жно
вылечить только неделями спокойной и сытной жизни. Но так как еще  лучше  он
знал, что долго не будет для него спокойной и сытной жизни,  он  всю  дорогу
приноравливался к новому своему состоянию,  уверяя  себя,  что  эта  "совсем
пустяковая болезнь" была у него всегда и потому никак не может помешать  ему
выполнить то дело, которое он считал своей обязанностью выполнить.  -  А  на
мое мнение - надо иттить... - не слушая Левинсона и глядя на  его  ичиги,  в
четвертый раз повторил Кубрак с тупым упрямством человека, который не желает
ничего знать, кроме того, что ему хочется есть.  -  Ну,  если  уж  тебе  так
невтерпеж, иди  сам...  сам  иди...  оставь  себе  заместителя  и  иди...  А
подводить весь отряд нам нет никакого расчета...
   Левинсон говорил с таким выражением, точно  у  Кубрака  был  именно  этот
неправильный расчет. - Иди-ка, брат, лучше караул снаряжай, -  прибавил  он,
пропустив мимо ушей новое  замечание  взводного.  Увидев,  однако,  что  тот
собирается настаивать, он вдруг нахмурился и строго спросил: - Что?..
   Кубрак поднял голову и замигал. - Вперед по дороге пустишь конный  дозор,
- продолжал Левинсон с прежней, чуть заметной издевкой в голосе, -  а  назад
на полверсте поставишь пеший караул; лучше всего у  ключа,  что  переезжали.
Понятно? - Понятно, - угрюмо сказал Кубрак,  удивляясь,  почему  он  говорит
это, а не то, что ему хочется. "Холера двужильная", - думал он о  Левинсоне,
с бессознательной, прикрытой уважением, неприязнью к нему и жалостью к себе.
   Ночью, проснувшись внезапно, как он часто просыпался в  последнее  время,
Левинсон вспомнил этот разговор  с  Кубраком  и,  закурив,  пошел  проверять
караулы.
   Стараясь не ступать на шинели спящих, пробрался он меж  тлеющих  костров.
Крайний справа горел ярче других, возле него на корточках сидел дневальный и
грел руки, протянув их ладонями к огню. Он, видно, совсем забыл об  этом,  -
темная баранья шапка сползла ему на затылок, глаза  были  задумчиво,  широко
раскрыты, и он чуть  улыбался  доброй  детской  улыбкой.  "Вот  ловко!.."  -
подумал Левинсон, почему-то именно этим словом выразив  то  неясное  чувство
тихого, немножко жуткого восторга, которое сразу овладело им при  виде  этих
синих, тлеющих костров, улыбающегося дневального и - от  всего,  что  смутно
ждало его в ночи.
   И он  пошел  еще  тише  и  аккуратней  -  не  для  того,  чтобы  остаться
незамеченным, а для того, чтобы не вспугнуть улыбку дневального. Но тот  так
и не очнулся и все улыбался на огонь. Наверно, этот огонь и идущий из  тайги
мокрый хрустящий звук выщипываемой травы напоминали дневальному  "ночное"  в
детстве: росистый месячный луг, далекий крик петухов на  деревне,  притихший
конский табун, побрякивающий путами,  резвое  пламя  костра  перед  детскими
зачарованными  глазами...  Костер  этот  уже  отгорел   и   потому   казался
дневальному ярче и теплее сегодняшнего.
   Едва Левинсон отошел от лагеря, как его обняла сырая, пахучая темь,  ноги
тонули в чем-то упругом, пахло грибами и гниющим деревом.  "Какая  жуть!"  -
подумал он и оглянулся. Позади не было уже ни одного золотистого просвета  -
лагерь точно провалился вместе с улыбающимся  дневальным.  Левинсон  глубоко
вздохнул и нарочито веселым шагом пошел по тропинке вглубь.
   Через некоторое время он услышал тихое журчание ключа,  постоял  немного,
вслушиваясь в  темноту,  и,  улыбнувшись  про  себя,  зашагал  еще  быстрее,
стараясь сильнее шуршать, чтобы было слышно. - Кто?.. Кто там?.. -  раздался
из темноты срывающийся голос.
   Левинсон узнал Мечика и пошел напрямик не отзываясь. В  сжавшейся  тишине
лязгнул затвор и, запнувшись за что-то, жалобно заскрипел. Слышно было,  как
нервничают руки,  стараясь  дослать  патрон.  -  Почаще  смазывать  надо,  -
насмешливо сказал Левинсон. - Ах, это вы?..  -  с  облегчением  вырвалось  у
Мечика. - Нет, я смазываю... не знаю, что там  случилось...  -  Он  смущенно
посмотрел на командира и, забыв про открытый затвор, опустил винтовку.
   Мечик попал в караул в третью смену, в полночь. Прошло не более получаса,
как отшуршали в траве неспешные шаги разводящего, но Мечику казалось, что он
стоит уже очень долго. Он был наедине со своими мыслями в большом враждебном
мире, где все шевелилось, медленно жило чужой, сторожкой и хищной жизнью.
   В сущности, все  это  время  его  занимала  только  одна  мысль,  которая
неизвестно когда и откуда родилась в нем, но теперь он неизменно возвращался
к ней, о чем бы ни думал. Он знал, что никому не скажет об этой мысли, знал,
что мысль эта чем-то плоха, очень постыдна, но он также знал, что теперь  уж
не расстанется с ней - всеми силами постарается выполнить ее, потому что это
было последнее и единственное, что ему оставалось.
   Мысль эта сводилась к тому, чтобы тем или иным путем, но как можно скорее
уйти из отряда.
   И прежняя жизнь в городе, казавшаяся раньше такой безрадостной и скучной,
теперь, когда он думал о том, что снова сможет вернуться  к  ней,  выглядела
такой счастливой и беззаботной и единственно возможной.
   Увидев Левинсона, Мечик смутился не столько оттого, что винтовка была  не
в порядке, сколько оттого, что  с  этими  своими  мыслями  он  был  захвачен
врасплох. - Ну и вояка! - сказал  Левинсон  добродушно.  После  улыбающегося
дневального ему не хотелось сердиться. - Жутко стоять, да? - Нет... чего же,
- смешался Мечик, - я уж привык... - А я вот никак  не  могу  привыкнуть,  -
усмехнулся Левин-сон. - Уж сколько один хожу и езжу - днем и ночью, - а  все
жутко... Ну, как тут, спокойно? - Спокойно, - сказал Мечик, глядя на него  с
удивлением и некоторой робостью. - Ну, ничего,  скоро  вам  легче  будет,  -
отозвался Левинсон как бы не на слова Мечика, а на то, что крылось под ними.
- Только бы на Тудо-Ваку выйти, а  там  легче...  Куришь?  Нет?  -  Нет,  не
курю... так, иногда балуюсь, - поспешно добавил Мечик,  вспомнив  про  Варин
кисет, хотя Левинсон и не мог знать про существование этого кисета. -  А  не
скучно без курева?.. "Табак дело", как сказал бы Канунников,  -  был  у  нас
такой хороший партизан. Не знаю, пробрался ли он в город...  -  А  зачем  он
пошел туда? - спросил Мечик, и от какой-то неясной  мысли  у  него  забилось
сердце. - Послал я его с донесением, да время очень  тревожное,  а  там  вся
наша сводка. - Так можно ведь и еще послать, - сказал  Мечик  неестественным
голосом, стараясь делать вид, будто нет ничего особенного в его словах. - Не
думаете еще послать? - А что? - насторожился  Левинсон.  -  Да  так...  Если
думаете - могу я свезти... Мне там все знакомо...
   Мечику показалось, что он слишком поторопился  и  Левин-сону  теперь  все
стало ясно. - Нет, не думаю... - в раздумье протянул Левинсон. - У  вас  там
что? родные? - Нет, я вообще там работал... то есть у меня есть там  родные,
но я не потому... нет, вы можете на  меня  положиться:  когда  я  работал  в
городе, мне не раз приходилось перевозить секретные  пакеты.  -  Ас  кем  вы
работали? - Работал я с максималистами,  но  я  думал  тогда,  что  это  все
равно... - То есть как все равно? - Да с кем ни работать. - А  теперь?  -  А
теперь меня как-то с толку сбили, - тихо  сказал  Мечик,  не  зная,  что  же
наконец от него требуется. - Так... - протянул Левинсон, словно это  и  было
как раз то, что требуется. - Нет, нет, не думаю... не  думаю  отправлять,  -
повторил он снова. - Нет, вы знаете, почему я еще  заговорил  об  этом?..  -
начал Мечик с внезапной нервной решимостью,  и  голос  его  задрожал.  -  Вы
только не подумайте обо мне  плохо  и  вообще  не  думайте,  что  я  скрываю
что-нибудь, - я буду с вами совсем откровенным...
   "Сейчас я скажу ему все",  -  подумал  он,  чувствуя,  что  действительно
сейчас все скажет, не зная, хорошо ли это или плохо. - Я заговорил  об  этом
еще потому, что мне кажется, что я никуда  не  годный  и  никому  не  нужный
партизан, и будет лучше, если вы меня отправите... Нет, вы не подумайте, что
я боюсь или прячу от вас что-нибудь, но ведь я же на самом  деле  ничего  не
умею и ничего не понимаю... Ведь я ни с кем, ни с кем здесь не могу сойтись,
ни от кого не вижу поддержки, а разве я виноват в этом? Я ко всем подходил с
открытой душой, но всегда натыкался на грубость,  насмешки,  издевательства,
хотя я был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен - вы  это  знаете...  Я
теперь никому не верю... я знаю,  что,  если  бы  я  был  сильнее,  меня  бы
слушались, меня бы  боялись,  потому  что  каждый  здесь  только  с  этим  и
считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить свое  брюхо,  хотя  бы
для  этого  украсть  у  своего  товарища,  и  никому  нет  дела   до   всего
остального... Мне даже кажется иногда, что, если  бы  они  завтра  попали  к
Колчаку, они так же служили бы Колчаку и так же жестоко расправлялись бы  со
всеми, а я не могу, а я не могу этого делать!..
   Мечик чувствовал, как с каждым словом разрывается в нем  какая-то  мутная
пелена, слова с необыкновенной легкостью вылетают из  растущей  дыры,  и  от
этого ему самому становилось легче. Хотелось говорить еще и еще, и было  уже
совсем безразлично, как отнесется к этому Левинсон.
   "Вот тебе и  на...  ну  -  каша!.."  -  думал  Левинсон,  все  с  большим
любопытством вслушиваясь в то, что  нервно  билось  под  словами  Мечика.  -
Постой, - сказал он наконец, тронув  его  за  рукав,  и  Мечик  с  особенной
ясностью почувствовал на себе его  большие  и  темные  глаза.  -  Ты,  брат,
наговорил - не  проворотишь!..  Остановимся  пока  на  этом.  Возьмем  самое
важное... Ты говоришь, что каждый здесь смотрит только за тем, чтобы  набить
свое брюхо... - Да нет же! -  воскликнул  Мечик:  ему  казалось,  что  самое
важное в его словах было не это, а то, как ему плохо здесь живется, как  все
его несправедливо обижают и как он хорошо делает, говоря об этом откровенно,
начистоту. - Я хотел сказать... - Нет, обожди уж, теперь я  скажу,  -  мягко
перебил Левинсон. - Ты сказал, что каждый здесь смотрит только за тем, чтобы
набить свое брюхо, и, если бы мы попали к Колчаку... - Нет, я не  говорил  о
вас лично!.. Я... - Это все равно... Если бы они попали к  Колчаку,  то  они
так же жестоко и бессмысленно  исполняли  бы  то  дело,  какое  угодно  было
Колчаку? Но это же совсем неверно!.. - И Левинсон  стал  привычными  словами
разъяснять, почему это кажется ему неверным.
   Но чем дальше он говорил, тем яснее ему становилось, что он тратит  слова
впустую.  По  тем  отрывистым  замечаниям,  которые   вставлял   Мечик,   он
чувствовал, что нужно бы было говорить о чем-то  другом,  более  основном  и
изначальном, к чему он сам не без труда подошел в свое  время  и  что  вошло
теперь в его плоть и кровь. Но об этом не было возможности говорить  теперь,
потому что каждая минута  сейчас  требовала  от  людей  уже  осмысленного  и
решительного действия. - Ну, что ж с тобой сделаешь, - сказал он  наконец  с
суровой и доброй жалостью, - пеняй тогда сам на себя. А  идти  тебе  некуда.
Глупо. Убьют тебя, и все... Лучше подумай как следует, особенно над тем, что
я сказал... Об этом не вредно подумать... - Я только  об  этом  и  думаю,  -
глухо сказал Мечик, и прежняя нервная сила, заставлявшая  его  говорить  так
много и смело, сразу покинула его. - А главное - не считай  своих  товарищей
хуже себя. Они не хуже, нет... -  Левинсон  достал  кисет  и  медленно  стал
свертывать папироску.
   Мечик с вялой тоской наблюдал за ним. - А затвор ты  замкни  все-таки,  -
сказал вдруг Левинсон, и видно было, что он во все время их разговора помнил
о раскрытом затворе. - Пора бы уж привыкнуть к таким вещам - не дома.  -  Он
чиркнул спичкой, и на мгновение выступили из темноты его полузакрытые веки с
длинными ресницами, тонкие ноздри, бесстрастная  рыжая  борода.  -  Да,  как
кобыла твоя? Ты все на ней ездишь? - На ней... Левинсон подумал. - Вот  что:
завтра я тебе Нивку дам, знаешь? Пика  на  ней  ездил...  А  Зючиху  начхозу
сдашь. Сойдет? - Сойдет, - грустно сказал Мечик.
   "Экий непроходимый путаник", - думал потом Левинсон,  мягко  и  осторожно
ступая в темную траву и часто пыхая цигаркой.  Он  был  немножко  взволнован
всем этим разговором. Он думал  о  том,  как  Мечик  все-таки  слаб,  ленив,
безволен и как же на самом деле безрадостно, что в стране плодятся еще такие
люди - никчемные и нищие. "Да, до тех пор пока у  нас,  на  нашей  земле,  -
думал Левинсон, заостряя шаг и чаще  пыхая  цигаркой,  -  до  тех  пор  пока
миллионы людей живут еще в грязи и бедности, по медленному, ленивому солнцу,
пашут первобытной сохой, верят в злого и глупого бога -  до  тех  пор  могут
рождаться  на  ней  такие  ленивые  и  безвольные  люди,   такой   никчемный
пустоцвет..."
   И Левинсон волновался, потому  что  все,  о  чем  он  думал,  было  самое
глубокое и важное, о чем он только мог думать, потому что в преодолении этой
скудости и бедности заключался основной смысл его собственной жизни,  потому
что не было бы никакого Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в
нем огромная,  не  сравнимая  ни  с  каким  другим  желанием  жажда  нового,
прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой  может  быть  разговор  о
новом, прекрасном человеке до тех пор,  пока  громадные  миллионы  вынуждены
жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью.
   "Но неужели и я когда-нибудь был такой или похожий?"  -  думал  Левинсон,
мысленно возвращаясь к Мечику. И он пытался представить себя таким, каким он
был в детстве, в ранней юности, но это давалось ему с трудом: слишком прочно
и глубоко залегли - и слишком значительны  для  него  были  -  напластования
последующих лет, когда он был уже тем Левинсоном, которого все знали  именно
как Левинсона, как человека, всегда идущего во главе.
   Он только и смог вспомнить старинную семейную фотографию,  где  тщедушный
еврейский мальчик - в черной курточке, с большими наивными глазами -  глядел
с удивительным, недетским упорством в то  место,  откуда,  как  ему  сказали
тогда, должна была вылететь красивая птичка.  Она  так  и  не  вылетела,  и,
помнится, он чуть не заплакал от разочарования. Но  как  много  понадобилось
еще таких разочарований, чтобы окончательно убедиться в  том,  что  "так  не
бывает"!
   И когда он действительно убедился в этом, он  понял,  какой  неисчислимый
вред приносят людям лживые басни о красивых птичках, -  о  птичках,  которые
должны откуда-то вылететь  и  которых  многие  бесплодно  ожидают  всю  свою
жизнь... Нет, он больше не нуждался в них!  Он  беспощадно  задавил  в  себе
бездейственную, сладкую тоску по ним - все, что  осталось  в  наследство  от
ущемленных поколений, воспитанных на лживых  баснях  о  красивых  птичках!..
"Видеть все так, как оно есть, - для  того  чтобы  изменять  то,  что  есть,
приближать то, что рождается и должно быть", - вот к какой - самой простой и
самой нелегкой - мудрости пришел Левинсон.
   "... Нет, все-таки я был крепкий парень, я был много крепче его, -  думал
он теперь с необъяснимым, радостным торжеством, которого  никто  не  мог  бы
понять, даже предположить в нем, - я не только многого хотел,  но  я  многое
мог - в этом все дело..."  Он  шел,  уже  не  разбирая  дороги,  и  холодные
росистые ветви освежали его лицо, он чувствовал прилив  необыкновенных  сил,
вздымавших  его  на  недосягаемую  высоту,  и  с  этой   обширной,   земной,
человеческой высоты он господствовал над своими недугами, над  слабым  своим
телом...
   Когда Левинсон вышел к лагерю, костры уже повяли,  дневальный  больше  не
улыбался - слышно  было,  как  он  возится  где-то  с  лошадью,  приглушенно
ругаясь. Левинсон пробрался к своему костру; костер едва  тлел,  возле  него
крепким и безмятежным сном спал Бакланов,  закутавшись  в  шинель.  Левинсон
подложил сухой травы и хворосту и раздул пламя.  От  сильного  напряжения  у
него закружилась голова. Бакланов почувствовал тепло, заворочался и зачмокал
во сне, - лицо его было открыто, губы по-детски выпячены, фуражка,  прижатая
виском, стояла торчмя, и весь он  походил  на  большого,  сытого  и  доброго
щенка. "Ишь ты", - любовно подумал Левинсон и улыбнулся; после  разговора  с
Ме-чиком почему-то особенно приятно было смотреть на Бакланова.
   Потом он, кряхтя,  улегся  рядом,  и  только  закрыл  глаза  -  закружил,
закачался, поплыл куда-то, не чувствуя своего тела, пока не  ухнул  сразу  в
бездонную черную яму.
 
 
 
   XIV
 
   Разведка Метелицы
 
   Отправляя Метелицу в разведку, Левинсон наказал ему во что бы то ни стало
вернуться этой же ночью. Но деревня, куда послан был взводный, на самом деле
лежала много дальше, чем предполагал Левинсон: Метелица покинул отряд  около
четырех часов пополудни и на совесть гнал жеребца, согнувшись над  ним,  как
хищная птица, жестоко и весело раздувая тонкие ноздри, точно опьяненный этим
бешеным бегом после пяти медлительных и скучных дней, - но до самых  сумерек
бежала вслед, не убывая, осенняя  тайга  -  в  шорохе  трав,  в  холодном  и
грустном свете умирающего  дня.  Уже  совсем  стемнело,  когда  он  выбрался
наконец  из  тайги  и  придержал  жеребца  возле  старого   и   гнилого,   с
провалившейся крышей омшаника, как видно давным-давно заброшенного людьми.
   Он привязал лошадь и, хватаясь за рыхлые, осыпающиеся  под  руками,  края
сруба,  взобрался  на  угол,  рискуя  провалиться  в  темную  дыру,   откуда
омерзительно  и  жутко  пахло  осклизлым  деревом  и  задушенными   травами.
Приподнявшись на  цепких  полусогнутых  ногах,  стоял  он  минут  десять  не
шелохнувшись, зорко вглядываясь и вслушиваясь в ночь, не  видный  на  темном
фоне леса и еще более похожий на  хищную  птицу.  Перед  ним  лежала  хмурая
долина в темных стогах и рощах, зажатая двумя рядами сопок, густо  черневших
на фоне неласкового звездного неба.
   Метелица впрыгнул в седло  и  выехал  на  дорогу.  Ее  черные,  давно  не
езженные колеи едва проступали в траве. Тонкие стволы берез тихо  белели  во
тьме, как потушенные свечи.
   Он  поднялся  на  бугор:  слева  по-прежнему  шла  черная  гряда   сопок,
изогнувшаяся, как хребет гигантского зверя; шумела  река.  Верстах  в  двух,
должно быть возле самой реки, горел костер, - он напомнил Метелице  о  сиром
одиночестве пастушьей жизни;  дальше,  пересекая  дорогу,  тянулись  желтые,
немигающие огни деревни. Линия сопок справа отворачивала в сторону,  теряясь
в синей мгле; в этом направлении местность сильно понижалась. Как видно, там
пролегало старое речное русло; вдоль него чернел угрюмый лес.
   "Болото там, не иначе", - подумал Метелица. Ему стало холодно: он  был  в
расстегнутой солдатской фуфайке поверх гимнастерки с оторванными пуговицами,
с распахнутым воротом. Он решил ехать сначала к  костру.  На  всякий  случай
вынул из кобуры револьвер и сунул за пояс под фуфайку, а  кобуру  спрятал  в
сумку за седлом. Винтовки с ним не было. Теперь он походил на мужика с поля:
после германской войны многие ходили так, в солдатских фуфайках.
   Он был уже совсем близко от костра,  -  вдруг  конское  тревожное  ржание
раздалось во тьме. Жеребец рванулся  и,  вздрагивая  могучим  телом,  прядая
ушами, завторил страстно и жалобно. В то же мгновение у огня качнулась тень.
Метелица с силой ударил плетью и взвился вместе с лошадью.
   У костра, вытаращив испуганные глазенки, держась одной рукой за  кнут,  а
другую, в болтающемся рукаве, приподняв, точно  защищаясь,  стоял  худенький
черноголовый мальчишка - в лаптях, в изорванных штанишках, в длинном, не  по
росту, пиджаке, обернутом  вокруг  тела  и  подпоясанном  пенькой.  Метелица
свирепо осадил жеребца перед самым носом мальчишки, едва не задавив  его,  и
хотел уже крикнуть ему что-то повелительное и грубое, как вдруг увидел перед
собой  эти  испуганные   глаза   над   болтающимся   рукавом,   штанишки   с
просвечивающими голыми коленками и этот убогий, с хозяйского плеча,  пиджак,
из которого так виновато и жалко смотрела то