я, либо принять на себя  ответственность
за то, что соблазнил ее.  Благосклонность  ее  родных  ускорила  решение,  -
однажды вечером, когда мистер Каргер скромно постучал  в  дверь  библиотеки,
дабы сказать, что оставил в  столовой  бутылку  хорошего,  старого  коньяка,
Энсон почувствовал, что жизнь берет его в тиски. В ту  же  ночь  он  написал
Долли короткую записку, сообщая,  что  уезжает  в  отпуск  и,  учитывая  все
привходящие обстоятельства, им разумнее больше никогда не видеться.
   Это было в июне. Его родные заперли дом и уехали  за  город,  поэтому  он
временно поселился в Йельском клубе. Я не раз слышал об этом романе с  Долли
по мере его развития - рассказы, приправленные  солеными  шуточками,  потому
что он презирал изменчивых женщин и  не  отводил  им  места  в  общественной
системе, в которую верил, -  и  в  тот  вечер,  когда  он  мне  сказал,  что
окончательно решился с нею  порвать,  я  очень  обрадовался.  Мне  случалось
встречать Долли то тут, то там, и всякий раз я испытывал жалость при виде ее
беспомощной борьбы, а также стыд, оттого что я так много про  нее  знаю,  не
имея на это никакого права. Она была, что называется, "премиленькая крошка",
но  чувствовалась  в  ней  некая  дерзость,  которая   не   оставляла   меня
равнодушным. Ее поклонение божеству расточительности было бы не так заметно,
будь  она  менее  решительна,  -  она  наверняка  растратит  себя,  -  но  я
обрадовался, что гибель ее произойдет не у меня на глазах.
   Энсон намеревался оставить прощальную записку у  нее  дома  на  следующее
утро. Это был один из немногих домов, не пустовавших тогда  в  районе  Пятой
авеню, и он знал, что Каргеры, введенные  в  заблуждение  рассказами  Долли,
уехали за границу, дабы  предоставить  дочери  свободу  действий.  Выйдя  из
Йельского клуба на Мэдисон-авеню, он встретил почтальона и  вернулся,  чтобы
просмотреть корреспонденцию. Первое  же  письмо,  которое  попалось  ему  на
глаза, было написано рукой Долли.
   Он заранее  знал  содержание-  одинокий  и  трагический  монолог,  полный
упреков, уже не раз слышанных, бесконечных восклицаний, всяких  "если  бы  я
только могла подумать" - всех давних интимных признаний, которые  он  сделал
Пауле Леджендр, казалось, уже сто лет назад. Перелистав несколько счетов, он
снова дошел до этого письма и вскрыл конверт.  К  его  удивлению,  это  была
короткая, сухая записка, в которой Долли уведомляла, что не сможет поехать с
ним за город на субботу и воскресенье, потому что к ней  неожиданно  приехал
из Чикаго Перри Хэлл. В конце было сказано, что виноват во всем  сам  Энсон:
"...если бы я чувствовала, что ты любишь меня так же сильно, как я  тебя,  я
поехала бы с тобою в любой миг хоть на край света, но Перри так  мил  и  так
хочет, чтобы я вышла за него замуж".
   Энсон  презрительно  усмехнулся  -  ему  уже  приходилось  иметь  дело  с
подобными обманными посланиями. Более того, он  знал,  что  Долли  придумала
этот план, вероятно, сама вызвала своего верного поклонника Перри, рассчитав
время его приезда, - и даже придумала  записку  с  расчетом  вызвать  в  нем
ревность, но при этом не  оттолкнуть  его  от  себя.  Как  и  в  большинстве
компромиссов, здесь не было ни решительности ни упорства,  а  только  робкое
отчаянье.
   Вдруг он рассердился. Он сел в вестибюле и снова перечитал записку. Потом
подошел к телефону, позвонил Долли и сказал громким, властным  голосом,  что
получил записку и заедет к ней в  пять  часов,  как  и  было  условлено.  Не
дослушав до конца ее притворно неуверенный ответ: "Пожалуй, я смогу  уделить
тебе не более часа", - он повесил трубку и отправился к себе в  контору.  По
дороге он изорвал свое письмо в мелкие клочки и швырнул их на мостовую.
   Он не ревновал, - Долли для  него  ровно  ничего  не  значила,  -  но  ее
трогательная уловка всколыхнула в нем все упорство и  самовлюбленность.  Это
была дерзость со стороны существа, стоявшего ниже его в умственном развитии,
и он не мог такого стерпеть. Если ей угодно знать, кто  ее  повелитель,  она
скоро узнает это.
   Он был у ее порога в четверть шестого. Долли встретила  его  одетая  так,
будто собиралась уходить, и он молча выслушал все  ту  же  тираду:  "Я  могу
уделить тебе не более часа", - которую она произнесла по телефону.
   - Надень шляпу, Долли, - сказал он, - и пойдем прогуляемся.
   Они дошли по Мэдисон-авеню до угла Пятой улицы, была жара, и  рубашка  на
располневшем Энсоне взмокла. Он говорил мало,  выругал  ее,  воздержался  от
любовных нежностей, но не прошли они и трех кварталов,  как  она  уже  снова
безраздельно принадлежала ему, просила прощения за свою записку, обещала, во
искупление вины, совсем не видеться с Перри,  обещала  решительно  все.  Она
думала, что он пришел к ней, побуждаемый первыми проблесками любви.
   - Мне жарко, - сказал он, когда они дошли до угла Семьдесят Первой улицы.
- На мне зимний костюм. Если я зайду домой переодеться, ты подождешь меня  в
холле? Всего одну минуту.
   Она была счастлива; признание,  что  ему  жарко,  всякое  доверие  с  его
стороны наполняло ее  восторгом.  Когда  они  подошли  к  дверям,  забранным
железной решеткой, и он вынул  из  кармана  ключ,  она  ощутила  неудержимую
радость.
   В холле было темно,  и  когда  он  поднялся  на  лифте,  Долли  отдернула
портьеры и взглянула сквозь матовые узоры стекла на дома, стоявшие по другую
сторону улицы. Она слышала, как лифт остановился, и, желая пошутить,  нажала
кнопку вызова. Потом, повинуясь почти сознательному стремлению, вошла в лифт
и отправилась на тот этаж, где, по ее соображениям, была его комната.
   - Энсон, - окликнула она его с коротким смешком.
   - Минутку, - отозвался он из своей спальни... И после недолгого  молчания
произнес: - Можешь войти.
   Он уже переоделся и застегивал жилет.
   - Вот моя комната, - сказал он непринужденно. - Как ты ее находишь?
   Она заметила фотографию Паулы на стене и разглядывала  ее  не  отрываясь,
точно так же, как сама Паула пять лет назад разглядывала фотографии девочек,
которыми Энсон увлекался в детстве. Она кое-что знала о Пауле, и  иногда  ее
мучили отрывочные подробности, уже известные ей.
   Вдруг она подошла к Энсону вплотную, воздев руки. Они обнялись. За окном,
выходившим на внутренний двор, уже спускались сумерки, хотя на  скате  крыши
по ту сторону двора еще ярко отсвечивало солнце.  Через  полчаса  в  комнате
станет совсем темно. Неожиданный порыв захлестнул обоих, у  них  перехватило
дыхание, и они еще теснее  прижались  друг  к  другу.  Это  было  неминуемо,
неизбежно. Не разжимая объятий, они подняли головы - взгляды их одновременно
упали на фотографию Паулы, которая смотрела на них со стены.
   Энсон неожиданно уронил руки, отошел к письменному  столу,  вынул  связку
ключей и стал отпирать ящик.
   - Хочешь выпить? - спросил он хрипло.
   - Нет, Энсон.
   Он налил себе полбокала виски, выпил залпом, потом отворил дверь в холл.
   - Пойдем, - сказал он.
   Долли мешкала в нерешительности.
   - Энсон... я все-таки поеду с тобой за город сегодня вечером. Ведь ты все
понимаешь, правда?
   - Конечно, - отвечал он резко.
   В машине Долли они отправились на Лонг-Айленд, чувствуя  близость,  какой
до тех пор не испытывали. Они заранее знали, чем это кончится, - ведь теперь
лицо Паулы уже не будет напоминать им о том, что  в  их  отношениях  чего-то
недостает, и когда они окажутся наедине в ночной тиши Лонг-Айленда,  им  это
будет безразлично.
   Усадьба в  Порт-Вашингтоне,  где  они  намеревались  провести  субботу  и
воскресенье, принадлежала двоюродной сестре Энсона, которая вышла  замуж  за
владельца медных копей из Монтаны. Их долгий путь начался от  привратницкой,
дальше дорога вилась меж посаженных  здесь  привозных  тополей  к  огромному
розоватому особняку в испанском стиле. Энсон уже не однажды бывал здесь.
   После обеда  они  потанцевали  в  клубе  "Линкс".  Около  полуночи  Энсон
уверился, что его родственники не уедут  из  клуба  раньше  двух,  -  тогда,
слегка дрожа от  волнения,  они  сели  в  автомобиль,  взятый  у  одного  из
знакомых, и поехали в Порт-Вашингтон. Возле  привратницкой  Энсон  остановил
машину и сказал ночному сторожу:
   - Ты когда пойдешь в обход, Карл?
   - Прямо сейчас.
   - Значит, ты будешь здесь к приезду всех остальных?
   - Да, сэр.
   - Ладно. Слушай же: когда чей-нибудь автомобиль, все равно чей, свернет в
ворота,  сразу  дай  мне  знать  по  телефону.  -  Он  сунул  Карлу  в  руку
пятидолларовую бумажку. - Ты меня понял?
   - Да, мистер Энсон. - Человек старой закалки, он не улыбнулся и  даже  не
моргнул глазом. Но Долли все-таки отвернула лицо в сторону.
   Ключ был у Энсона. Войдя в дом, он наполнил два бокала - Долли свой  даже
не пригубила, - потом проверил, на месте ли телефон, и убедился, что  звонок
будет хорошо слышен из их комнат; обе были в нижнем этаже.
   Через пять минут он постучался к Долли.
   - Это ты, Энсон?
   Он вошел и  притворил  за  собой  дверь.  Долли  лежала  в  постели,  она
нетерпеливо приподнялась, опершись локтем о подушку; он сел  рядом  и  обнял
ее.
   - Энсон, милый.
   Он не ответил.
   - Энсон... Энсон! Я люблю тебя... Скажи, что и ты меня любишь. Скажи же -
скажи скорей, ну? Даже если это неправда!
   Он не слушал.  У  нее  над  головой,  на  стене,  ему  и  здесь  чудилась
фотография Паулы.
   Он встал и подошел  к  стене.  Рамка  тускло  поблескивала  в  троекратно
отраженном свете луны - а в ней, словно расплывчатое пятно,  виделось  лицо,
которое, как он понял, было ему незнакомо. Сдерживая  подступающие  рыдания,
он отвернулся и с отвращением посмотрел на  худенькую  девушку,  лежавшую  в
постели.
   - Все это вздор, - сказал он глухо. - Я сам не знаю, как это взбрело  мне
в голову. Я не люблю тебя, так что ты  уж  лучше  подожди,  пока  кто-нибудь
другой тебя полюбит. А я тебя совсем не люблю, понятно?
   Он осекся и  торопливо  вышел  из  комнаты.  Вернувшись  в  гостиную,  он
непослушными руками наливал себе выпить, как вдруг дверь отворилась, и вошла
его двоюродная сестра.
   - Послушай, Энсон, мне сказали, что  Долли  нездоровится,  -  начала  она
озабоченно. - Мне сказали... - Пустое, - перебил он ее, повысив голос,  так,
чтобы Долли могла его слышать из своей комнаты. - Просто она устала. Она уже
легла.
   Долгое время после этого  Энсон  верил,  что  милостивый  господь  иногда
вмешивается в человеческие дела. Но Долли Каргер, которая всю ночь пролежала
без сна, вперив взгляд в потолок, с тех пор уже никогда ни во что не верила.

   VI
   Осенью, когда Долли вышла замуж, Энсон  был  в  Лондоне,  куда  уехал  по
делам. Как и Паула, она вступила в брак неожиданно, но это подействовало  на
него иначе. Поначалу история показалась ему забавной и  при  мысли  об  этом
хотелось смеяться. Потом это стало  его  удручать  -  он  почувствовал  себя
стариком.
   Во всем этом было что-то однообразное - а ведь Паула и Долли принадлежали
к разным поколениям.  Он  чувствовал  себя  подобно  сорокалетнему  мужчине,
который узнал, что дочь его  старой  возлюбленной  вышла  замуж.  Он  послал
поздравительную телеграмму, как некогда Пауле, но  теперь  поздравления  его
были искренни - он совсем не верил, что Паула будет счастлива.
   Вернувшись в Нью-Йорк, он стал одним из главных хозяев фирмы, и в связи с
возросшей ответственностью у него теперь оставалось гораздо  меньше  досуга.
Отказ страховой компании выдать ему полис на страхование жизни  произвел  на
него такое впечатление, что он целый год не пил и  утверждал,  что  здоровье
его заметно укрепилось, хотя, я полагаю, скучал по дружескому застолью,  где
он, в духе Бенвенуто Челлини, обычно повествовал о своих похождениях,  когда
ему едва исполнилось двадцать лет, и разговоры эти так много значили  в  его
жизни. Но он по-прежнему  посещал  Йельский  клуб.  Он  был  там  выдающейся
личностью, знаменитостью, и склонность его ровесников, вот уже семь лет  как
вышедших из университета, перебраться в более трезвенные заведения  при  нем
заметно слабела.
   Он в любой день находил  время  и  душевные  силы  оказать  любую  помощь
всякому, кто об этом просил. То, что он прежде делал из гордости  и  чувства
собственного превосходства, превратилось в привычку  и  пристрастие.  Всегда
что-нибудь случалось - то неприятности у младшего брата  в  Нью-Хейвене,  то
ссора друга с женой, которых нужно было помирить, то  предстояло  пристроить
на работу одного и помочь выгодно  поместить  деньги  другому.  Но  особенно
успешно он помогал преодолевать трудности недавно  сочетавшимся  супружеским
парам. Молодожены боготворили его, и жилища их были  для  него  едва  ли  не
священны, - он знал историю их любви, советовал, где и как жить,  помнил  по
именам их малюток. К юным женам он относился  с  осторожностью:  никогда  не
злоупотреблял тем доверием, которое мужья - что было  весьма  странно,  если
учесть его нескрываемую распущенность - постоянно ему оказывали.
   Он стал  вчуже  радоваться  счастливым  бракам  и  почти  так  же  сильно
печалился о тех, которые не удавались. Что ни год, он становился  свидетелем
краха, который сам породил. Когда Паула развелась с мужем и почти  сразу  же
вышла за другого бостонца, он целый день разговаривал со мной только о  ней.
Ему уж никого не полюбить так, как он любил Паулу, но он настойчиво  уверял,
что теперь она ему безразлична.
   - Я никогда не женюсь, - сказал  он  в  заключение.  -  Слишком  много  я
насмотрелся на такие дела и знаю, что счастливый брак - величайшая редкость.
К тому же я слишком стар.
   Но он все-таки верил в  брак.  Как  все  мужчины,  отпрыски  счастливого,
безоблачного союза, он верил истово  -  ничто  из  того,  что  ему  довелось
видеть, не могло поколебать этой веры,  весь  его  цинизм  при  этом  словно
сдувало ветром. Но не менее искренне он верил в то, что он слишком  стар.  В
двадцать восемь  лет  он  хладнокровно  примирился  с  мыслью  о  браке  без
романтической любви; он  решительно  остановил  свой  выбор  на  девушке  из
Нью-Йорка,  принадлежавшей  к  его  кругу,  миловидной,  умной,   достойной,
безупречной во всех отношениях - и распустил  слух,  будто  влюблен  в  нее.
Слова, которые он говорил Пауле с полнейшей искренностью, а другим  девушкам
- с подлинным изяществом, теперь он вообще не мог вымолвить без улыбки или с
необходимой в подобных случаях убедительностью.
   - Когда мне стукнет сорок, - говорил он друзьям, - я созрею для женитьбы.
И тогда я найду себе какую-нибудь хористочку, как все прочие.
   Однако же он упорно стремился преуспеть в своем намерении.  Мать  хотела,
чтобы он женился при ее жизни, и теперь это было ему вполне по  средствам  -
он приобрел постоянное место на бирже и имел двадцать  пять  тысяч  годовых.
Мысль была удачная: если его друзья,  -  а  он  по  большей  части  проводил
свободное время в том кругу, из которого вышли они с  Долли,  -  по  вечерам
замыкались в домашней обстановке, он  уже  не  наслаждался  своей  свободой.
Порой он думал, что, пожалуй, зря не женился на Долли. Ведь  даже  Паула  не
любила его столь страстно, а теперь он все более  убеждался,  как  редко  на
протяжении одной жизни можно встретить истинное чувство.
   В то самое время, когда им начало овладевать такое  настроение,  до  него
дошла тревожная весть. Его тетушка Эдна, которой не было еще и  сорока  лет,
открыто вступила в связь  с  одним  юношей,  запойным  пьянчугой  и  заядлым
распутником,  неким  Кэрри  Слоуном.  Об  этом  знали  решительно  все,   за
исключением Энсонова дяди Роберта, который вот  уже  пятнадцать  лет  долгие
часы проводил за разговорами в клубе и безоглядно верил своей жене.
   Весть эта достигала ушей Энсона вновь и вновь, порождая в нем  вое  более
сильную досаду. Былая привязанность к дяде частично воскресла  в  его  душе,
причем чувство это было не просто личным, а как  бы  знаменовало  возврат  к
семейной солидарности, на которой зиждилась  вся  его  гордость.  Чутьем  он
угадал самое существенное во всей этой истории, а именно, что нужно охранить
дядю от удара. Только теперь ему  впервые  довелось  непрошено  вмешаться  в
чужие дела, но он хорошо знал нрав своей  тетушки  Эдны  и  чувствовал,  что
успешней справится с этим, нежели окружной судья или сам дядя Роберт.
   Дядя в это время пребывал в Хот-Спрингс. Энсон добрался до первоисточника
слухов, убедился, что ошибки быть не может, после чего поехал к тетушке Эдне
и пригласил ее позавтракать с ним на другое утро в ресторане отеля  "Плаза".
Что-то в его тоне, вероятно, ее испугало,  потому  что  она  согласилась  не
сразу, но он настоял на своем, предлагая выбрать любой день, так что в конце
концов она уже не могла найти предлога для отказа.
   Она пришла в назначенное время в вестибюль "Плазы", очаровательная,  хотя
уже слегка поблекшая сероглазая блондинка в манто из русских  соболей.  Пять
массивных колец с брильянтами и изумрудами холодно  сверкали  на  ее  тонких
пальцах. Энсону пришло в голову, что благодаря практической сметке его отца,
а не дяди Роберта, были нажиты эти роскошные  меха  и  драгоценности,  целое
богатство, которое поддерживало ее угасающую красоту.
   Хотя Эдна сразу почувствовала его враждебное отношение  к  себе,  прямота
его захватила ее врасплох.
   - Эдна, я изумлен твоим поведением в последнее время, - сказал он  твердо
и открыто. - Поначалу я просто отказывался верить.
   - Чему именно? - спросила она с резкостью.
   - Незачем притворяться передо мною, Эдна. Я говорю о Кэрри Слоуне. Помимо
всех прочих соображений, я полагаю, что  ты  не  вправе  поступать  с  дядей
Робертом...
   - Послушай, Энсон, - начала она сердито, но он перебил  ее  повелительным
тоном,
   - ...и с твоими детьми подобным образом. Вот уже восемнадцать лет, как ты
замужем, и в твоем возрасте пора бы поумнеть.
   - Ты не смеешь так со мной разговаривать. Ты...
   - Нет, смею. Дядя Роберт всегда  был  мне  верным  другом.  -  Энсон  был
растроган до глубины души. Он искренне отчаивался за дядю и троих малолетних
братьев и сестер.
   Эдна встала, не притронувшись к своему многослойному коктейлю.
   - Трудно придумать что-либо глупее...
   - Ладно, если тебе не угодно меня слушать,  я  поеду  к  дяде  Роберту  и
расскажу ему правду - все равно рано или поздно он об этом узнает. А затем я
отправлюсь к старому Мозесу Слоуну.
   Эдна снова тяжело опустилась на стул.
   - Говори потише, - взмолилась она. Глаза ее  затуманились  слезами.  -  У
тебя такой громкий голос. Право, ты мог бы выбрать не  столь  людное  место,
чтобы предъявить мне эти безумные обвинения.
   Он промолчал.
   - Ах, я знаю, ты никогда меня не любил, - продолжала она. - И вот  теперь
ты пользуешься какой-то нелепой сплетней, чтобы  лишить  меня  единственного
достойного друга, которого я приобрела впервые за всю свою жизнь. Что я тебе
сделала, чем навлекла на себя такую ненависть? Энсон по-прежнему выжидал. Он
знал, что сейчас она начнет взывать к его рыцарским чувствам, к  состраданию
и, наконец, к его несравненной житейской мудрости - а когда он  прервет  все
эти излияния, она пустится на откровенность, и тогда между  ними  произойдет
решительная схватка. Молчаливый, непроницаемый, постоянно прибегая к  своему
испытанному оружию, которым было его праведное негодование, он  запугал  ее,
довел до отчаянного неистовства еще прежде, чем завтрак кончился. В два часа
она вынула зеркальце и носовой платок, утерла со щек следы пролитых  слез  и
припудрила морщинки на лице. Она предложила еще раз поговорить с ним у  себя
дома в пять вечера.
   Когда он приехал,  она  лежала  в  шезлонге,  покрытом  на  летнее  время
кретоном, и в глазах ее, казалось, еще стояли слезы, которые  он  вызвал  за
завтраком. А потом он ощутил тревожное, мрачное присутствие Кэрри  Слоуна  у
холодного камина.
   - Что это вам взбрело в голову? - сразу же напустился на  него  Слоун.  -
Насколько я