зовет меня и Ринго, спрыгнувших с
повозки и бегущих за дорогу.
     -- В конюшню! -- кричу ему. -- В конюшню!
     Взбегая  к дому на бугор, мы мельком видели, как наши мулы скачут полем
и  те  трое  за  ними  бегут.  А  завернув за дом, к конюшне, и повозку нашу
увидали:  Джоби  маячит  на  сиденье  над  голым дышлом, торчащим впереди, а
бабушка  стоит,  грозя нам зонтиком, и -- знаю -- кричит, хоть ее и не слышно.
Наши  мулы ускакали уже в лес, но трое пеших бегут еще полем, и старая белая
лошадь  тоже  смотрит на них из конюшни, а нас не замечает, но вот храпнула,
дернулась  назад и опрокинула копытом что-то -- ящик с ковочным инструментом.
На  лошади  веревочный  недоуздок,  привязанный  к  лесенке,  что  ведет  на
сеновал, а на земле трубка лежит недокуренная и даже еще не погасла.
     Мы  взобрались  на  лесенку,  а  с  нее  на  лошадь, и когда выехали из
конюшни,  то  еще  видно  было  тех троих солдат; но у ворот мы замешкались,
пока  Ринго  слезал и отворял их и опять на коня влезал, -- и солдат не видно
стало  тоже.  Когда мы подрысили к лесу, их уже и след простыл, и не слыхать
ни  звука,  только  конь  натужно  шумит  нутром.  Мы пошли тише, потому что
старый  этот  конь  снова  на  быстрый  аллюр  перейти уже не мог, и на ходу
прислушивались, -- и лишь почти уже к закату выехали на какую-то дорогу.
     --  Вот  тут они прошли, -- сказал Ринго, и я увидел следы мулов. -- Обоих
наших  тут  следы -- и Тестя, и Стоика. Я их где хочешь признаю. Они сбросили
янков с себя и домой теперь правят.
     -- А ты уверен? -- спросил я.
     --  А  то нет. Я же всю жизнь с этими мулами. Что ж я, по-твоему, следов
не знаю ихних?.. Веселей, коняга!
     Мы  поехали  дальше,  но конь идти быстро не мог. Потом луна взошла, но
Ринго  говорил  по-прежнему, что видит следы наших мулов. И мы ехали дальше,
только  теперь  коняга  шел  еще  тише,  и вскоре Ринго задремал и слетел бы
наземь,  если б я не поддержал, а чуть погодя уже Ринго меня подхватил -- я и
не  заметил,  как заснул. Который час, мы не знали, и нам все равно было; но
какое-то  время  спустя  конь  наш гулко и неторопливо простучал копытами по
доскам,  и мы свернули с дороги, привязали недоуздок к деревцу; должно быть,
заползали  мы  под мост уже спящими, и обоих нас во сне тянуло лезть, бежать
куда-то.  Потому  что  если  б  до  конца лежали неподвижно, то они б нас не
заметили.   Я   проснулся   --  снились  мне  раскаты  грома,  и  сон  словно
продолжался.  Светло  было;  даже  под мостом, в гущине бурьяна, мне и Ринго
ощутилось,  что  восходит  солнце;  но  в первый миг мы просто вскинулись от
грохота  --  над  нами густо барабанили подковы по шатучим доскам настила; мы
сели,  глядя  друг на друга в бледно-желтом свете и не совсем еще очнувшись.
Вот  потому-то вышло так -- мы, может, еще спали, были врасплох застигнуты во
сне  и  не  успели  ни  о чем подумать и сообразить, как быть, если над нами
янки,  --  и  выскочили  из-под моста, побежали бессознательно, беспамятно; я
оглянулся  на  бегу  (мост  и дорога обок футов на пять, на шесть приподняты
над   местностью),  и  мне  почудилось,  что  весь  этот  горизонт  заполнен
движущимися  по  небосклону  лошадьми.  Затем  все  сгустилось, слилось, как
вчера;  не  чуя  под  собой  бегущих  ног  и шипов и колючек не чувствуя, мы
нырнули  по-кроличьи  в  ежевичную  заросль  и  легли  там  ничком, а вокруг
зашумели  люди,  затрещали  ветвями  лошади, и чьи-то твердые руки выволокли
нас,  царапающихся, брыкающихся, ничего не видящих, из кустов и поставили на
ноги.  Тут зрение вернулось к нам, стоящим в кольце конных и спешенных людей
и  лошадей,  --  и  на  бездыханную,  блаженную  минуту нас обдало волшебным,
росистым   покоем  и  миром.  Я  узнал  Юпитера,  большого,  неподвижного  в
рассвете,  как  бледное,  недвижно  зачарованное  пламя, -- и тут отец затряс
меня, воскликнул:
     -- Где твоя бабушка? Где мисс Роза?
     И пораженно ахнул Ринго:
     -- А мы ж про бабушку забыли!
     --  Как забыли? -- вскричал отец. -- То есть убежали, бросили ее в повозке
посреди дороги?
     --  Ой,  хозяин  Джон,  -- сказал Ринго. -- Да вы же знаете, к ней никакой
янки не сунется, если у него хоть капля мозгу.
     Отец выругался.
     -- И далеко отсюда вы ее оставили?
     --  Это  вчера  днем  было,  часа  в три, -- сказал я. -- Мы и ночью потом
ехали немного.
     Отец повернулся к своим.
     --  Ребята,  посадите  их  кто-нибудь  двое  к  себе  за седла, а лошадь
поведем на поводу. -- Оглянулся на нас. -- Ели вы что-нибудь?
     --  Ели?  --  сказал  Ринго.  --  Мой  живот  уже решил, что у меня глотка
напрочь перехвачена.
     Отец  достал  из  седельной  сумы  кукурузный хлебец, разломил пополам,
протянул нам.
     -- Где вы взяли этого коня? -- спросил он.
     Помявшись, я сказал:
     -- Он одолженный.
     -- У кого одолженный? -- спросил отец.
     Мы помолчали, потом Ринго сказал:
     -- Мы не знаем. Там не было хозяина.
     Один  из солдат засмеялся. Отец коротко глянул на него, и смех утих. Но
лишь  на  минуту,  потому  что все вдруг захохотали, а отец только переводил
взгляд с солдата на солдата, и лицо его краснело все сильнее.
     -- Не серчай, полковник, -- сказал один. -- Ур-ра Сарторису!
     Мы  поскакали  назад;  езда  оказалась недолгой; вскоре открылось перед
нами  поле,  по которому бежали вчера те люди, и дом с конюшней опять виден,
а  на  дороге  все еще лежат обрезки упряжи. Но повозки нет. Отец сам подвел
конягу   к  дому,  постучал  пистолетом  о  крыльцо,  но,  хотя  дверь  была
по-прежнему  распахнута, никто не вышел. Мы поставили коня на старое место в
конюшню;  трубка  так  со  вчера  и валялась у опрокинутого ящика с ковочным
инструментом.  Вернулись  на дорогу, и отец остановил Юпитера среди обрезков
и обрывков упряжи.
     -- Ох вы, мальчишки! -- сказал он. -- Ох, чертовы мальчишки!
     Двинулись  снова  в  путь,  но  уже  потише;  трое ехали дозором где-то
впереди.  Днем  вернулся  галопом  один  из дозорных, и, оставив с нами трех
бойцов,  отец  урысил  с  остальными;  воротились  они почти уже к закату на
припотевших   лошадях   и  ведя  в  поводу  еще  двух  с  синими  армейскими
подседельниками и с выжженным на бедре клеймом "США".
     --  Говорю же вам, что янкам бабушку не остановить, -- сказал Ринго. -- На
спор иду, она уже в Мемфисе.
     --  Ваше  счастье, если это так, -- сказал отец. -- Садитесь с Баярдом вот
на  этих,  --  указал  он на новых лошадей. Ринго пошел садиться. -- Погоди, --
сказал отец. -- Твой вон тот.
     -- Он, значит, мой собственный?
     -- Нет, -- сказал отец. -- Одолженный.
     Мы  все,  остановясь,  глядели,  как  Ринго садится на своего коня. Тот
стоит  сперва  не  шевелясь, но, ощутив на левом стремени тяжесть Ринго, тут
же  как  крутанется  --  и встает к Ринго правым боком; первый такой круговой
поворот кончился тем, что Ринго растянулся на дороге.
     -- Ты садись на него справа, -- подсказал отец, смеясь.
     Ринго посмотрел на лошадь, на отца.
     --  А почему не слева, как на всякого коня? Что янки не люди, я знал, но
не знал, что у них и лошади не лошади.
     -- Садись давай, -- сказал отец. -- Конь слеп на левый глаз.
     Уже   стемнело,  а  мы  все  едем,  потом  я  вдруг  очнулся  --  кто-то
придерживает  меня в седле, и стоим под деревьями, горит костер, но какая уж
там  еда -- мы с Ринго уснули тут же, -- и снова утро, и все уже уехали, кроме
отца и еще одиннадцати человек; мы так и простояли в том леске весь день.
     -- А теперь что? -- спросил я.
     --  Теперь доставлю вас, чертят, домой, а оттуда придется мне в Мемфис --
бабушку твою искать, -- сказал отец.
     Темнело,  когда  мы  тронулись  в  путь; понаблюдали, как, зря попрыгав
слева,  Ринго  садится  в  седло,  и  поехали.  Остановились,  когда  начало
светать.  На  этот  раз  не стали разводить костер; даже коней расседлали не
сразу;  залегли,  затаились  в  лесу, а потом отец разбудил меня тихо рукой.
Солнце  уже  поднялось;  мы  лежали  и  слушали, как по дороге идет пехотная
колонна  янки,  и после я опять заснул. Проснулся в полдень. Горел костер, и
поросенка пекли на огне, и мы поели.
     -- К полуночи дома будем, -- сказал отец.
     Юпитер  отдохнул.  Он  не  сразу дался взнуздать и поиграл, не позволяя
отцу  сесть,  а  когда  тронулись, все порывался в полный ход; отцу пришлось
его придерживать. Я ехал слева от Юпитера, Ринго справа.
     --  Поменяйся  с Баярдом позициями, -- сказал ему отец. -- Пусть твой конь
видит, что у него рядом.
     --  Да  он  идет  спокойно, -- сказал Ринго. -- Ему так нравится. Он же по
запаху  слышит,  что Юпитер тоже лошадь, и не станет, значит, на него верхом
садиться.
     -- Ладно, -- сказал отец. -- Но будь поосторожней на своем бельмастом.
     Мы  шли  быстро. Подо мной и Ринго кони тоже были резвые; я оглянулся --
остальные  порядком отстали, их даже не пылило нашей пылью. Солнце клонилось
к закату.
     -- Знать бы хоть, что бабушка цела и невредима, -- сказал отец.
     --  Ой, хозяин Джон, -- сказал Ринго. -- Что вы все волнуетесь за бабушку?
Я ее знаю всю жизнь; я за нее спокоен.
     На  Юпитера  любо  было  глядеть  -- голову гордо поднял, косится на мою
лошадь и на лошадь Ринго, и слегка скучает, и чуть пробует убыстрить ход.
     --  Я  его  сейчас  пущу слегка, -- сказал отец. -- А ты и Ринго держитесь

крепче.
     Юпитер  жиманул ракетой, чуть пластаясь, и я подумал, только мы Юпитера
и  видели.  Но  зря  подумал:  мог  бы  видеть,  что  Юпитер все еще скучает
капельку  и,  значит, пущен не вполне. А вдоль дороги шла жердяная изгородь,
и  жерди начали сплываться вдруг в глазах, и тут я понял, что Юпитер с отцом
не  ушли  от  нас,  что мы все трое, пластаясь, несемся на гребень холма, за
которым  дорога  идет  резко  вниз,  --  несемся,  как три ласточки, и у меня
мелькнуло:  "Мы  держимся  вровень,  мы  держимся  вровень",  --  но тут отец
оглянулся,  блеснув  глазами,  и  блеснули его зубы в бороде, и я понял, что
Юпитер все еще не пущен полным ходом.
     --  Теперь  держись!  --  сказал  отец, и Юпитер рванулся от нас -- так на
моих глазах однажды сокол взреял над забором из полынной пустоши.
     Они  вынеслись на гребень, и под ними я увидел небо и верхи деревьев за
холмом  --  точно  отец  с  конем  летят,  взмывают ввысь по-соколиному, чтоб
камнем  пасть  за гребень. Но нет -- отец как бы среди полета вдруг остановил
Юпитера  там  наверху;  я  видел, как он встал на стременах, вскинув руку со
сдернутой  шляпой,  и  тут Ринго и я выскакали к нему на гребень, не успев и
подумать-  что  надо  осаживать,  а  круто остановленный Юпитер вздыбился, а
отец   хлестнул  шляпой  коня  Ринго  по  слепому  глазу,  конь  шарахнулся,
перемахнул  через  изгородь под ошеломленные крики Ринго, а я скакать еще не
кончил, а за спиной отец палит из пистолета и кричит:
     -- Окружай их, ребята! Чтоб ни один не ушел!
     Есть   предел   тому,  что  могут  воспринять,  принять  в  себя  дети;
поверить-то  они  могут  чему угодно, если только дать достаточное время; но
есть  физический  предел  для  восприятия  в  единицу  времени -- того самого
времени,  что  поощряет в детях веру в невероятное. А я был все еще ребенком
в  тот момент, когда лошади, отцова и моя, вынеслись на гребень и, как бы на
скаку  остановясь,  воспарили -- верней, повисли, взвешенные, в пространстве,
где  исчезло  время;  и  отец рукой держит за повод мою лошадь, а полуслепой
конь  Ринго,  круша  ветки, скачет вправо меж деревьями под вопли Ринго. И я
гляжу  спокойно  на  то, что перед нами -- верней, под нами: сумерки, костер,
ручей  струится  мирно  под  мостом,  ружья аккуратно составлены в сторонке,
шагах  в  двадцати  пяти  от солдат, а сами солдаты, в синих североармейских
мундирах  и  брюках,  присели  вокруг  огня  с кружками в руках и обернули к
гребню  холма  лица  --  и  на  всех  лицах  нарисовано  одно  и то же мирное
выражение,  точно на полсотне одинаковых кукол. Отец насадил уже шляпу опять
на голову себе, оскалился в улыбке, и глаза светятся, как у кошки.
     --  Лейтенант, -- сказал он громко, рывком повертывая мою лошадь, -- езжай
за  холм  и  своим  эскадроном замкни окружение слева... Скачи! -- шепнул он,
шлепая  мою  лошадь  ладонью  по крупу. -- Шуму побольше! Ори во всю глотку --
как  Ринго!..  Я -- Джон Сарторис, -- объявил он тем, глядящим на него снизу и
еще не опустившим даже кружек. -- И думаю, братцы, ваша песня спета.
     Один   только  Ринго  никак  не  мог  допеть  свою  песню.  Одиннадцать
отцовских  конников  взъехали  все  сразу  на  холм,  остановили лошадей, и,
наверно,  в  первую  минуту  У  них на лицах было то же выражение, что у тех

янки,  --  а  я  когда переставал продираться с шумом и треском по кустам, то
слышал  справа  крики,  охи  и  опять  крики Ринго: "Хозяин Джон! Ой, хозяин
Джон!  Скорей  сюда!"  --  и  снова громкие призывы: "Полковник! Хозяин Джон!
Баярд!  Бабушка!"  --  так  что  казалось,  целый  эскадрон  шумит, -- и крики
"Тпру!",  а  конь его не слушает и мечется; и, видно, опять забыл Ринго, что
надо справа садиться. И вот отец сказал:
     -- Ладно, ребята. Теперь спускайся к пленным.
     Почти  уже  смерклось.  В  костер подбросили хвороста; янки по-прежнему
сидят  вокруг  огня  под  пистолетами  отца  и  его  конников, а двое бойцов
разувают янки и стаскивают с них штаны. А Ринго все еще орет в лесу.
     -- Езжай-ка, вызволи там лейтенанта Маренго, -- сказал отец.
     Но  тут  из  леса вымахнул конь Ринго, ширя незрячий глаз до тарелочных
размеров,  и  понесся  заново  по  кругу, вскидывая коленки к самой морде. А
затем  и  Ринго  выскочил  --  с  видом  еще  более шальным, чем у коня, и со
словами:  "Я бабушке скажу, как вы мою лош..." -- и увидел тех янки. Он так и
присел, раскрыв рот и таращась на них. И заорал:
     -- Держи! Лови! Хватайте их, хозяин Джон! Они украли Тестя и Стоика!
     Ужинали все разом -- отец с нами и солдатами и те янки в нижнем белье.
     --  Полковник,  -- заговорил их офицер. -- Вы, сдается мне, нас одурачили.
Не верю, чтоб у вас имелись еще люди сверх этих, которые здесь.
     --  А  вы проверьте делом свое предположение, попытайтесь уйти от нас, --
сказал отец.
     --  Уйти?  Белея подштанниками и сорочками, как привидения? Чтоб на всей
дороге  в  Мемфис  каждый  негр  и  каждая старуха палили в нас со страху из
дробовиков?.. Одеяла-то хоть наши вы у нас не отберете на ночь?
     --  Ну  что вы, капитан, -- сказал отец. -- А сейчас, с вашего позволения,
я удалюсь, а вас оставлю устраиваться на ночлег.
     Мы  отошли  в  темноту. Видно было, как они вокруг огня стелют на землю
одеяла.
     --  На  кой  тебе  дьявол шесть десятков пленных, Джон? -- сказал один из
бойцов.
     --  Мне  они незачем, -- сказал отец. Взглянул на меня и Ринго. -- Это вы,
мальцы, их взяли. Что будете с ними делать?
     --  Расстреляем,  --  сказал  Ринго.  -- Нам с Баярдом не впервой стрелять
янки.
     --  Нет,  --  сказал  отец.  --  У  меня есть получше план. За который Джо
Джонстон{21}  скажет  нам  спасибо.  --  Он  повернулся  к  своим.  -- Ружья и
боеприпасы у них взяли?
     -- Да, полковник.
     -- Еду, одежду, обувь взяли всю?
     -- Все, кроме одеял, полковник.
     -- Одеяла утром соберем, -- сказал отец. -- Теперь посидим, подождем.
     Сидим  в  темноте.  Янки  ложатся  спать. Один подошел к костру, поднял
ветку  --  подбросить  в огонь. Но не подбросил. Постоял, не озираясь, молча;
другие  янки лежат, не шелохнутся. Положил ветку на землю, вернулся к своему
одеялу.
     -- Ждем дальше, -- прошептал отец.
     Спустя время костер погас.
     --  Теперь  слушайте, -- шепчет отец. И мы сидим в потемках, слушаем, как
раздетые  янки  крадутся  в  кусты.  Один  раз всплеск раздался, и выругался
кто-то, а затем такой звук, точно ему ладонью рот зашлепнули.
     Вслух отец не рассмеялся, только затрясся тихо.
     -- Змей берегись, босячье, -- шепнул один из наших.
     Часа  два  у них заняло это прокрадыванье, пока все не ушли. Потом отец
сказал:
     -- Бери по одеялу каждый и ложимся спать.
     Солнце стояло уже высоко, когда он разбудил нас.
     -- К обеду будем дома, -- сказал он.
     И   вскоре  мы  с  отцом  и  Ринго  выехали  к  нашей  речке;  миновали
котловинку,  где  я  и  Ринго  учились плавать, и, обогнув поля, проехали то
место,  где  мы  залегли  прошлым летом, где первого в жизни увидали янки, а
отсюда и дом видно, и Ринго сказал:
     --  Усадьба,  вот  мы  в  тебя и воротились, а кому Мемфис нравится, тот
бери его хоть насовсем.
     Глядим  на  дом  наш  -- и точно снова тот день вернулся, когда бежали к
нему  выгоном  и  никак  не  могли  добежать.  А повозку и не замечаем; отец
первый  завидел  ее,  едущую  к нам по джефферсонской дороге, и на сиденье --
бабушка,  худенькая,  пряменькая,  и  держит взятые у миссис Компсон черенки
роз,  обернутые заново в бумагу; а Джоби криком и хлыстом понукает лошадей --
чужих  чьих-то;  и  отец остановил нас у ворот и, приподняв шляпу, пропустил

сперва  повозку.  Бабушка  ни слова не промолвила. Лишь, проезжая, поглядела
на  меня  и  Ринго,  и  мы  поехали  следом.  Не  остановясь у дома, повозка
проехала  в  сад, к яме, которая осталась от вырытого сундука, а бабушка все
молчит;  и спешился отец, вскочил на повозку, взялся за край сундука, сказал
нам через плечо:
     -- А ну-ка сюда, мальчики.
     Мы  зарыли  сундук  снова  и  пошли  вслед  за повозкой к дому. Вошли в
кабинет,  отец опять поместил ружье на крюки над камином, а бабушка положила
черенки, сняла шляпку, взглянула на меня и Ринго.
     -- Мыло возьмите, -- сказала она.
     -- Мы не ругались, -- сказал я. -- Спроси папу.
     -- Они хорошо вели себя, мисс Роза, -- сказал отец.
     Бабушка  поглядела  на нас. Подошла, положила руку па плечо сперва мне,
затем Ринго.
     -- Идите наверх... -- сказала она.
     -- Но как вы с Джоби этих лошадей достали? -- спросил отец.
     --  Мне  одолжили  их,  --  сказала  бабушка, по-прежнему глядя на нас. --
Идите наверх и снимите...

     -- Кто одолжил? -- спросил отец.
     Бабушка взглянула бегло на него, опять на нас глядит.
     -- Не знаю. Там никого не было... и снимите свою воскресную одежду.
     Назавтра  день  был  жаркий, и мы трудились только до обеда, подновляли
изгородь  внизу  в  загоне.  Из-за жары еще и не катались на трофейных наших
лошадях.  Даже  в шесть часов солнце жгло еще, топя смолу из досок парадного
крыльца.  Отец,  подняв  ноги  на  перила,  сидел без мундира и сапог, а я и
Ринго  --  на  ступеньках,  в  ожидании,  когда  станет  прохладнее  и сможем
прокатиться,  и  тут вдруг увидели, что в ворота въезжают человек пятьдесят,
быстрой рысью, и, помню, подумалось: "Жарко им как в этих синих мундирах".
     -- Папа, -- произнес я. -- Папа!
     --  Только  не  бежать,  --  сказал  отец.  --  Ринго  -- в конюшню, выводи
Юпитера.  Баярд  --  в дом, скажи Лувинии, пусть несет мне сапоги и пистолеты
на черный ход; а сам затем в конюшню, к Ринго на подмогу. Но не бегом отсюда.
Шагом.
     Лувиния лущила горох в кухне. Она вскочила -- миска на пол и разбилась.
     -- О господи, -- сказала Лувиния. -- О господи. Опять?
     Я  пустился из кухни бегом. Ринго как раз обогнул угол дома -- и побежал
тоже.  Юпитер стоял, жуя, в стойле. Он взбрыкнул, не подпуская нас, -- как из
двух  пистолетов  грянул  в  стенку копытами в дюйме от моей головы. Ринго с
кормушки  прыгнул  к  нему  взнуздывать,  и  узду мы надели, но заседлать не
смогли.
     --  Подведи  своего  коня слепым боком! -- крикнул я Ринго; но уже вбежал
отец  с  сапогами  в руке, и глядим -- из-за дома, сверху, едет сюда янки и в
руке короткий карабин держит, как фонарь.
     --  В  сторонку,  мальчики,  --  сказал  отец.  Птицей взлетел Юпитеру на
незаседланную  спину и, прежде чем тронуть коня, взглянул н