Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
айком{15}, магистром наук Эдинбургского университета, членом
Шотландского королевского общества, а также полные собрания Вальтера Скотта
и Фенимора Купера и полный Дюма в бумажной обложке, кроме того томика, что
отец выронил из кармана под Манассасом{16} (когда отступали, сказал отец).
Так что Ринго и я опять присели по бокам камина -- холодного, пустого --
и тихо стали дожидаться, и бабушка пристроилась с шитьем к столу, к лампе,
а отец сел в кресло на всегдашнем своем прикаминном месте, скрестивши ноги,
оперев задки волглых сапог там, где старые от них следы на решетке, и жуя
табак, взятый у Джоби заимообразно. Джоби куда постарше отца возрастом и
потому перехитрил войну -- запасся табаком В штат Миссисипи он приехал с
отцом из Каролины; он был бессменным отцовским слугой, а на нескорую смену
себе растил, готовил Саймона (Ринго -- сын Саймона). Но война ускорила лет
на десяток вступление Саймона в должность, и Саймон ушел на войну денщиком
отца, а сейчас остался в эскадроне, в Теннесси. И вот мы сидим ждем, когда
же начнется рассказ; уже и Лувиния в кухне кончает стучать посудой, и я
подумал, что отец хочет, чтобы и она, управившись, пришла послушать, и
спросил отца пока что:
-- Разве возможно вести войну в горах, папа?
И оказалось, отец только того и ждал (но не в желательном для меня и
Ринго смысле).
-- В горах воевать невозможно, -- сказал он. -- Однако приходится. А
теперь ну-ка, мальчики, спать.
Мы поднялись наверх. Но в спальню нашу не пошли; сели на верхней
лестничной ступеньке, куда уже не доходит свет лампы, горящей в холле, и
стали оттуда глядеть и вслушиваться в то, что доносилось из-за двери
кабинета; немного погодя Лувиния прошла внизу по холлу, не заметив нас, и
вошла в кабинет; нам слышно было, как отец спросил ее:
-- Готов сундук?
-- Да, сэр. Готов.
-- Скажи Люшу, пусть возьмет фонарь и заступы и ждет меня в кухне.
-- Слушаю, сэр, -- сказала Лувиния. Вышла, пересекла холл, снова не
взглянув на лестницу, а обычно она идет за нами наверх неотступно и,
вставши в дверях спальни, бранит нас, покуда не ляжем -- я в кровать, а
Ринго рядом, на соломенный тюфяк. Но сейчас ей было не до нас и не до
нашего непослушания даже.
-- А я знаю, что там, в сундуке, -- шепнул Ринго. -- Серебро. Как
по-твоему...
-- Тсс, -- сказал я.
Было слышно, как отец говорит что-то бабушке. Потом Лувиния опять
прошла через холл в кабинет. Сидя на ступеньке, мы прислушивались к голосу
отца -- он рассказывал что-то бабушке и Лувинии.
-- Виксберг? -- шепнул Ринго. В тени, где мы сидим, его не видно;
блестят только белки его глаз. -- Виксберг ПАЛ? То есть рухнулся в Реку? И с
генералом Пембертоном вместе?
-- Тссс! -- сказал я.
Сидя бок о бок, мы слушаем голос отца. И, может, темнота нас усыпила,
унесло нас снова перышками, мотыльками прочь или же мозг спокойно, твердо и
бесповоротно отказался далее воспринимать и верить, -- потому что вдруг над
нами очутилась Лувиния и трясет нас, будит. И не бранит даже. Довела до
спальни, стала в дверях и не зажгла даже лампы, не проверила, разделись мы
или упали в сон не раздеваясь. Возможно, это голос отца звучал в ее ушах,
как в наших звучал и путался со сном, -- но я знал, ее гнетет иное; и знал,
что мы проспали на ступеньках вынос сундука, и он уже в саду, его
закапывают. Ибо мозгу моему, отказавшемуся верить в поражение и беду,
мерещилось, будто видел я фонарь в саду, под яблонями. А наяву или во сне
видел, не знаю -- потому что наступило утро, и шел дождь, и отец уже уехал.
3
Уезжал он, должно быть, уже под дождем, который и все утро
продолжался, и в обед -- так что незачем и вовсе будет выходить сегодня из
дому, пожалуй; и наконец, бабушка отложила шитье, сказав:
-- Что ж. Принеси поваренную книгу, Маренго.
Ринго принес из кухни книгу, мы с ним улеглись на ковре животом вниз,
а бабушка раскрыла книгу.
-- О чем будем читать сегодня? -- сказала она.
-- Читай про торт, -- сказал я.
-- Что ж. А о каком именно?
Вопрос излишний -- Ринго, и не дожидаясь его, сказал уже:
-- Про кокосовый, бабушка.
Каждый раз он просит читать про кокосовый торт, потому что нам с ним
так и неясно, ел Ринго хоть раз этот торт или нет. У нас пекли торты на
Рождество перед самой войной, и Ринго все припоминал, досталось ли им в
кухне от кокосового, и не мог припомнить. Иногда я пытался ему помочь,
выспрашивал, какой у того торта вкус был и вид, -- и Ринго уже почти решался
мне ответить, но в последнюю минуту передумывал. Потому что, как он
говорит, лучше уже не помнить, отведал или нет, чем знать наверняка, что и
не пробовал; если окажется, что ел он не кокосовый, то уж всю жизнь не
знать ему кокосового.
-- Почитать еще разок -- худа не будет, я думаю, -- сказала бабушка.
Ближе к вечеру дождь перестал; когда я вышел на заднюю веранду, сияло
солнце, и Ринго спросил, идя следом:
-- Мы куда идем?
Миновали коптильню; отсюда видны уж конюшня и негритянские хибары.
-- Да куда идем-то? -- повторил он.
Идя к конюшне, мы увидели Люша и Джоби за забором, на выгоне, -- они
вели мулов снизу, из нового загона.
-- Да идем-то для чего? -- допытывался Ринго.
-- Следить за ним будем, -- сказал я.
-- За ним? За кем за ним?
Я взглянул на Ринго. Он смотрел на меня в упор -- молча, блестя белками
глаз, как вчера вечером.
-- А-а, ты про Люша, -- сказал он. -- А кто велел, чтоб мы за ним
следили?
-- Никто. Я сам знаю.
-- Тебе что -- сон был, Баярд?
-- Да. Вечером вчера. Прислышалось, будто отец велел Лувинии следить за
Люшем, потому что Люш знает.
-- Знает? -- переспросил Ринго. -- Что знает? -- Но вопрос тоже излишний,
и он сам ответил, поморгав своими круглыми глазами и спокойно глядя на
меня: -- Вчера. Когда он повалил наш Виксберг. Люш знал уже тогда. Все равно
как знал, что не в Теннесси теперь хозяин Джон. Ну, и про что еще тебе тот
сон был?
-- Чтоб мы за ним следили -- вот и все. Люшу известно станет раньше нас.
Отец и Лувинии велел следить за ним, хоть Люш ей сын, -- велел Лувинии еще
немного побыть белой. Потому что если проследить за ним, то сможем угадать,
когда оно нагрянет.
-- Что нагрянет?
-- Не знаю.
Ринго коротко вздохнул.
-- Тогда так оно и есть, -- сказал он. -- Если б тебе кто сказал, то,
может, это были б еще враки. Но раз тебе сон был, это уже не враки -- некому
было соврать. Придется нам следить за ним.
Мы принялись следить; они впрягли мулов в повозку и спустились за
выгон, к вырубке, возить наготовленные дрова. Два дня мы скрытно следили за
ними. И тут-то почувствовали, под каким всегдашним бдительным надзором
Лувинии сами находимся. Заляжем, смотрим, как Люш и Джоби грузят повозку, --
и слышим тут же, что она надрывается, кличет нас, и приходится отходить
незаметно вбок и бежать потом к Лувинии с другого направления. Иногда у нас
не было времени сделать крюк -- она застигала нас на полпути, и Ринго
прятался мне за спину, а она бранила нас:
-- Вы что крадетесь? Не иначе, озорство какое затеяли. Признавайтесь,
сатанята.
Но мы не признавались, шли за ней, бранящейся, до кухни, и, когда она
туда скрывалась, снова тихо уходили с глаз долой и бежали следить за Люшем.
И на второй день вечером, засев у хибары, где живут Люш с
Филадельфией, мы увидели, как он вышел оттуда и направился к новому загону.
Прокравшись за ним, услышали в потемках, как он поймал и вывел мула и
поехал верхом прочь. Мы пустились следом, но когда выбежали на дорогу, то
слышен был лишь замирающий топот копыт. А пробежали мы порядочный кусок,
так что даже зычный клич Лувинии донесся до нас слабо, еле-еле. Мы постояли
в звездном свете, глядя в даль дороги.
-- На Коринт ускакал, -- сказал я.
Вернулся он лишь через сутки, опять в потемках. А я и Ринго
чередовались: один оставался у дома, другой наблюдал у дороги, -- чтобы
Лувиния не надсаживалась в крике с утра до ночи, не видя нас обоих. А
наступила уж ночь; Лувиния загнала нас было в спальню, но мы снова
выскользнули из дому и крались мимо Джобиной хибары, как вдруг дверь ее
отворилась -- вынырнувший из темноты Люш шагнул туда, в светлый проем. Люш
возник совсем рядом, я почти бы рукой мог дотронуться, но он нас не
заметил; на миг, внезапно, как бы повис в проеме двери на свету, точно из
жести вырезанный силуэт бегущего, и нырнул в хибару, дверь черно
захлопнулась -- мы так и застыли. А когда глянули в окошко, он стоял там у
огня -- одежа изорвана, в грязи -- ему пришлось ведь прятаться в болотах и
низах от патрулей, -- а на лице опять это хмельное выражение (хоть он и не
выпил), точно он давно уже без сна и спать не хочет, а Джоби и Филадельфия
подались лицами вперед, в отсветы огня, и смотрят на Люша, и рот у
Филадельфии открыт, и то же у нее бессонное, хмельное выражение. И тут
дверь открылась опять; это Лувиния. Как она шла за нами, мы не слышали, -- и
встала, взявшись за дверной косяк и глядя на Люша с порога, а старую отцову
шляпу снова не надела.
-- И, говоришь, освободят нас всех? -- сказала Филадельфия.
-- Да, -- сказал Люш, гордо откинув голову.
-- Тихо ты! -- шикнул Джоби, но Люш и не взглянул на него.
-- Да! -- сказал Люш еще громче. -- Генерал Шерман идет и все перед собой
сметает и сделает свободным весь народ наш! {17}
Лувиния в два быстрых шага подошла к нему и ладонью крепко хлопнула по
голове.
-- Дурак ты черный! -- сказала она. -- По-твоему, на свете наберется
столько янки, чтоб побили белых?
Мы пустились домой, не дожидаясь голоса Лувинии и опять не зная, что
она следует за нами. Вбежали в кабинет, к бабушке -- она сидит у лампы с
раскрытой на коленях Библией и глядит на нас поверх очков, нагнувши голову.
-- Они идут сюда! -- крикнул я. -- Идут освобождать нас!
-- Что, что? -- произнесла она.
-- Люш их видел! Они на дороге уже. Генерал Шерман идет всех нас делать
свободными!
И смотрим -- ждем, за кем она прикажет нам бежать, чтобы ружье снял, --
за Джоби, как старшим, или же за Люшем, поскольку он их видел и знает, в
кого стрелять. Но тут бабушка крикнула тоже -- голосом громким и звучным,
как у Лувинии:
-- Это что такое, Баярд Сарторис! Почему ты еще не в постели?..
Лувиния! -- позвала она. Вошла Лувиния. -- Проводи детей в постель, и если
только зашумят еще сего дня, то позволяю и прямо приказываю выпороть их
обоих.
Мы тут же поднялись, легли. Но, лежа порознь, нельзя было
переговариваться, потому что Лувиния поставила себе раскладную койку в
коридоре. А лезть на кровать ко мне Ринго опасался, так что я лег к нему на
тюфяк.
-- Нам надо будет стеречь дорогу, -- сказал я.
Ринго вздохнул, как всхлипнул.
-- Видно, больше некому, -- сказал он.
-- Ты боишься?
-- Да не очень, -- сказал он. -- Но лучше бы хозяин Джон был здесь.
-- Что ж делать, раз его нет, -- сказал я. -- Придется самим.
Два дня мы стерегли дорогу, затаясь в можжевеловой рощице. Время от
времени Лувиния звала нас, но мы сказали ей, куда ходим и что, мол,
устраиваем там новое поле битвы, и к тому же из кухни рощица видна. Там
было тенисто, прохладно и тихо, и Ринго большей частью спал, и я тоже
немного. И приснилось мне, будто гляжу на усадьбу нашу, и вдруг дом и
конюшня, хибары, деревья исчезли, и место гладким стало и пустым, как наш
буфет, и сумерки сгущаются, темнеют, и вот уже не сбоку я гляжу, а сам я
там, в испуганной толпе движущихся крохотных фигурок, где отец, и бабушка,
и Джоби, Лувиния, Люш, Филадельфия, Ринго, -- и тут Ринго словно
поперхнулся, и я глянул на дорогу, просыпаясь, а там, посреди нее, встал на
каурой лошади и смотрит в бинокль на наш дом -- северянин, янки.
А мы продолжаем лежать и глядеть на него. А зачем -- не знаю; ведь кто
он такой, мы поняли сразу же; помню, у меня мелькнуло: "Выглядит как все
люди"; потом мы с Ринго переглянулись ошалело и стали отползать с бугра --
вышло это у нас само собою, бессознательно, -- и вот уже бежим выгоном к
дому, а когда перешли на бег, тоже не помню. Казалось, бежим и бежим
нескончаемо, закинув голову, сжав кулаки, и добежали до забора наконец,
кувырнулись через и вбежали в дом. Бабушки в кресле нет, а шитье рядом, на
столе.
-- Быстрей! -- сказал я. -- Придвигай к камину!
Но Ринго застыл на месте, и глаза -- как блюдца; я подтащил кресло,
вскочил и стал снимать ружье. Весу в нем фунтов пятнадцать, но не так еще
вес, как длина несусветная; кончилось тем, что снял с крюков и вместе с ним
и креслом загремел на пол. И услышали мы, как бабушка вскинулась наверху в
постели и вскрикнула:
-- Кто там?
-- Быстрей! -- сказал я. -- Берись же!
-- Боюсь, -- сказал Ринго.
-- Что ты там, Баярд? -- донесся голос бабушки. -- Лувиния!
Вдвоем мы взялись за приклад и дуло, как берутся за бревно.
-- Или освобождаться хочешь? -- сказал я. -- Чтоб тебя свободным делали?
Мы бегом потащили ружье, как бревно. Пробежали рощицей, упали у опушки
за куст жимолости -- и тут из-за поворота вышла эта лошадь. А больше мы уж
ничего не слышали -- потому, быть может, что дышали шумно или что не ожидали
больше ничего услышать. Мы и не глядели больше; были заняты тем, что
взводили курок. Мы уже взводили его раньше раза два, когда бабушки в
кабинете не было и Джоби входил, снимал ружье для проверки, для смены
пистона. Ринго поставил ружье стоймя, я взялся повыше за ствол обеими
руками, подтянулся, обхватил ложе ногами и сполз вниз, давя телом на курок,
пока не щелкнуло. Так что глядеть нам было некогда; Ринго нагнулся, уперев
руки в колени, подставляя спину под ружье, и выдохнул:
-- Стреляй сволочугу! Стреляй!
Мушка совпала с прорезью, и, закрывая от выстрела глаза, я успел
увидеть, как янки вместе с лошадью застлало дымом. Грянуло, как гром, дыму
сделалось как на лесном пожаре, и ничего не вижу кроме, только лошадь
ржанула, визгнула пронзительно, и ахнул Ринго:
-- Ой, Баярд! Да их целая армия!
4
Мы словно никак не могли достичь дома; он висел перед нами, как во
сне, парил, медленно вырастая, но не приближаясь; Ринго несся за мной
следом, постанывая от испуга, а позади, поодаль -- крики и топот копыт. Но
наконец добежали; в дверях -- Лувиния, на этот раз в отцовой шляпе, рот
открыт, но мы не останавливаемся. Вбежали в кабинет -- бабушка стоит у
поднятого уже кресла, приложив руку к груди.
-- Мы застрелили его, бабушка! -- выкрикнул я. -- Мы застрелили
сволочугу!
-- Что такое? -- Смотрит на меня, лицо стало почти того же цвета, что и
волосы, а поднятые выше лба очки блестят среди седин. -- Баярд Сарторис, что
ты сказал?
-- Насмерть застрелили, бабушка! На въезде! Но там их вся армия, а мы
не видели, и теперь они скачут за нами.
Она села, опустилась в кресло как подкошенная, держа руку у сердца. Но
голос ее и теперь был внятен и четок:
-- Что это значит? Отвечай, Маренго! Что вы сделали?
-- Мы застрелили сволочугу, бабушка! -- сказал Ринго. -- Насмерть!
Тут вошла Лувиния -- рот все так же открыт, а лицо точно пеплом
присыпали. Но и без этого, но и самим нам слышно, как на скаку
оскальзываются в грязи подковы и один кто-то кричит: "Часть солдат -- за
дом, на черный ход!" -- и они пронеслись в окне мимо -- в синих мундирах, с
карабинами. А на крыльце топот сапог, звон шпор.
-- Бабушка! -- проговорил я. -- Бабушка!
У всех у нас словно отнялась способность двигаться; застывши, мы
глядим, как бабушка жмет руку к сердцу, и лицо у нее как у мертвой и голос
как у мертвой:
-- Лувиния! Что ж это? Что они мне говорят такое?
Все происходило разом, скопом -- точно ружье наше, грянув, взвихрило и
втянуло в свой выстрел все последующее. В ушах моих еще звенело от
выстрела, так что голоса бабушки и Ринго и мой собственный доносились как
бы издалека. И тут бабушка произнесла: "Быстро! Сюда!" -- и вот уже Ринго и
я сидим на корточках, съеженно прижавшись к ее ногам справа и слева, и в
спину нам уперты кончики полозьев кресла, а пышный подол бабушкин накрыл
нас, как шатер, -- и тяжелые шаги, и (Лувиния рассказывала после)
сержант-янки трясет нашим ружьем перед бабушкой.
-- Говори, старушка! Где они? Мы видели -- они сюда вбежали!
Нам сержанта не видно; упершись подбородком себе в колени, мы сидим в
сером сумраке и в бабушкином запахе, которым пахнет и одежда, и постель ее,
и комната, -- и глаза у Ринго точно блюдца с шоколадным пудингом, и мысль у
нас одна, наверно, у обоих: что бабушка ни разу в жизни не секла нас ни за
что другое, кроме как за ложь, пусть даже и не сказанную, пусть состоящую
лишь в умолчанье правды, -- высечет, а затем поставит на колени и сама рядом
опустится и просит Господа простить нас.
-- Вы ошибаетесь, -- сказала бабушка. -- В доме и на всей усадьбе нет
детей. Никого здесь нет, кроме моей служанки и меня и негров в их домиках.
-- И этого ружья вы тоже знать не знаете?
-- Да. -- Спокойно так сказала, сидя прямо и неподвижно в кресле, на
самом краю, чтобы подол скрывал нас совершенно. -- Если не верите, можете
обыскать дом.
-- Не беспокойтесь, обыщем... Пошли ребят на верх, -- распорядился он. --
Если там двери где заперты, отворяй прикладом. А тем, кто во дворе, скажи,
чтоб прочесали сарай и домишки.
-- Вы не найдете запертых дверей, -- сказала бабушка. -- И позвольте мне
спросить хоть...
-- Без вопросов, старушка. Сидеть смирно. Надо было задавать вопросы
раньше, чем высылать навстречу этих чертенят с ружьем.
-- Жив ли... -- Речь угасла было, но бабушка точно розгой заставила
собственный голос продолжить: -- Тот... в кого...
-- Жив? Как бы не так! Перебило спину, и пришлось тут же пристрелить!
-- При... пришлось... при... стрелить...
Что такое изумленный ужас, я тоже не знал еще; но Ринго, бабушка и я в
этот миг его все втроем воплощали.
-- Да, пришлось! Пристрелить! Лучшего коня в целой армии! Весь наш полк
поставил на него -- на то, что в воскресенье он обскачет...
Он продолжал, но мы уже не слушали. Мы, не дыша, глядели друг на друга
в сером полумраке -- и я чуть сам не выкрикнул, но бабушка уже произнесла:
-- И, значит... они не... О, слава Господу! Благодаренье Господу!
-- Мы не... -- зашептал Ринго.
-- Тсс! -- прервал я его. Потому что без слов стало ясно, и стало
возможно дышать наконец, и мы задышали. -И потому, наверно, не услышали,
как вошел тот, второй, -- Лувиния нам описала его после, -- полковник с рыжей
бородкой и твердым взглядом блестящих серых глаз; он взглянул на бабушку в
кресле, на руку ее, прижатую к груди, и снял свою форменную шляпу. Но
обратился он к сержанту:
-- Это что тут? Что происходит, Гаррисон?
-- Они сюда вбежали, -- сказал сержант. -- Я обыскиваю дом.
-- Так, -- сказал полковник. Не сердито -- просто холодно, властно и
вежливо. -- А по чьему распоряжению?
-- Да кто-то из здешних стрелял по войскам Соединенных Штатов.
Распорядился вот из эт