роизнес  несколько
многозначительных  сентенций  о  жизни,  благодаря  чему  оставил  за  собой
несомненное моральное превосходство. Когда через три недели они вернулись на
Юг,  ни  Энсон,  довольный  таким  оборотом  дела,  ни  Паула,  испытывавшая
облегчение оттого, что они снова  вместе,  не  сознавали,  что  их  духовная
близость утрачена навсегда.
 
   IV
   Он покорял и привлекал ее, но в то же время  возбуждал  в  ней  тревожное
чувство. Смущенная тем, что он  держался  решительно  и  при  этом  всячески
потворствовал своим прихотям, был чувствителен и при  этом  грубо-циничен  -
нежная душа Паулы не могла примириться с чертами,  столь  несовместимыми,  -
она теперь видела в нем двух разных, сменяющих друг друга людей.  Когда  она
бывала  с  ним  наедине,  или  на  официальных  приемах,  или,  случайно,  в
присутствии подчиненных, она бесконечно гордилась его  сильной,  обаятельной
личностью, его блестящим, проникновенным,  отечески  отзывчивым  умом.  А  в
другом обществе  ей  становилось  не  по  себе,  когда  прежняя  благородная
непроницаемость без всяких претензий на  аристократизм  являла  свой  второй
лик. Этот лик бывал груб, насмешлив,  вызывающе  пренебрежителен  ко  всему,
кроме наслаждений. Иной раз  это  вызывало  отвращение  в  ее  душе  и  даже
побудило ненадолго искать прибежища во встречах с одним старым  поклонником,
но тщетно - после четырех месяцев  чарующей  живости  Энсона  все  остальные
мужчины казались ей бесцветными и худосочными.
   В июле он получил приказ отбыть за границу, и связывавшие их  нежность  и
взаимное влечение достигли предела. Паула подумывала о свадьбе в самый канун
его отъезда - она отказалась от этой мысли лишь потому, что теперь  от  него
всегда пахло коктейлями, но после расставания буквально  заболела  от  горя.
Когда он уехал, она стала писать ему длинные  покаянные  письма,  сожалея  о
днях любви, которые они  упустили,  выжидая  напрасно.  В  августе  аэроплан
Энсона был сбит и упал в Северное море. Целую ночь Энсон плавал по волнам. а
потом его подобрал эсминец и доставил в госпиталь  с  крупозным  воспалением
легких; вскоре было подписано  перемирие,  и  Энсона  наконец  отправили  на
родину.
   И вот после того, как они вновь обрели утерянные возможности и перед ними
не стояли никакие материальные препятствия, подспудные сплетения  характеров
разделили их, как стена, иссушали их поцелуи и слезы, не  давали  им  понять
друг друга, заглушали  сокровенное  общение  их  душ.  и,  наконец,  прежняя
близость стала возможной лишь в письмах, когда меж ними ложилось расстояние.
Однажды некий светский хроникер битых два часа  дожидался  в  доме  Хантеров
подтверждения их помолвки. Энсон эту помолвку отрицал; и все же  в  утреннем
выпуске газеты на первой полосе появился репортаж  -  их  "постоянно  видели
вместе в Саутгемптоне, в Хот-Спрингс  и  в  парке  "Такседо".  Но  серьезные
беседы переросли в затянувшуюся ссору, и дело едва не  расстроилось  совсем.
Энсон напился вдрызг и не пришел на свидание, после чего  Паула  потребовала
от него, чтобы он держался в определенных  рамках.  Его  отчаянье  оказалось
бессильным перед  ее  гордостью  и  собственным  его  знанием  самого  себя:
помолвка была окончательно расторгнута.
   "Любовь моя, - писали они теперь друг другу, - единственная  любовь  моя.
Когда я просыпаюсь среди ночи и сознаю, что в конце концов  это  можно  было
предотвратить, мне хочется умереть. Я просто не в состоянии больше  жить  на
свете. Быть может, летом, когда мы увидимся, то обсудим  положение  вещей  и
примем иное решение - в тот день мы были так взволнованы и огорчены,  и  мне
страшно  подумать,  что  придется  прожить  без  тебя  всю  свою  жизнь.  Ты
ссылаешься на пример других. Но разве ты не  знаешь,  что  другие  для  меня
попросту не существуют, только ты..."
   Однако Паула, разъезжая по Восточным штатам, порой  упоминала  в  письмах
про свои беззаботные развлечения, желая разжечь его любопытство. А Энсон был
слишком проницателен, дабы вообще испытывать любопытство. Когда он находил в
ее письме упоминание  о  каком-нибудь  мужчине,  уверенность  в  нем  только
крепла, смешиваясь с легким  презрением,  -  он  всегда  был  выше  подобных
глупостей. Но он не терял надежды когда-нибудь сочетаться с ней браком.
   Меж тем он с головой окунулся в суету и  блеск  послевоенного  Нью-Йорка,
часто заглядывал в конторы  маклеров,  вступил  в  пять  или  шесть  клубов,
танцевал до поздней ночи и вращался разом в трех мирах - в своем собственном
мире, в мире выпускников Йельского университета и в том  полусвете,  который
одним концом простирается через Бродвей. Но  ежедневно  он  посвящал  восемь
часов усердной и неизменной работе в конторе на  Уолл-стрит,  где  сочетание
влиятельных  семейных  связей,  острого  ума,  а  также  бьющей  через  край
физической энергии почти сразу же помогли ему выдвинуться далеко  вперед.  У
него была поистине редкостная голова, как бы со  специальными  перегородками
внутри; порой он заявлялся в контору, проспав ночью менее часа, но  подобные
случаи бывали не часто. К 1920 году его доход,  состоявший  из  гонораров  и
комиссионных уже превышал двенадцать тысяч долларов.
   По мере того как университетские  традиции  отодвигались  в  прошлое,  он
становился все более заметной личностью среди своих соучеников в  Нью-Йорке,
еще заметней, чем некогда в университете. Жил он в роскошном особняке и имел
возможность открывать молодым людям доступ  в  другие  особняки,  ничуть  не
менее роскошные. Более того, жизнь его  была,  видимо,  полностью  устроена,
тогда  как  большинству  приходилось  начинать  все   сначала,   подвергаясь
серьезному риску. Они стали обращаться к Энсону,  когда  искали  развлечения
или покровительства, и он шел навстречу, охотно помогая другим  и  устраивая
их дела.
   Теперь из писем Паулы исчезли упоминания о мужчинах, они были  проникнуты
нежностью, ранее им не свойственной. Из  разных  источников  до  него  дошли
сведения, что у нее появился "серьезный поклонник", Лоуэлл Тейер, богатый  и
видный бостонец, и хотя Энсон был по ею пору уверен, что  она  любит  только
его, при мысли, что он может ее потерять, ему все же становилось не по себе.
Кроме одного короткого дня, она не была в Нью-Йорке без малого пять месяцев,
и чем шире распространялись слухи, тем сильней желал он с нею  увидеться.  В
феврале он взял отпуск и поехал во Флориду.
   Палм-Бич, пышный и изобильный, распростерся меж искрящимся сапфиром озера
Уэрт, где во множестве покачивались на якорях яхты, превращенные в  плавучие
виллы, и  безбрежным  бирюзовым  простором  Атлантического  океана.  Громады
отелей "Волнолом" и "Королевская пальма"  вздымались,  как  два  горба,  над
светлой песчаной  поверхностью,  а  вокруг  разместились  танцевальный  зал,
игорный дом Брэдли да с десяток дамских магазинов и галантерейных лавок, где
заламывали  цены  втрое  выше,  чем  в  Нью-Йорке.  На  решетчатой   веранде
"Волнолома" сотни две женщин двигались  направо,  потом  налево,  кружились,
скользили по  полу,  выполняя  знаменитые  по  тем  временам  гимнастические
упражнения, и две тысячи браслетов со звоном  скользили  под  музыку,  через
такт, то вверх, то вниз по двум сотням рук.
   В клубе "Вечнозеленая поляна" после  наступления  темноты  Паула,  Лоуэлл
Тейер, Энсон и случайно подвернувшийся  четвертый  партнер  играли  в  бридж
только  что  распечатанными  картами.  Энсону  показалось,  что  ее   милое,
сосредоточенное лицо бледно и устало, - она ведь начала выезжать четыре  или
даже пять лет назад. А он знал ее три года.
   - Две пики.
   - Не угодно ли сигарету?.. Ах, прошу прощения. Я пас.
   - И я.
   - Шесть в пиках.
   В зале было более десятка карточных столиков, над которыми плавал  густой
табачный дым. Энсон поймал взгляд Паулы и упорно не отпускал его, хотя Тейер
тоже смотрел на них...
   - Какую масть объявили? - спросил Энсон небрежно.
 
   Нежная роза с Вашингтон-сквер, -
 
   пели молодые люди, сидевшие по углам, -
 
   Я увядаю в глубинах пещер,
   Где свет дневной безотраден и сер...
 
   Дым заклубился, как туман, и через распахнувшуюся дверь в залу  ворвались
снаружи вихри сырого воздуха. Щеголи с хризантемами в  петлицах  мелькали  у
столиков, разыскивая  мистера  Конана  Дойля  среди  высокомерных  англичан,
заполнявших холл.
   - Это же ясно, как день.
   - ... Ясно, как день.
   - ... Как день.
   После окончания роббера Паула внезапно встала из-за столика и  заговорила
с Энсоном тихим, взволнованным голосом. Едва взглянув на Лоуэлла Тейера, они
вышли за дверь, спустились по длинной каменной лестнице и через  минуту  уже
шли, рука в руке, по залитому лунным светом берегу.
   - Счастье мое, счастье мое...
   Они обнялись жарко, исступленно, под покровом вечерней  темноты...  Потом
Паула отстранилась, чтобы уста его могли вымолвить то, что  она  так  хотела
услышать, - она чувствовала, как слова эти  готовы  были  вырваться  наружу,
когда они поцеловались еще раз... И опять она высвободилась из его  объятий,
внимая, но он вновь привлек ее к себе, и тут она поняла, что  он  не  сказал
ничего, только: "Счастье мое! Счастье мое!" - тем глухим, печальным шепотом,
от которого ей всегда хотелось плакать. Покорно, безропотно она  подчинилась
ему,  смирив  свои  чувства,  слезы  струились  по  ее  лицу,  а  душой  она
непрестанно  взывала:  "Сделай  мне  -  о  Энсон,  дорогой,  сделай  же  мне
предложение!"
   - Паула... Паула!
   Слова эти терзали ей сердце, словно грубые руки, и  Энсон,  почувствовав,
что она вся дрожит, понял,  что  надо  умерить  пылкость.  Незачем  говорить
что-либо еще, подвергать их судьбы неведомым жизненным превратностям. К чему
это, если он может просто удержать ее так долго, как ему  заблагорассудится,
еще на год - или навсегда? Он ведь заботился о них обоих, и  о  ней  больше,
чем о себе самом. На  мгновение,  когда  она  вдруг  сказала,  что  ей  пора
возвращаться в отель, он  заколебался,  подумав  сперва:  "В  конце  концов,
сейчас самый подходящий миг", - а потом: "Нет, лучше повременить - ведь  она
моя..."
   Он  совсем  забыл,  что  Паула  тоже  была  внутренне  опустошена   после
трехлетнего напряжения. Ее чувства навсегда канули в ночь.
   На другое утро он  вернулся  в  Нью-Йорк,  испытывая  какую-то  тревожную
неудовлетворенность. В конце апреля  совершенно  неожиданно  он  получил  из
Бар-Харбор телеграмму, в которой Паула сообщала о своей помолвке с  Лоуэллом
Тейером и  о  том,  что  бракосочетание  состоится  в  Бостоне  безо  всяких
отлагательств. То, в свершение чего он  никогда  не  мог  поверить,  все  же
свершилось.
   Этим утром Энсон выпил  немалое  количество  виски,  потом  отправился  в
контору и работал там  без  малейшего  перерыва,  -  он  боялся,  что,  если
прервется, произойдет что-то ужасное. Вечером он, как обычно, ушел из  дома,
никому не сказав о полученном известии; он был сердечен, весел,  внимателен.
Но в одном он оказался бессилен - целых три дня, где бы он ни был, в чьем бы
обществе ни проводил время, он иногда вдруг закрывал лицо  руками  и  плакал
навзрыд, как ребенок.
 
   V
   В 1922 году Энсон вместе с младшим компаньоном  съездил  за  границу  для
проверки капиталовложений в Лондоне, и после этой поездки он, как  было  уже
решено, стал совладельцем фирмы. Ему исполнилось двадцать семь лет,  он  был
уже несколько грузен, но не толст в подлинном смысле этого слова и  выглядел
старше своих лет. Старики и молодежь любили его и  оказывали  ему  всяческое
доверие, а мамаши бывали спокойны, отдавая своих дочерей на  его  попечение,
потому что он имел привычку,  придя  в  дом,  завязывать  общение  с  самыми
пожилыми и патриархальными членами семейства. "Мы с вами, -  словно  говорил
он, - люди солидные. Мы знаем, что к чему".
   Он инстинктивно и  снисходительно  угадывал  слабости  мужчин  и  женщин,
вследствие чего, подобно священнику, особенно заботился о соблюдении внешних
приличий.  Характерно,  что  каждое  воскресное  утро  он  давал   уроки   в
фешенебельной епископальной воскресной школе -  даже  когда,  после  ночного
кутежа, он едва успевал принять холодный душ и переодеться в черную визитку.
   После смерти отца он фактически стал главой семьи и, в  сущности,  вершил
судьбы младших братьев и сестер. По причине некоторых осложнений власть  его
не  распространялась  на  отцовское  состояние,  которым  распоряжался  дядя
Роберт, заядлый лошадник и добродушный пьянчуга, часто проводивший  время  с
друзьями на ипподроме. Дядя Роберт и его жена Эдна очень дружили с Энсоном в
пору  его  юности,  и  дядя  был  разочарован,   когда   племянник   проявил
высокомерное  пренебрежение  к  конному  спорту.  Он  устроил  его  в  клуб,
доступный лишь для избранных, поскольку допускали в  него  только  тех,  чьи
предки "участвовали в созидании Нью-Йорка"  (или,  другими  словами,  успели
разбогатеть до 1880 года) - и когда Энсон, принятый туда  голосованием,  все
же предпочел Йельский клуб, дядя Роберт имел с ним пренеприятное объяснение.
Но когда в довершение ко всему Энсон отказался  от  услуг  консервативной  и
несколько захудалой посреднической фирмы самого Роберта Хантера, между  ними
началось серьезное охлаждение. Подобно учителю начальной  школы,  он  выучил
племянника всему, что знал сам, и теперь для него не  стало  места  в  жизни
Энсона.
   А в жизни этой было многое множество друзей, причем почти  каждому  Энсон
оказал какую-либо исключительно важную услугу, и почти каждого ему случалось
сконфузить неожиданным взрывом грубейшей брани  или  же  своим  обыкновением
пьянствовать всегда и всюду, где только взбредала охота. Он досадовал, когда
кто-то другой сбивался с пути, но к собственным порокам всегда относился  со
спокойным юмором. Порой с ним случались престранные вещи, о которых он потом
рассказывал с заразительным смехом.
   В ту весну я служил в Нью-Йорке и часто завтракал с ним в Йельском клубе,
где состояли и наши студенты до тех пор, пока университет  не  выстроил  для
нас собственного клуба. В свое время я узнал из газет о замужестве Паулы,  и
как-то раз, когда я спросил о ней, что-то побудило его рассказать  мне  все.
После этого случая он часто приглашал меня к себе домой на  семейные  обеды,
держался так, будто нас связывают какие-то особые отношения, словно вместе с
его доверием частица этих гложущих душу воспоминаний перешла и ко мне.
   Я обнаружил, что, несмотря  на  доверчивость  матерей,  его  отношение  к
девушкам не  всегда  оказывалось  чисто  покровительственным.  Это  уж  было
заботой девушки, - если  она  не  обнаружит  достаточной  твердости,  пускай
пеняет на себя, даже когда имеет дело с ним.
   "Жизнь, - объяснял он иногда, - превратила меня в циника".
   Под жизнью он разумел Паулу. Иногда, особенно во время попоек, мысли  его
несколько путались и он считал, что она бесчувственно его покинула.
   Из-за этого "цинизма" или, вернее, сознания, что  девицы,  легкомысленные
от природы, не достойны снисходительности,  и  начался  его  роман  с  Долли
Каргер. В те годы это был не просто  роман,  а,  пожалуй,  событие,  которое
глубоко затронуло его и серьезно повлияло на его отношение к жизни.
   Долли была дочерью печально известного "журналиста", который взял жену из
высшего общества. Сама Долли состояла в Благотворительном союзе  благородных
девиц, бывала на приемах в отеле  "Плаза",  и  лишь  немногие  семьи,  вроде
Хантеров, могли задаваться вопросом, принадлежит ли она к их кругу или  нет,
потому что портрет ее частенько появлялся в газетах и  ей  оказывали  больше
завидного внимания, нежели многим  девушкам,  которых,  несомненно,  считали
своими. Была она черноволоса, с алыми губками и ярким, приятным цветом лица,
который она весь первый год старалась  приглушить  серовато-розовой  пудрой,
потому что яркий  цвет  был  тогда  не  в  моде  -  предпочтение  отдавалось
бледности викторианских времен. Она носила  строгие  черные  костюмы,  часто
стояла,   засунув   руки   в   карманы   и   слегка   наклонясь   вперед   с
насмешливо-скромным выражением лица. Она превосходно танцевала  -  танцы  ей
нравились  больше  всего  на  свете  -  больше  всего,   если   не   считать
влюбленностей. С десяти лет она была постоянно  влюблена,  причем  обычно  в
какого-нибудь мальчика, который не отвечал ей взаимностью.  Те  же,  которые
отвечали, - а таких было множество, - надоедали  ей  после  первой  встречи,
тогда  как  к  равнодушным  она  хранила  в  сердце  самые  теплые  чувства.
Встречаясь с  ними,  она  неизменно  возобновляла  свои  попытки,  иногда  с
успехом, но чаще неудачно.
   Этой вечной искательнице недостижимого никогда не приходило в голову, что
между мужчинами, отказывавшими ей в своей любви, было некое сходство  -  все
они  обладали  безошибочным  чутьем,  прозревая  ее  слабость,  слабость  не
чувства, а характера. Энсон понял это  с  первой  же  встречи,  когда  после
замужества Паулы не прошло и месяца. Он  очень  много  пил  и  целую  неделю
притворялся. будто влюблен в нее. Потом он внезапно ее бросил и позабыл, чем
незамедлительно покорил ее сердце.
   Подобно многим девушкам того времени, Долли была слабодушна и  безудержно
сумасбродна. Пренебрежение к условностям, свойственное еще недавно  старшему
поколению, было лишь одним из  выражений  послевоенной  склонности  молодежи
скомпрометировать  старомодные  манеры  -  у  Долли  это  получалось   менее
современно  и  притом  весьма  неприглядно,  она  видела  в  Энсоне  те  две
крайности,  которые  привлекают  чувственно  бессильную  женщину,  -  слепое
потворство своим прихотям в сочетании  с  силой,  в  которой  можно  обрести
опору. В  его  характере  она  ощущала  сибаритство  наряду  с  несокрушимой
твердостью, и обе эти черты отвечали ее природным наклонностям.
   Она предвидела, что ей  будет  нелегко,  но  ошиблась  в  причине  -  она
полагала, будто Энсон и его родные желают, чтобы он сделал  более  блестящую
партию - зато сразу догадалась, что ее преимущество  в  его  неравнодушии  к
спиртному.
   Они встречались на больших молодежных танцевальных вечерах,  но  по  мере
того, как росла ее страсть, стали видеться все чаще  и  чаще.  Подобно  всем
матерям, миссис Каргер полагала, что Энсон заслуживает  полнейшего  доверия,
отпускала  с  ним  Долли  в   отдаленные   загородные   клубы   и   укромные
увеселительные заведения, не особо допытываясь, что они там делают, и верила
рассказам  дочери,  когда  они  возвращались  поздней  ночью.  Поначалу  эти
рассказы были правдивы, но вскоре Долли уже не  помышляла  попросту  пленить
Энсона, ее захлестнул нарастающий поток чувств. Поцелуи на  задних  сиденьях
такси и частных автомобилей уже ее не удовлетворяли; и  тогда  они  выкинули
престранную штуку.
   На время они отказались от своего прежнего мира и обрели другой,  скрытый
от посторонних мир, в котором пьянство Энсона и вольный  образ  жизни  Долли
были не так заметны, вызывая гораздо меньше толков. Мир этот оказался весьма
разнороден - несколько товарищей Энсона по Йельскому университету со  своими
женами, двое или трое молодых маклеров и перекупщиков акций да горстка людей
без определенных занятий, которые недавно окончили университет, имели деньги
и жаждали развлечений. Хотя этот мир был не слишком велик и просторен,  зато
люди здесь предоставляли им свободу, какую едва  ли  могли  позволить  самим
себе. Более того, мир этот вращался вокруг них и  позволял  Долли  держаться
небрежно-снисходительно  -  удовольствие,  которое  Энсон,  самоуверенный  с
детства и всю жизнь проявлявший снисходительность, не мог разделить.
   Он не был в нее влюблен и зачастую прямо говорил ей это в долгую,  бурную
зиму их романа. Весной он почувствовал усталость - в  нем  возникло  желание
обновить свою жизнь из какого-либо иного источника - более того, он понимал,
что должен либо порвать с ней немедл