Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
зал Ринго. -- До свиданья, усадьба;
здравствуй, Мемфис!
Солнце слегка лишь поднялось, когда вдали замаячил Джефферсон; а у
дороги на лугу занята была завтраком рота солдат. Форма у них из серой
стала уже почти цвета жухлой листвы, а кое на ком и формы уже не было; один
-- в синих трофейных штанах с желтым кавалерийским лампасом, как у отца
прошлым летом, -- помахал нам сковородой и крикнул:
-- Эй, миссисипские! Да здравствует Арканзас!
У дома Компсонов бабушка сошла -- проститься с миссис Компсон и
попросить, чтобы та наезжала иногда в Сарторис, на усадьбу нашу,
приглядывала за цветами. А Ринго и я поехали к лавке, и когда вышли оттуда
с мешком соли, то увидели, что через площадь ковыляет дядя Бак
Маккаслин{18}, машет нам палкой и кричит, а за ним идет капитан, командир
той роты, что расположилась на лугу. Их у нас двое -- я не про капитана, а
про Маккаслинов говорю, -- Амодей и Теофил, только все, кроме них самих,
зовут их Бак и Бадди. Они братья-близнецы, застарелые холостяки, у них
большая плантация на пойменной земле, милях в пятнадцати от Джефферсона.
Отец их возвел там большой барский дом в колониальном стиле, один из самых
пышных в крае. Но дом захирел, ибо дядя Бак и дядя Бадди не стали в нем
жить. Ушли из него, как только умер их отец, и поселились в двухкомнатном
бревенчатом домишке вместе с дюжиной собак, а в барском доме поместили
своих негров. Он так и стоит без окон, и в дверях замки такие, что любой
ребенок шпилькой отомкнет, но У Маккаслинов было заведено, чтоб каждый
вечер, как негры придут с поля, один из братьев загонял их в дом и запирал
переднюю дверь ключом почти с седельный пистолет размерами; он еще возится
с тем ключом, а в это время уже, может, последний негр ушел из дома черным
ходом. В округе говорят, что Бак и Бадди сами всегда это знали, и негры
знали, что они знают, но только это как игра с твердыми правилами: ни один
из близнецов не должен засматривать на черный ход в то время, как второй
близнец запирает переднюю дверь; а из негров ни один не должен хотя б
ненароком попасться, убегая, на глаза и не должен убегать после того, как
дверь кончили запирать; и говорят, что те, кто не успел за это время выйти,
сами отрешали себя от ночных прогулок до следующего вечера. Ключ вешали
затем на гвоздь у двери, и братья возвращались в свой густо населенный
собаками домишко, ужинали и садились за покер; говорят, что никто в штате,
да и на всей Миссисипи, не рискнул бы сесть с ними играть, даже с уговором,
чтоб не плутовали; а между собой они играли так -- бестрепетно ставя на
карту негров и возы хлопка, -- что сам Господь Бог еще бы смог продержаться
против каждого из них в отдельности, но против обоих даже он бы не выстоял
и был бы ободран как липка.
Но не одним лишь этим отличались дядя Бак и дядя Бадди. По словам
отца, они опередили свое время: по его словам, у них насчет общественных
отношений свои идеи, которым сыщется ученое название разве что через
полвека после смерти обоих Маккаслинов и которые притом проведены
Маккаслинами в жизнь. Идеи эти -- о земле. Маккаслины считают, что не земля
принадлежит людям, а люди -- земле и что земля терпит их на себе и питает,
покуда они ведут себя как должно; а нет -- так земля стряхнет их прочь, как
собака блох. Маккаслины придумали систему хозяйственных расчетов, еще,
наверно, более запутанную, чем их взаимные карточные счеты, и нацеленную на
то, чтоб все их негры обрели свободу -- не бесплатно получили и не выкупили
у Маккаслинов за деньги, а заработали у земли своим трудом. Но не только
негров касались их идеи -- и потому-то именно дядя Бак ковылял через площадь
сейчас и махал мне палкой, окликая; вернее, потому-то ковылял один, а не
вместе с дядей Бадди. Отец как-то сказал, что если в округе возникнут между
избирателями споры или вооруженные свары, то ни одно семейство не сможет
тягаться с Маккаслинами, потому что (в округе внезапно это осознали) у всех
одна поддержка -- от родни, а за Бака и Бадди встанет целая армия фермеров.
Этих мелких фермеров негры зовут белой швалью -- рабами шваль не владеет и
сама живет порою хуже, чем рабы на крупных плантациях. Земельные идеи
Маккаслинов, пока что не имеющие, по словам отца, ученого названия,
коснулись и этих белых фермеров: дядя Бак и Бадди убедили их возделывать
свои "клочки тощей холмяной земли не врозь, а объединив силы с неграми, с
плантацией Маккаслинов; никому не известно в точности, что они тем фермерам
взамен пообещали, но только жены и детишки фермеров стали ходить обутые (а
прежде было им не привыкать и босиком), и даже в школу многие дети пошли.
Как бы то ни было, белая шваль теперь боготворила обоих Маккаслинов, так
что, когда отец стал набирать свой первый полк для похода в Виргинию и дядя
Бак и Бадди приехали в город записываться и решено было, что они слишком
стары (им перевалило уже за семьдесят), то чуть было не пришлось отцовскому
полку принимать свой первый бой у нас на выгоне. Братья Маккаслины
погрозились создать собственную роту из своих фермеров, отнявши их всех у
отца. Но тут же поняли, что этим отца не проймешь, и тогда нажали
по-другому, по-настоящему. Заявили отцу, что если не примет их в полк, то
они объединенными солдатскими голосами белой швали принудят отца тут же на
выгоне провести дополнительные выборы офицеров, причем сместят отца,
понизив из полковников в майоры или даже в капитаны. Отцу-то все равно, как
его будут величать, полковником или капралом, только бы слушали его
команду, а уж Господь Бог может его и в рядовые понизить; но отца коробило
при мысли, что сами люди, которых он ведет, вольны его сместить и даже,
чего доброго, способны на такое оскорбление. Так что кончили компромиссом --
согласились взять на войну одного из братьев. На том отец с Маккаслинами по
рукам ударили и помирились; когда на следующее лето, после второй битвы под
Манассасом, солдаты сместили отца, то маккаслиновцы все голосовали против
смещения, и ушли за отцом из полка, и, вернувшись в Миссисипи, составили
его иррегулярный конный отряд. Так что одному из братьев предстояло
оставаться дома, а кому именно, они решили сами -- решили тем единственно
возможным способом, при котором победивший знает, что победил по праву, а
проигравший -- что побежден сильнейшим, чем он сам; дядя Бадди взглянул на
дядю Бака и сказал:
-- Ладно, Фил, слабачина ты косорукий. Вынимай карты.
Отец рассказывал, зрелище это было редкостное по холодному, не
ведающему пощады артистизму игры. Играть условились три партии покера;
сдавать карты по очереди, а в третьей партии сдавать тому, кто выиграет
вторую. Им постелили на земле попону, и весь полк смотрел, как они уселись
друг против друга, а старые их лица были как одно лицо, не сразу, но
всплывающее в памяти -- лицо со старинного портрета, на который поглядишь и
скажешь, что изображен пуританин-проповедник, живший где-нибудь в Новой
Англии сотню лет назад; они сидели, даже как будто не взглядывая на рубашку
сдаваемой карты и тут же называя ее без ошибки, так что приходилось по
десятку раз пересдавать, прежде чем судьи могли быть уверены, что партнеры
не знают друг у друга все карты. И дядя Бак проиграл -- и теперь дядя Бадди
служил в бригаде Теннанта сержантом, воевал в Виргинии, а дядя Бак ковылял
через площадь, махал мне палкой и кричал:
-- Да это же он, как бог свят! Сын Джона Сарториса!
Капитан тоже подошел, поглядел на меня.
-- Слыхал, слыхал про твоего отца, -- сказал он.
-- Еще бы не слыхал! -- продолжал кричать дядя Бак. Идущие улицей люди
стали уже останавливаться и слушать, пряча улыбку, как всегда, когда дядя
Бак разойдется. -- Кто же про него не слыхал в нашем крае! Янки могут про
него порассказать всем желающим. Да он же первым в Миссисипи собрал полк,
причем на собственные деньги, и повел в Виргинию, и крушил янки встречных и
поперечных, пока не обнаружил, что набрал не полк солдат, а драную
ассамблею политиканов и дураков. Именно дураков! -- прокричал он, потрясая
палкой и пучась на меня свирепо-водянистыми, как у старого ястреба,
глазами, а собравшийся народ слушал и украдкой улыбался, а капитан смотрел
на дядю Бака чуть недоуменно, потому что не жил раньше здесь и впервые
слышал дядю Бака; а мне вспомнилось, как Лувиния в старой отцовой шляпе
стояла на веранде, и захотелось, чтобы дядя Бак кончил поскорее, замолчал и
можно было ехать дальше.
-- Именно дураков, скажу еще раз! -- кричал он. -- И пусть иные из
стоящих здесь считают до сих пор своей родней тех, что выбрали его
полковником и шли за ним и Джексоном Каменная Стена, и дошли до самого
города Вашингтона{19} -- доплюнуть можно было, -- и почти ни одного бойца не
потеряли, а годом позже -- верть! -- понизили Джона в майоры, а командира
вместо него выбрала такого, что заряжать ружье с которого конца не знал,
пока Джон Сарторис ему не показал. -- Он сбавил голос, кончил крик с такою
же легкостью, как начал, но чувствовалось: дай только новый повод ---и крик
возобновится. -- Я не стану тебе, мальчик, говорить: "Господь храни тебя и
твою бабушку в пути", потому что, как бог свят, вам хранителей не надо;
достаточно сказать: "Я сын Джона Сарториса. Брысь, мелкота, в тростники!" --
и эти сучьи зайцы синебрюхие брызнут кто куда.
-- А они что, уезжают? -- спросил капитан.
И тут же дядя Бак опять перешел на крик -- с прежней легкостью, даже
дыхания не переведя:
-- Уезжают? А как иначе, если их тут некому оборонить? Джон Сарторис --
дурила чертов; ему доброе дело сделали, скинули с собственного полка, чтоб
он мог вернуться домой и о семье заботиться, раз никто другой за него тут
не почешется. Но Джону Сарторису это не подходит, потому что он отъявленный
шкурник и трус и оставаться дома не желает, чтобы янки не сцапали. Да уж.
До того ими напуган, что собрал заново отряд бойцов, чтоб защищали его
всякий раз, как подкрадется к очередной бригаде янки. По всему краю рыщет,
выискивает янки, чтоб затем от них увертываться; а только я б на его месте
подался обратно в Виргинию и показал бы новоизбранному полковнику, как люди
воюют. Но Джон Сарторис не уходит в Виргинию. Он дуралей и трус. Только и
способен рыскать да увертываться от янки, и вынудил их объявить за его
голову награду, и теперь приходится ему усылать семью из края. В Мемфис
отправлять; может, там вражеская армия о них будет печься, раз не хотят
собственное наше правительство и сограждане...
Тут дыхание у дяди Бака кончилось -- по крайней мере, кончились слова,
и только тряслась еще запачканная жевательным табаком борода, и табачная
струйка виднелась в углу рта, и палкой он размахивать не кончил. Я поднял
вожжи; но заговорил капитан, по-прежнему глядевший на меня:
-- Сколько у твоего отца теперь в полку?
-- У него не полк, сэр, -- сказал я. -- Сабель пятьдесят, по-моему.
-- Пятьдесят? -- удивился капитан. -- Пятьдесят? Неделю назад мы взяли
одного янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис
боя не завязывает, а угоняет лошадей.
Дядя Бак закатился смешком -- немного отдышался уже, видно. Закудахтал,
как наседка, хлопая себя по бедру, а другой рукой держась за колесо
повозки, точно у него нет сил стоять.
-- Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих
янки -- дело попроще; каждый дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым
летом вышли из дому к воротам -- и вернулись с целым полком янки, а лет им
всего -- сколько тебе, малец?
-- Четырнадцать, -- ответил я.
-- Нам еще не исполнилось, -- уточнил Ринго. -- В сентябре исполнится,
если будем живы-здоровы... Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.
Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.
-- Трогай, -- сказал он. -- Дорога у вас дальняя.
Я повернул мулов.
-- И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А
не он -- так я спущу! -- Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял
рядом. -- Увидишь Джона -- передай, пусть оставит лошадей на время и займется
стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!
-- Передам, сэр, -- сказал я. Мы поехали дальше.
-- Счастье его, что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот
мылом, -- сказал Ринго.
Бабушка и Джоби ждали нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла
еще одна корзинка, прикрытая салфеткой; оттуда высовывалось бутылочное
горлышко и черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова
то и дело стал оглядываться, приговаривая:
-- До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!
А когда выехали на первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал
тихо:
-- А что, как никогда не кончат воевать?
-- Не кончат -- ну и не кончат, -- сказал я. И не оглянулся.
В полдень остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала
розовые черенки, подала их Ринго.
-- Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, -- сказала она.
Корешки были увернуты в тряпку, на них налипла земля; когда Ринго
нагнулся с черенками к воде, я заметил, что он снял с них комок земли,
чтобы сунуть в карман. Но поднял глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул
рукой, будто выбрасывая. Однако не выбросил.
-- Захочу вот и оставлю себе эту землю, -- сказал он.
-- Но она не с нашей усадьбы, -- сказал я.
-- Знаю, что не с нашей, -- сказал он. -- Но все же миссисипская. У тебя
и такой нет.
-- А спорим? -- сказал я. Он смотрит на меня. -- Что дашь взамен? --
сказал я. Он смотрит.
-- Взамен за что? -- спрашивает.
-- Сам знаешь, -- сказал я. Он сунул руку в карман, достал пряжку, что
мы отстрелили от седла у янки прошлым летом, когда попали в лошадь.
-- Ладно, давай сюда, -- сказал он.
Я вынул из кармана табакерку и отсыпал ему на ладонь половину земли
(она не просто усадебная, она с нашего поля виксбергской битвы -- и в ней
победный клич, осажденная крепость, изможденно-железные, несокрушимые
воины).
-- Я знаю, откуда она, -- сказал он. -- За коптильней взятая. А ты
запасся будь спокоен.
-- Да, -- сказал я. -- Чтоб до конца хватило.
Мы увлажняли черенки всякий раз, когда делали привал и открывали
корзинку с едой; она еще и на четвертый день не вовсе опустела, потому что
по крайней мере раз в день мы останавливались у дороги в знакомых домах и
ели с хозяевами, а на вторые сутки ужин и завтрак у нас был в одном и том
же доме. Но даже и тут бабушка не ушла в дом ночевать. Постлала себе на
дворе в повозке, сбоку сундука, а Джоби лег под повозкой и рядом положил
ружье, как и в те ночи, что мы на дороге ночевали. Верней, не на самой
дороге, а отъехав слегка в лес. На третью ночь, когда бабушка лежала у
сундука, а Джоби, Ринго и я -- под повозкой, подъехали конные, и бабушка
сказала: "Джоби! Ружье!" -- и кто-то спешился, отнял ружье у Джоби, и зажгли
пучок смолистых веток, и мы увидели, что форма на кавалеристах серая.
-- В Мемфис? -- сказал офицер. -- Туда вам не добраться. Вчера под
Кокрамом{20} был бой, и дороги кишат патрулями янки. Как эти сволочи...
прошу прощенья, мэм (за спиной у меня Ринго шепнул: "Неси мыло")... как они
вам дали доехать сюда невредимо, понять не могу. На вашем месте я и
возвращаться не рискнул бы, а остановился в первом придорожном доме и
переждал бы там.
-- Пожалуй, мы поедем дальше, -- сказала бабушка, -- как велел нам Джон --
полковник Сарторис. В Мемфисе живет моя сестра; мы направляемся к ней.
-- Полковник Сарторис? -- переспросил офицер. -- Вам велел полковник
Сарторис?
-- Я его теща, -- сказала бабушка. -- А вот его сын.
-- Господи боже. Вам и шагу нельзя дальше, мэм. Поймите, что, захватив
вас и мальчика, они почти наверняка принудят полковника к сдаче.
Бабушка -- она сидела пряменько и уже надела свою шляпку -- поглядела на
него с повозки:
-- Очевидно, у нас с вами разный опыт встреч с северянами. У меня нет
причин думать, будто их офицеры -- а полагаю, среди них и посейчас есть
офицеры -- станут обижать женщину и детей. Благодарю вас, но мой зять
предписал нам ехать в Мемфис. Если вы располагаете сведениями относительно
дороги, которые полезно знать моему вознице, то я буду признательна за
сообщение их ему.
-- Тогда я дам вам провожатых. Или нет, лучше всего поверните сейчас
назад, в миле отсюда есть дом; подождите там. Вчера полковник Сарторис был
у Кокрама; завтра к ночи я его наверняка найду и приведу к вам.
-- Благодарю вас, -- сказала бабушка. -- Где бы ни был полковник
Сарторис, ему, без сомнения, хватает собственных дел. Мы, пожалуй,
продолжим поездку, как он нам велел.
И кавалеристы уехали, а Джоби вернулся под кузов и ружье положил между
собой и мной; но каждый раз, повертываясь на бок, я натыкался на это ружье
и сказал, чтоб он убрал его; Джоби хотел его положить в повозку бабушке, но
она не позволила, тогда он прислонил к деревцу, и мы доспали ночь и
двинулись дальше, поев, и Ринго с Джоби опасливо глядели за каждое
остающееся позади придорожное дерево.
-- За деревом, которое проехали, янки уже стоять не будут, -- сказал я.
И верно -- никто за деревьями теми не стоял. Миновали свежее пепелище,
а когда проезжали мимо другого дома, несгоревшего, то из-за дома, из ворот
конюшни, глядела на нас старая белая лошадь, а в ближнем поле -- я увидел --
бегут человек шесть; и тут над тропой, пересекающей дорогу, поднялась
быстрым облаком пыль.
-- Видать, здешний народ сам навязывает янкам свою скотину -- разве ж
можно ее гонять вот так по дорогам среди бела дня, -- сказал Джоби.
Из облака пыли выехали всадники и, не замечая нас, пересекли дорогу, --
десять -- двенадцать передних перемахнули уж кювет, напряженно держа
пистолеты в руках (так несешь на ладони тростинку стоймя, оберегая ее на
бегу от падения); но вот задний всадник явился из пыли и пятеро пеших,
бегущих при лошади, -- а мы сидим в повозке, и Джоби вожжи натянул,
осаживая, так что мулы почти сели на вальки, и челюсть у Джоби отвисла, а
выпученные белки -- как два яйца вареных, и я успел уже с прошлого лета
забыть, как те синие мундиры выглядят.
Надвинулось все это вмиг -- дикоглазые потные кони, криколицые люди, --
и бабушка, встав на повозке, лупит пятерых пеших зонтичком по головам и по
плечам, а они рвут с вальков постромки, обрезают карманными ножами упряжь.
Молча действуют -- даже не глядят на бабушку, которая их зонтиком колотит;
сдели с обоих мулов хомуты, и застлало их с мулами всех пятерых новым
облаком пыли, а потом из облака из этого взвившимися ястребами вылетели
мулы, и на них верхом двое, а еще двое съезжают, валясь, с крупов, а пятый
бежит уже следом, и те двое, что свалились навзничь, подымаются с земли в
обрывках, клочках упряжи, как распиловщики в черных стружках. Все трое
бегут через поле за мулами, и слышим вдали пистолетные выстрелы, точно
спички зажигают сразу по десятку, а Джоби так и застыл на сиденье с
разинутым ртом и обрезками вожжей в руках, а бабушка стоит в повозке, еще
не опустив погнутого зонтика, и кричит,