омненно, она могла бы быть эталоном красоты, но эту красоту сложно
было назвать женской. Даже моя раскованная фантазия не смогла бы перенести
эти глаза, лицо и плечи в горячий мрак алькова. О нет, она не годилась для
трипперных бунинских  сеновалов!  Но  ее  легко  можно  было  представить,
например, на льду катка. В ее красоте  было  что-то  отрезвляющее,  что-то
простое  и  чуть  печальное;  я  говорю  не  о  том  декоративно-блудливом
целомудрии, которое осточертело всем в Петербурге еще до войны, - нет, это
было  настоящее,  естественное,  осознающее  себя  совершенство,  рядом  с
которым похоть становится скучна и пошла, как патриотизм городового.
     Она поглядела на меня, повернулась к Чапаеву, и жемчуг сверкнул на ее
обнаженной шее.
     - Это и есть наш новый комиссар? - спросила она.
     Голос у нее был чуть глуховатый, но приятный. Чапаев кивнул.
     - Знакомьтесь, - сказал он. - Петр. Анна.
     Я встал из-за стола, взял ее прохладную ладонь  и  хотел  поднести  к
губам,  но  она  не  позволила  мне  сделать  этого,  ответив   формальным
рукопожатием в манере петербургских emancipe. Я чуть задержал ее ладонь  в
своей.
     - Она великолепная пулеметчица, - сказал Чапаев, - так что опасайтесь
вызвать у нее раздражение.
     - Неужели эти нежные  пальцы  способны  принести  кому-то  смерть?  -
спросил я, отпуская ее ладонь.
     - Все зависит от того, - сказал Чапаев, -  что  именно  вы  называете
смертью.
     - Разве на этот счет бывают разные взгляды?
     - О да, - сказал Чапаев.
     Мы сели за стол. Башкир с подозрительной ловкостью открыл  шампанское
и разлил его по бокалам.
     - Я хочу поднять  тост,  -  сказал  Чапаев,  остановив  на  мне  свои
гипнотические глаза, - за  то  страшное  время,  в  которое  нам  довелось
родиться и жить, и за всех тех, кто даже в эти дни не перестает стремиться
к свободе.
     Мне показалась странной его логика, потому что  страшным  наше  время
сделалось именно из-за стремления, как он метко выразился,  "всех  тех"  к
так называемой свободе - кого? от чего? Но вместо того чтобы возразить,  я
отхлебнул шампанского (этому простому рецепту я следовал всегда, когда  на
столе было шампанское,  а  разговор  шел  о  политике).  Сделав  несколько
глотков, я вдруг понял, до чего я голоден, и принялся за еду.
     Трудно  передать,  что  я  чувствовал.  Происходящее  было  настолько
неправдоподобным, что эта неправдоподобность уже не ощущалась; так  бывает
во сне, когда ум, брошенный в водоворот  фантастических  видений,  подобно
магниту притягивает какую-нибудь знакомую по дневному миру деталь и отдает
ей все внимание, превращая самый запутанный кошмар  в  подобие  ежедневной
рутины.  Однажды  мне  снилось,  что  по  какому-то   досадному   стечению
обстоятельств я стал ангелом на шпиле Петропавловского собора и,  спасаясь
от пронизывающего ветра,  пытаюсь  застегнуть  пиджак,  пуговицы  которого
никак не желают пролезать в петли, - при этом удивляло меня не то,  что  я
вдруг оказался высоко в ночном петербургском небе, а то, что мне никак  не
удается эта привычная операция. Нечто  похожее  я  испытывал  и  сейчас  -
нереальность происходящего оставалась как бы за скобками  моего  сознания;
сам же вечер был вполне обычным, и если бы не легкое  покачивание  вагона,
вполне можно было бы предположить, что  мы  сидим  в  одном  из  маленьких
петербургских кафе и мимо окна проплывают фонарики лихачей.
     Я ел молча и только изредка поглядывал на Анну. Она коротко  отвечала
Чапаеву, говорившему что-то о тачанках и пулеметах,  но  я  был  настолько
поглощен ею,  что  не  улавливал  нити  разговора.  Мне  было  грустно  от
абсолютной  недостижимости  ее  красоты;  я  знал,  что  к  ней   так   же
бессмысленно тянуться вожделеющими руками, как пытаться  зачерпнуть  закат
кухонным ведром.
     Когда ужин был закончен, башкир убрал со стола тарелки и подал  кофе.
Чапаев откинулся на спинку стула и  закурил  сигару.  Выражение  его  лица
стало благодушным и немного сонным; поглядев на меня, он улыбнулся.
     - Петр, - сказал он, - вы выглядите  озабоченным  и  даже,  извините,
рассеянным. А комиссар... Он  должен  увлекать  за  собой,  понимаете?  Он
должен быть, как  бы  это  сказать...  Стремительным,  безжалостным...  Он
должен быть абсолютно уверен в себе. Всегда.
     - В себе я уверен вполне, - сказал я. - Но не вполне уверен в вас.
     - Вот как? Что вас смущает?
     - Я могу быть откровенным?
     - Разумеется. И я, и Анна очень рассчитываем на это.
     - Мне трудно поверить, что вы действительно красный командир.
     Чапаев поднял левую бровь.
     - В самом деле?  -  спросил  он  с  искренним,  как  мне  показалось,
изумлением. - Но отчего?
     - Не знаю, - сказал я. - Все это очень напоминает маскарад.
     - Вы не верите, что я сочувствую пролетариату?
     - Отчего же, я верю. Я  и  сам  сегодня,  на  этой  трибуне,  испытал
похожее чувство. И все же...
     Я вдруг перестал понимать, что именно  я  хочу  сказать.  Над  столом
повисла тишина - нарушал ее только еле слышный звон ложечки, которой  Анна
помешивала свой кофе.
     - Кто же в таком  случае  похож  на  красного  командира?  -  спросил
Чапаев, стряхивая сигарный пепел с полы пиджака.
     - Фурманов, - сказал я.
     - Простите, Петр, но вы уже второй раз  за  сегодня  произносите  эту
фамилию. Кто такой Фурманов?
     - Господин с цепкими глазами, - сказал я, -  который  выступал  перед
ткачами после меня.
     Анна вдруг хлопнула в ладоши.
     - Кстати, - сказала она, -  мы  совсем  забыли  про  ткачей,  Василий
Иванович. А уже давно пора нанести им визит.
     Чапаев кивнул.
     - Да-да, - сказал он, - вы совершенно правы, Анна. Я только что хотел
предложить это сам, но Петр меня так озадачил, что все вылетело у меня  из
головы.
     Он повернулся ко мне.
     - Непременно вернемся как-нибудь к этой теме. А сейчас не желаете  ли
составить нам компанию?
     - Желаю.
     - Тогда вперед, - сказал Чапаев, поднимаясь из-за стола.
     Выйдя из штабного вагона,  мы  пошли  в  хвост  поезда.  Происходящее
казалось мне все более странным. Несколько вагонов, по которым мы  прошли,
были темными и казались совершенно пустыми. Свет  нигде  не  горел;  из-за
дверей не долетало ни единого звука. Мне слабо верилось, что за  ореховыми
панелями, в  полированной  поверхности  которых  отражался  огонек  сигары
Чапаева, спит красная солдатня, но я старался не рефлексировать  по  этому
поводу.
     Один из вагонов кончался не обычным тамбуром, а торцевой  дверью,  за
окном которой неслась назад черная  зимняя  ночь.  Башкир  после  короткой
возни с замком открыл ее; в коридор ворвался острый  грохот  колес  и  рой
крохотных колючих снежинок.  За  дверью  оказалась  небольшое  огражденное
пространство под навесом, наподобие  задней  площадки  трамвая,  а  дальше
темнела тяжелая туша следующего вагона - никакого перехода туда  не  было,
так что оставалось неясным, как именно  Чапаев  собирается  нанести  визит
своим новым бойцам. Вслед  за  остальными  я  вышел  на  площадку.  Чапаев
облокотился о перила, глубоко затянулся своей сигарой, и  ветер  сорвал  с
нее несколько ярко-малиновых искр.
     - Они поют, - сказала Анна, - слышите?
     Она подняла ладонь, словно чтобы защитить волосы от ветра,  но  сразу
же опустила - ее стрижка лишала это движение всякого  смысла.  Я  подумал,
что совсем недавно она, должно быть, носила другую прическу.
     - Слышите? - повторила она, поворачиваясь ко мне.
     Действительно, сквозь  грохот  вагонных  колес  пробивалось  довольно
красивое и стройное пение. Прислушавшись, я разобрал слова:

               Мы кузнецы - и дух наш Молох,
               Куем мы счастия ключи.
               Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
               В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!!

     - Странно, - сказал я, - почему они поют, что они кузнецы,  если  они
ткачи? И почему Молох - их дух?
     - Не Молох, а молот, - сказала Анна.
     - Молот? - переспросил я. -  А,  ну  разумеется.  Кузнецы,  потому  и
молот. То есть потому, что они поют, что они кузнецы, хотя на  самом  деле
они ткачи. Черт знает что.
     Несмотря на нелепость текста, в этой  несущейся  сквозь  зимнюю  ночь
песне было что-то завораживающее и древнее - может быть, дело  было  не  в
самой песне, а  в  этом  странном  сочетании  множества  мужских  голосов,
пронизывающего ветра, заснеженных полей и редких маленьких звезд  в  небе.
Когда поезд изогнулся на повороте,  стала  видна  цепь  темных  вагонов  -
видимо, те, кто в них  ехал,  пели  в  полной  темноте,  и  это  дополняло
картину, делая ее еще таинственнее и страннее. Некоторое  время  мы  молча
слушали.
     - Может быть, это что-то скандинавское, - сказал я. - Знаете, там был
какой-то бог, и у него был магический молот, которым  он  пользовался  как
оружием. Кажется, в Старшей Эдде. Да-да, и  все  остальное  так  подходит!
Этот заиндевелый темный вагон перед нами - чем не молот Тора, брошенный  в
неведомого врага! Он неотступно несется за нами,  и  нет  силы,  способной
остановить его полет!
     - У вас живое воображение, - сказала Анна.  -  Неужели  вид  грязного
вагона возбуждает в вас все эти мысли?
     - Что вы, конечно нет, - сказал я. - Я просто пытаюсь  быть  приятным
собеседником. На самом деле я думаю о другом.
     - О чем же? - спросил Чапаев.
     - О том, что человек чем-то похож на этот  поезд.  Он  точно  так  же
обречен  вечно  тащить  за  собой  из  прошлого  цепь  темных,   страшных,
неизвестно от кого  доставшихся  в  наследство  вагонов.  А  бессмысленный
грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов  он  называет  своей
жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы.
     - Ну отчего, - сказал Чапаев. - Способ есть.
     - И вы его знаете? - спросил я.
     - Конечно, - сказал Чапаев.
     - Может быть, поделитесь?
     - Охотно, - сказал Чапаев и щелкнул пальцами.
     Башкир, казалось, только и ждал этого  сигнала.  Поставив  фонарь  на
пол, он ловко поднырнул под перила, склонился над неразличимыми в  темноте
сочленениями вагонного стыка и принялся быстро перебирать  руками.  Что-то
негромко лязгнуло, и башкир с таким же проворством вернулся на площадку.
     Темная стена вагона напротив нас стала медленно отдаляться.
     Я поднял глаза на Чапаева. Он спокойно выдержал мой взгляд.
     - Становится холодно, - сказал он,  словно  ничего  не  произошло.  -
Вернемся к столу.
     - Я вас догоню, - ответил я.
     Оставшись на площадке один, я некоторое время  молча  смотрел  вдаль.
Еще можно было  разобрать  пение  ткачей,  но  с  каждой  секундой  вагоны
отставали все дальше и дальше; мне вдруг показалось, что их  череда  очень
походит на хвост, отброшенный  убегающей  ящерицей.  Это  была  прекрасная
картина. О, если бы действительно можно было так же легко,  как  разошелся
Чапаев с этими людьми, расстаться с темной бандой ложных "я", уже  столько
лет разоряющих мою душу!
     Вскоре мне стало холодно. Вернувшись в вагон и закрыв за собой дверь,
я на  ощупь  пошел  назад.  Дойдя  до  штабного  вагона,  я  ощутил  такую
усталость, что, даже не стряхнув с пиджака снежинок, вошел в свое  купе  и
повалился на кровать.
     Из салона, где сидели Чапаев с Анной, доносились их  голоса  и  смех.
Бухнуло открываемое шампанское.
     - Петр! - крикнул Чапаев. - Не спите! Идите к нам!
     После холодного ветра, продувшего меня  на  площадке,  теплый  воздух
купе был удивительно приятен. Мне  даже  стало  чудиться,  что  он  больше
походит на воду, и я наконец беру горячую  ванну,  о  которой  мечтал  уже
столько дней. Когда это ощущение стало абсолютно реальным,  я  понял,  что
засыпаю. Об этом можно было догадаться и  по  тому,  что  вместо  Шаляпина
граммофон вдруг заиграл ту же фугу Моцарта,  с  которой  начался  день.  Я
чувствовал, что засыпать мне ни в коем случае не следует, но поделать  уже
ничего не мог и, оставив борьбу, полетел вниз головой в тот  самый  пролет
пустоты между минорными звуками  рояля,  который  так  поразил  меня  этим
утром.



                                    4

     - Эй! Не спите!
     Кто-то осторожно тряс меня за плечо. Я приподнял голову, открыл глаза
и  увидел  совершенно  незнакомое  лицо  -  круглое,  полное,   окруженное
тщательно ухоженной бородкой. На нем была приветливая улыбка, но, несмотря
на это, оно не вызывало желания улыбнуться в  ответ.  Я  сразу  же  понял,
отчего. Дело было в сочетании этой ухоженной  бородки  с  гладко  выбритым
черепом. Склонившийся надо мной господин напоминал одного из тех торгующих
чем попало спекулянтов, которые в изобилии появились в Петербурге сразу же
после начала войны. Как правило, это были выходцы из  Малороссии,  которых
отличали две основных черты  -  чудовищное  количество  жизненной  силы  и
интерес к последним оккультным веяниям в столице.
     - Владимир Володин, - представился человек с бородкой. - Можно просто
Володин. Поскольку вы  решили  в  очередной  раз  потерять  память,  впору
знакомиться заново.
     - Петр, - сказал я.
     - Вы лучше  не  делайте  никаких  резких  движений,  Петр,  -  сказал
Володин. - Вам, пока вы еще спали, вкололи четыре  кубика  таурепама,  так
что утро у вас будет хмурое. Если вещи или люди вокруг  будут  вызывать  у
вас депрессию и отвращение, не удивляйтесь.
     - О, - сказал я, - милый мой, я уже давным-давно этому не удивляюсь.
     - Нет, - сказал он, - я имею в виду вот что.  Вам  может  показаться,
что  ситуация,  в  которой   вы   находитесь,   невыносимо   омерзительна.
Невыразимо, нечеловечески чудовищна и нелепа.  Совершенно  несовместима  с
жизнью.
     - И что?
     - Не обращайте внимания. Это все от укола.
     - Попробую.
     - Вот и отлично.
     Я вдруг заметил, что этот Володин совершенно гол. Больше того, он был
мокр и сидел на корточках на белом кафельном полу,  куда  с  него  обильно
капала вода. Но самым невыносимым  во  всем  этом  зрелище  была  какая-то
расслабленная свобода его позы, трудноуловимая обезьянья непринужденность,
с  которой  он  упирал  в  кафель  длинную  жилистую  руку.   Причем   эта
непринужденность как бы давала понять: мир вокруг таков, что  для  крупных
волосатых мужчин естественно и нормально сидеть на полу в  таком  виде,  а
если кто-то думает иначе, то ему в жизни придется нелегко.
     Видимо,  слова  насчет  укола  были  правдой.  С   моим   восприятием
действительно  творилось  что-то  странное.   Несколько   секунд   Володин
существовал в нем сам по себе, без всякого фона, словно фотография в  виде
на жительство. Уже рассмотрев его лицо и фигуру во  всех  подробностях,  я
вдруг задумался над тем, где все это происходит. И только после того как я
подумал о месте, где мы находимся, это место возникло - такое,  во  всяком
случае, у меня осталось чувство.
     Вокруг нас была большая комната, вся  выложенная  белым  кафелем,  на
полу которой стояло пять чугунных ванн. Я лежал в крайней; вода в ней, как
я вдруг с отвращением понял, была довольно холодной. Одарив меня последней
ободряющей  улыбкой,  Володин  повернулся  на  месте  и  с  отвратительной
ловкостью прямо с корточек запрыгнул в соседнюю ванну, почти не подняв при
этом брызг.
     Кроме Володина, в других  ваннах  лежали  еще  двое  -  длинноволосый
голубоглазый блондин  с  редкой  бородкой,  похожий  на  древнеславянского
витязя, и темноволосый молодой человек  с  несколько  женственным  бледным
лицом и чрезмерно развитой мускулатурой. Они выжидающе глядели на меня.
     - Похоже, вы действительно нас не помните, - сказал бородатый блондин
через несколько секунд тишины, - Семен Сердюк.
     - Петр, - ответил я.
     - Мария, - сказал молодой человек из крайней ванны.
     - Простите?
     - Мария, Мария, - повторил он с явным неудовольствием. -  Такое  имя.
Знаете, был такой писатель - Эрих Мария Ремарк? Меня в честь него назвали.
     - Не доводилось, - ответил я. - Это, наверно, из новых.
     - А еще был такой Райнер Мария Рильке. Тоже не слыхали?
     - Отчего, про этого слышал. Даже знаком-с.
     - Ну вот, он был Райнер Мария, а я - просто Мария.
     - Позвольте, - сказал я, - кажется, я узнаю  ваш  голос.  Это  не  вы
случайно рассказывали эту странную историю про самолет,  про  алхимический
брак России с Западом и так далее?
     - Я, - ответил Мария, - а что вы в ней находите странного?
     - Да в целом ничего, - сказал я, -  но  я  отчего-то  решил,  что  вы
женщина.
     - В некотором роде так и есть, - ответил Мария.  -  Как  говорит  наш
хозяин, моя  ложная  личность,  безусловно,  женщина.  А  вы  случайно  не
гетеросексуальный шовинист?
     - Ну что вы, - сказал  я.  -  Меня  просто  удивляет,  как  легко  вы
соглашаетесь с тем, что эта личность  ложная.  Вы  на  самом  деле  в  это
верите?
     - Я вообще ни во что не верю, - сказал Мария. - У  меня  все  это  от
сотрясения мозга. А здесь меня держат из-за  диссертации,  которую  хозяин
пишет.
     - Да что за хозяин такой? - с  недоумением  спросил  я,  услышав  это
слово во второй раз.
     - Тимур Тимурович, - ответил Мария. - Заведующий отделением.  Он  как
раз ложными личностями занимается.
     -  Не  совсем  так,  -  вмешался  Володин.   -   Тема,   которую   он
разрабатывает, называется "раздвоение ложной личности". Причем если  Мария
- случай  достаточно  простой  и  незамысловатый,  и  вообще,  говорить  о
раздвоении ложной личности в его случае можно только с некоторой натяжкой,
то вы, Петр, для него самый ценный  экспонат.  Потому  что  у  вас  ложная
личность  развита  в  таких  деталях,  что  почти  полностью  вытесняет  и
перевешивает настоящую. А уж как она раздвоена, просто залюбуешься.
     - Ничего подобного, - возразил молчавший до этого Сердюк. -  У  Петра
случай не очень сложный. А в структурном плане вообще от  Марии  почти  не
отличается. И тут и там отождествление, только у Марии с именем, а у Петра
с фамилией. Но у Петра более сильное вытеснение. Он своей фамилии даже  не
помнит. Называет себя то каким-то Фанерным, то еще кем-то.
     - А как моя фамилия? - с беспокойством спросил я.
     - Ваша фамилия - Пустота, - ответил Володин. - И ваше  помешательство
связано именно с тем,  что  вы  отрицаете  существование  своей  личности,
заменив ее совершенно другой, выдуманной от начала до конца.
     - Хотя структурно, повторяю, случай несложный, - добавил Сердюк.
     Я  почувствовал  раздражение  -  то,  что  какой-то  непонятный  псих
позволяет себе находить мой случай несложным, показалось мне обидным.
     - Вы, господа, рассуждаете как врачи, -  сказал  я.  -  В  этом  есть
некоторая несообразность, не находите?
     - Какая же несообразность?
     - Все было бы замечательно, - сказал я,  -  стой  вы  здесь  в  белых
халатах. Но отчего вы сами тут лежите, если все так ясно осознаете?
     Володин несколько секунд молча смотрел на меня.
     - Я жертва несчастного случая, - сказал он.
     Сердюк и Мария громко засмеялись.
     - Что до меня, - сказал  Сердюк,  -  у  меня  вообще  никаких  ложных
личностей нет. Обычный суицид на фоне алкоголизма.  А  держат  меня  здесь
потому, что на вас троих диссертации не построишь. Просто для статистики.
     - Ничего-ничего, -  сказал  Мария.  -  Тебе  на  гаротту  следующему.
Послушаем, что у тебя за алкогольный суицид.
     К этому моменту я основательно замерз - причем не мог  ответить  себе
на вопрос, то ли причина в уколе, который, по словам Володина, должен  был
сделать все происходящее со мной невыносимым,  то  ли  вода  действительно
была настолько холодна.
     Слава Богу, растворилась дверь, и вошли два человека в белых халатах.
Я вспомнил, что фамилия одного из них  Жербунов,  а  другого  -  Барболин.
Жербунов нес в руке большие песочные часы, а Барболин - целый ворох белья.
     - Вылазим, - весело сказал Жербунов и помахал пере