боях, очень сблизились с Чапаевым. Говорили с  ним  ночи  напролет.  Ну  а
потом вас ранило.
     - Интересно, о чем же это мы говорили?
     Анна выпустила в потолок тонкую струйку дыма.
     - Почему бы вам не дождаться его самого? Я  догадываюсь  о  примерном
содержании ваших бесед, но не  хотела  бы  вдаваться  в  подробности.  Это
касается только вас двоих.
     - Но хотя бы в общих чертах, Анна, - сказал я.
     - Чапаев, - сказала она, - один из самых глубоких мистиков, которых я
когда-либо знала. Я полагаю,  что  в  вашем  лице  он  нашел  благодарного
слушателя и, возможно, ученика. Больше того, я подозреваю, что  несчастье,
которое с вами произошло, некоторым образом связано с вашими беседами.
     - Ничего не понимаю.
     - Это неудивительно, - сказала  Анна.  -  Он  несколько  раз  пытался
говорить со мной, и я  тоже  ничего  не  поняла.  Единственное,  в  чем  я
уверена, это в том, что за несколько часов он способен довести доверчивого
собеседника до полного сумасшествия. Мой дядя очень необычный человек.
     - Так он ваш дядя, - сказал я, - вот оно что. А я уже начал полагать,
что вас с ним связывают узы иного рода.
     - Да как вы... Впрочем, думайте, что вам угодно.
     - Ради Бога, извините, - сказал я, - но после ваших  слов  о  раненом
кавалеристе я решил что вас, возможно, интересуют кавалеристы здоровые.
     - Еще один хамский пассаж, и я полностью потеряю к вам интерес, Петр.
     - Значит, вы его все-таки ко мне испытываете. Это утешает.
     - Не цепляйтесь к словам.
     - А почему я не могу цепляться к словам, которые мне нравятся?
     - Просто из соображений безопасности, - сказала Анна. - За то  время,
пока вы лежали без  сознания,  вы  сильно  поправились,  и  они  могут  не
выдержать вашего веса.
     Она явно могла за себя постоять. Но все-таки это было чуть слишком.
     - Моя милая Анна, - сказал я, - я не понимаю, зачем вы так стараетесь
меня оскорбить. Я абсолютно точно знаю, что  вы  притворяетесь.  На  самом
деле вы ко мне неравнодушны - я это понял сразу, когда  пришел  в  себя  и
увидел вас возле своей кровати. И вы  не  представляете,  до  чего  я  был
тронут.
     - Я боюсь, что вы будете разочарованы, если я расскажу вам, почему  я
там сидела.
     - Вот как? Какие  же  могут  быть  мотивы,  чтобы  сидеть  у  кровати
раненного, кроме искренней... ну, не знаю - заботы?
     - Право же, мне неловко. Но вы сами напросились. Жизнь здесь  скучна,
а ваш бред был крайне живописен. Признаться, я приходила иногда  послушать
- приходила просто от скуки. То, что вы говорите сейчас, вызывает  во  мне
куда меньше интереса.
     Такого я не ожидал. Чтобы прийти  в  себя,  я  медленно  сосчитал  до
десяти. Потом еще раз. Это не помогло - я ощущал  к  ней  ясную  и  чистую
ненависть высшей пробы.
     - Вы не дадите мне одну из ваших сигареток?
     Анна протянула мне открытый портсигар.
     - Благодарю, - сказал я. - С вами очень интересно беседовать.
     - Вы находите?
     - Да, - сказал я, чувствуя, что сигарета дрожит  в  моих  пальцах,  и
раздражаясь от этого еще сильнее. - Ваши слова будят мысль.
     - Каким образом?
     -  Вот,  например,  несколько  минут  назад  вы  подвергли   сомнению
реальность сирени, в которой утопает этот город. Это неожиданно и вместе с
тем очень по-русски.
     - Что же вы видите в этом специфически русского?
     - А русский народ давно  понял,  что  жизнь  -  это  сон.  Вы  знаете
значение слова "суккуб"?
     - Да, - сказала Анна с улыбкой,  -  кажется,  так  называется  демон,
который принимает женское обличье, чтобы  обольстить  спящего  мужчину.  А
какая тут связь?
     Я еще раз сосчитал до десяти. Мои чувства не изменились.
     - Самая прямая. Когда на Руси  говорят,  что  все  бабы  суки,  слово
"сука" здесь  уменьшительное  от  "суккуб".  Это  пришло  из  католицизма.
Помните, наверно - Лжедмитрий Второй, Марина Мнишек, кругом поляки,  одним
словом, смута. Вот оттуда и  повелось.  Кстати,  и  панмонголизм  того  же
происхождения - как раз недавно про это думал... Да... Но  я  отвлекся.  Я
хотел только сказать, что сама фраза "все бабы суки",  -  я  повторил  эти
слова с искренним наслаждением, - означает, в  сущности,  что  жизнь  есть
сон, и сирень, как вы сказали, нам только снится. И все  с-суки  тоже.  То
есть я хотел сказать - бабы.
     Анна затянулась сигаретой. Ее скулы чуть порозовели, и я  не  мог  не
отметить, что это чрезвычайно идет к ее бледному лицу.
     - Я вот думаю, - сказала она, - плеснуть вам шампанским в  морду  или
нет?
     - Даже не знаю, - ответил я. - Я бы на вашем месте не стал.  Мы  пока
еще не настолько близки.
     В следующий момент веер прозрачных капель врезался мне в  лицо  -  ее
бокал был почти полон, и она выплеснула из него шампанское с такой  силой,
что на секунду я ослеп.
     - Извините, - растерянно сказала Анна, - но вы сами...
     - Ничего, - ответил я.
     Шампанское обладает одной удобной особенностью - если взять бутылку в
руки, закрыть горлышко большим пальцем и сильно  встряхнуть  ее  несколько
раз,  из-под  пальца  начинает  бить  пенная  струя,  в   которую   уходит
практически все содержимое бутылки. Мне кажется, что этот метод был знаком
еще Лермонтову - у него есть строка, в которой  явственно  отражен  личный
опыт подобного рода: "так  мхом  покрытая  бутылка  вековая  хранит  струю
кипучего  вина".  Конечно,  трудно  строить  догадки  о  внутреннем   мире
человека, который, решив обратить свои взоры ко Злу, в результате  написал
поэму о каком-то  летающем  гусарском  полковнике.  Так  что  я  не  стану
утверждать, что Лермонтов  обливал  женщин  шампанским,  но  нахожу  такую
вероятность  весьма  высокой,  учитывая   его   постоянную   озабоченность
вопросами пола и те  нескромные,  но  совершенно  непобедимые  ассоциации,
которые эта операция вызывает каждый раз,  когда  ее  объектом  становится
красивая молодая женщина. Должен признаться,  что  я  стал  их  жертвой  в
полной мере.
     Большая часть шампанского попала Анне на френч  и  юбку.  Я  целил  в
лицо, но в последний момент какое-то странное  целомудрие  заставило  меня
отклонить струю вниз.
     Оглядев свой потемневший на груди френч, она пожала плечами.
     - Вы  идиот,  -  сказала  она  спокойно.  -  Вам  место  в  доме  для
душевнобольных.
     - Не вы одна так думаете, - сказал я, ставя пустую бутылку на стол.
     Наступила гнетущая тишина. Пускаться дальнейшие  выяснения  отношений
казалось нелепым; молча сидеть друг напротив  друга  было  еще  глупее.  Я
думаю, Анна ощущала то же самое; похоже, во  всем  этом  ресторане  только
жирная черная муха, методично бившаяся о пыльное стекло окна,  знала,  что
делать дальше. Положение спас  один  из  офицеров,  сидевших  за  соседним
столом (я к этому моменту успел совершенно забыть об их существовании,  но
уверен, что в широком смысле они тоже не знали, что  делать  дальше),  тот
именно, который делал себе укол.
     - Милостивый государь, - услышал я его исполненный чувства  голос,  -
милостивый государь, вы позволите задать вам вопрос?
     - Сделайте милость, - сказал я, оборачиваясь к нему.
     Он держал в руках раскрытое черное портмоне и, говоря,  поглядывал  в
него, словно там была шпаргалка с текстом.
     - Позвольте представиться, -  сказал  он,  -  штабс-капитан  Овечкин.
Случайно так вышло, что я услыхал часть вашего разговора.  Я,  разумеется,
не подслушивал. Просто вы говорили громко.
     - И что же?
     - Вы действительно полагаете, что все женщины - мираж?
     - Вы знаете, - ответил я, стараясь говорить как можно вежливее, - это
очень сложная тема. Коротко говоря, если вы находите миражом весь этот мир
- кстати, обратите внимание на глубокое родство слов "мир" и "мираж" -  то
нет никаких поводов выделять женщин в какую-то особую категорию.
     - Значит, все-таки мираж, - сказал он печально, - я так  и  думал.  А
вот здесь у меня фото. Поглядите-ка.
     Он протянул  мне  фотографию.  На  ней  была  запечатлена  девушка  с
ординарным лицом, сидящая возле горшка с геранью. Я заметил, что Анна тоже
глянула на фотографию краем глаза.
     - Это моя невеста Нюра,  -  сказал  штабс-капитан.  -  То  есть  была
невеста. Где она сейчас, не имею понятия. Вспомню былые дни - и все  перед
глазами, как живое. Каток на Патриарших, или летом в усадьбе... А на самом
деле все ушло, ушло безвозвратно, и если бы этого  никогда  не  было,  что
изменилось бы в мире? Понимаете, в чем ужас? Никакой разницы.
     - Понимаю, - сказал я, - понимаю, поверьте.
     - Выходит, и она мираж?
     - Выходит, так, - отозвался я.
     - Ага, - сказал он  удовлетворенно  и  оглянулся  на  своего  соседа,
который улыбался и курил. - То есть должен ли я вас понимать в том смысле,
милостивый государь, что моя невеста Нюра сука?
     - Что?
     - Ну как, - сказал штабс-капитан Овечкин, и опять оглянулся на своего
товарища. - Если жизнь есть сон, то и все женщины нам только  снятся.  Моя
невеста Нюра - женщина, следовательно, она тоже снится.
     - Допустим. И что дальше?
     - А не вы ли только что сказали, что сука  -  это  уменьшительное  от
слова "суккуб"? Допустим,  Нюра  волнует  меня  как  женщина  и  при  этом
является миражом - разве из этого не следует  с  необходимостью,  что  она
сука? Следует. А знаете ли  вы,  милостивый  государь,  какие  последствия
имеют подобные слова, сказанные публично?
     Я внимательно посмотрел на него. Ему было лет около тридцати; у  него
были пшеничные усы, высокий лоб с залысинами и голубые глаза,  и  во  всем
этом  ощущалась  такая  концентрация  провинциального  демонизма,  что   я
почувствовал раздражение.
     - Послушайте, - сказал я, незаметно запуская руку в карман  и  берясь
за рукоять пистолета, - вы, право же, преувеличиваете.  Я  не  имел  чести
быть знакомым с вашей невестой. Никаких мнений на ее счет у меня не  может
быть.
     - Никто не смеет делать  допущений,  -  сказал  штабс-капитан,  -  из
которых вытекает, что моя невеста Нюра сука. Мне очень грустно, но я  вижу
только один выход из сложившегося положения.
     Буравя меня глазами, он положил руку на кобуру и медленно  расстегнул
ее. Я уже хотел стрелять, но вспомнил, что у него там лежит  коробочка  со
шприцем. Это, в конце концов, делалось смешным.
     - Вы хотите сделать мне укол? - спросил я. - Спасибо, но я терпеть не
могу морфий. По-моему, он отупляет.
     Штабс-капитан  отдернул  руку  от  кобуры  и  оглянулся   на   своего
компаньона, полного молодого человека с багровым от  жары  лицом,  который
внимательно следил за нашим разговором.
     - Отойди, Жорж, - сказал тот, грузно вылезая из-за стола и  вытягивая
из ножен шашку, - этому господину укол сделаю я сам.
     Бог знает, что  произошло  бы  дальше  -  наверно,  через  секунду  я
застрелил бы его, с  тем  меньшим  сожалением,  что  цвет  его  лица  ясно
указывал на предрасположенность к апоплексии, и вряд ли ему  суждена  была
долгая жизнь. Но тут произошло непредвиденное.
     От дверей раздался громкий окрик:
     - Всем стоять на месте! Одно движение, и я стреляю!
     Я оглянулся. У входа стоял высокий широкоплечий человек в серой  паре
и малиновой косоворотке. Его лицо было волевым и сильным - если бы его  не
портил скошенный назад маленький подбородок, оно великолепно смотрелось бы
на античном барельефе. Он был брит наголо,  а  в  руках  у  него  было  по
револьверу. Оба офицера замерли на месте; бритый господин быстро подошел к
нашему столу и  остановился,  приставив  свои  револьверы  к  их  головам.
Штабс-капитан быстро заморгал.
     - Стоять, - сказал господин. - Стоять... Спокойно...
     Неожиданно его лицо исказила гримаса ярости, и  он  два  раза  подряд
нажал на курки. Они щелкнули вхолостую.
     - Вы слышали про русскую рулетку, господа? - спросил он. - Ну!
     - Слышали, - ответил офицер с багровым лицом.
     - Можете считать, что сейчас вы оба в нее играете, а я являюсь чем-то
вроде крупье. Доверительно сообщу, что в третьем гнезде  каждого  барабана
стоит боевой патрон. Если вы  меня  поняли,  дайте  мне  знать  как  можно
быстрее.
     - Каким образом? - спросил штабс-капитан.
     - Поднимите руки вверх, - сказал бритый господин.
     Офицеры подняли  руки;  звон  упавшей  на  пол  шашки  заставил  меня
поморщиться.
     - Вон отсюда, - сказал незнакомец, - и очень прошу не оглядываться по
дороге. Я плохо это переношу.
     Офицеры не заставили его повторять эти слова дважды  -  они  покинули
зал  с  проворным  достоинством,  оставив  после  себя  недопитое  вино  и
дымящуюся в пепельнице папиросу. Когда они вышли,  господин  положил  свои
наганы на наш стол и наклонился к Анне, которая глядела на него,  как  мне
показалось, очень благосклонно.
     - Анна, - сказал он, поднося к губам ее ладонь, - какая это радость -
видеть вас здесь.
     - Здравствуйте, Григорий, - сказала Анна. - Вы давно в городе?
     - Только что прибыл, - сказал бритый господин.
     - Это ваши рысаки за окном?
     - Мои, - сказал бритый господин.
     - И вы непременно меня прокатите?
     Котовский улыбнулся.
     - Григорий, - сказала Анна, - я вас люблю.
     Котовский повернулся ко мне и протянул мне руку.
     - Григорий Котовский.
     - Петр Пустота, - ответил я, пожимая его руку.
     - А, так вы комиссар Чапаева? Тот, которого ранило под Лозовой? Много
про вас слышал. Сердечно рад видеть вас в добром здоровье.
     - Он еще не вполне выздоровел, - сказала Анна, смерив  меня  коротким
взглядом.
     Котовский сел к столу.
     - А что у вас, собственно, произошло с этими господами?
     - Мы поспорили о метафизике сна, - сказал я.
     Котовский расхохотался.
     - И тянет вас говорить на такие  темы  в  провинциальных  ресторанах.
Впрочем, я слышал, что на Лозовой все тоже началось с какого-то  разговора
в станционном буфете?
     Я пожал плечами.
     - Он ничего об этом не помнит, - сказала Анна.  -  У  него  частичная
потеря памяти. Это бывает при сильной контузии.
     - Надеюсь, что вы скоро полностью оправитесь  от  ранения,  -  сказал
Котовский и взял со стола один  из  своих  револьверов.  Выдвинув  барабан
вбок, он несколько раз взвел и спустил курок, тихо выругался и недоверчиво
покачал головой. Я с удивлением заметил,  что  патроны  вставлены  во  все
гнезда барабана.
     - Черт бы взял эти тульские наганы, - сказал  он,  поднимая  на  меня
взгляд. - Никогда нельзя на них полагаться. Однажды я уже попал из-за  них
в такой переплет...
     Он бросил наган обратно на стол и потряс головой, словно  отгоняя  от
себя черные мысли.
     - Как Чапаев?
     Анна махнула рукой.
     - Пьет, - сказала она. - Черт знает что творится, даже страшно. Вчера
выбежал на улицу в одной рубахе, с маузером в руке, выстрелил три  раза  в
небо, потом подумал немного, выстрелил три раза в землю и пошел спать.
     - Высоко, высоко, - пробормотал Котовский. - А вы не боитесь, что  он
в таком состоянии может пустить в дело глиняный пулемет?
     Анна покосилась на меня,  и  я  сразу  почувствовал  себя  совершенно
лишним за этим столом.  Видимо,  мои  спутники  разделяли  это  чувство  -
затянувшаяся пауза сделалась невыносимой.
     - Кстати, Петр, что эти господа думают о метафизике  сна?  -  спросил
наконец Котовский.
     - Так, - ответил я, - пустое. Они неумны. Простите, но мне хочется на
свежий воздух. У меня разболелась голова.
     - Да, Григорий, - сказала Анна, - давайте проводим Петра домой, а там
уже решим, чем занять вечер.
     - Благодарю, - сказал я, - но я дойду один. Тут недалеко, и  я  помню
дорогу.
     - Увидимся позже, - сказал Котовский.
     Анна даже не посмотрела на меня. Не успел я встать из-за  стола,  как
они завели оживленный разговор. Дойдя до дверей, я оглянулся: Анна  звонко
хохотала и похлопывала Котовского ладонью по руке, словно умоляя перестать
говорить что-то невыносимо смешное.
     Выйдя из ресторана, я увидел легкую рессорную коляску, в которую были
впряжены два серых рысака. Видимо, это был экипаж Котовского. Завернув  за
угол, я пошел вверх по  улице,  по  которой  мы  с  Анной  совсем  недавно
спустились.
     Было около трех часов дня, и стояла невыносимая жара. Я думал о  том,
как  все  изменилось  с  момента  пробуждения  -  от  моего  спокойного  и
умиротворенного настроения не осталось и следа; самым неприятным было  то,
что из головы у меня никак не выходили рысаки Котовского. Мне было смешно,
что такая мелочь способна подействовать на меня угнетающе, точнее, я хотел
прийти в свое нормальное состояние, где такие вещи кажутся смешными, и  не
мог. На деле я был глубоко уязвлен.
     Причина, конечно, была не в Котовском с его рысаками. Причина была  в
Анне, в неуловимом и невыразимом свойстве ее красоты,  которая  с  первого
момента заставила меня домыслить и приписать ей глубокую  и  тонкую  душу.
Невозможно было даже подумать, что какие-то  рысаки  способны  сделать  их
обладателя привлекательным в ее глазах.  И  тем  не  менее  дело  обстояло
именно так. Вообще, думал я, самое странное, что я полагаю, будто  женщине
нужно что-то иное. Да и что же? Какие-то сокровища духа?
     Я громко засмеялся, и от меня шарахнулись  две  гуляющих  по  обочине
курицы.
     Вот это уже интересно, подумал я, ведь если не врать самому  себе,  я
именно так и думаю. Если разобраться, я полагаю, будто во мне присутствует
нечто, способное привлечь  эту  женщину  и  поставить  меня  в  ее  глазах
неизмеримо  выше  любого  обладателя  пары  рысаков.  Но  ведь   в   таком
противопоставлении уже заключена невыносимая пошлость -  допуская  его,  я
сам низвожу до уровня пары рысаков то, что с моей точки зрения должно быть
для нее неизмеримо выше. Если для меня это предметы одного рода,  с  какой
стати  она  должна  проводить  какие-то  различия?  И  потом,   что   это,
собственно, такое, что должно быть для нее выше? Мой внутренний  мир?  То,
что я думаю и чувствую? От отвращения к себе я  застонал.  Полно  морочить
самого себя,  подумал  я.  Уже  много  лет  моя  главная  проблема  -  как
избавиться  от  всех  этих  мыслей  и  чувств  самому,  оставив  свой  так
называемый внутренний мир на какой-нибудь помойке. Но даже если  допустить
на миг, что он представляет какую-то ценность, хотя бы  эстетическую,  это
ничего не меняет - все прекрасное, что может быть в  человеке,  недоступно
другим, потому что по-настоящему оно недоступно даже тому, в ком оно есть.
Разве можно, уставясь на него внутренним взором, сказать: вот  оно,  было,
есть и будет? Разве можно как-то обладать им, разве можно сказать, что оно
вообще принадлежит кому-то? Как я могу сравнивать  с  рысаками  Котовского
то, что не имеет ко мне никакого отношения,  то,  что  я  просто  видел  в
лучшие секунды своей жизни?  И  разве  я  могу  обвинять  Анну,  если  она
отказывается видеть во мне то, чего я уже давно не вижу в себе  сам?  Нет,
это действительно нелепо - ведь даже в те редкие моменты, когда  я,  может
быть, находил это главное, я ясно чувствовал, что никак  не  возможно  его
выразить, никак. Ну, бывает, скажет человек точную фразу, глядя из окна на
закат, и все. А то, что говорю я сам, глядя на закаты и восходы, уже давно
невыносимо меня раздражает. Никакая особая  красота  не  свойственна  моей
душе, думал я, совсем наоборот - я ищу в Анне то, чего никогда не было  во
мне самом. Единственное, что остается от меня, когда  я  ее  вижу,  -  это
засасывающая пустота, которую может заполнить только  ее  присутствие,  ее
голос, ее лицо. Так что же я могу предложить ей взамен поездки с Котовским
на рысаках? Себя самого? Говоря другими словами -  то,  что  я  надеюсь  в
близости с нею найти ответ на какой-то смутный и темный  вопрос,  мучающий
мою душу? Абсурд. Да я бы лучше сам поехал на рысаках с Котовским.
     Я остановился и сел на истертый дорожный камень на краю дороги.  Было
невозможно жарко