увидела каких-то людей в белых рубашках  и  галстуках,
сидящих за столом и изумленно глядящих на нее сквозь толстое стекло.
     Зазвенел разбившийся стакан, затем что-то тяжелое  упало  на  пол,  и
стал слышен громкий плач.
     - Осторожнее, осторожнее, - сказал Тимур Тимурович. - Вот так, да.
     Поняв, что продолжения не будет, я открыл глаза. Я  уже  мог  кое-как
видеть - то, что находилось возле меня,  было  ясно  различимо,  но  более
удаленные предметы расплывались, а общая перспектива была такой, словно  я
находился внутри большого елочного шара, на стенках которого был намалеван
окружающий мир. Прямо надо мной двумя утесами возвышались Тимур  Тимурович
и полковник Смирнов.
     - Да, - сказал кто-то в углу.  -  Вот  так  и  познакомились  Арнольд
Шварценеггер и просто Мария.
     - Я бы обратил внимание, - прокашлявшись,  сказал  Тимуру  Тимуровичу
полковник Смирнов, - на четко выраженный фаллический  характер  того,  что
пациенту постоянно мерещится хуй. Заметили?  То  антенна,  то  ракета,  то
Останкинская башня.
     - Вы, военные, слишком прямолинейны, - отозвался Тимур  Тимурович.  -
Не все так просто.  Как  говорится,  умом  Россию  не  понять  -  но  и  к
сексуальному неврозу тоже не свести. Так что не будем спешить.  Важно  то,
что налицо катарсический эффект, хотя и в ослабленной форме.
     - Да, - согласился полковник, - даже стул сломался.
     -  Именно,  -  сказал  Тимур  Тимурович.  -   Когда   заблокированный
патологический материал выходит на поверхность сознания,  он  преодолевает
сильное сопротивление, поэтому  часто  бывают  видения  катастроф,  всяких
столкновений - вот как сейчас. Самый верный признак того, что мы  движемся
в верном направлении.
     - А может, это от контузии? - сказал полковник.
     - От какой контузии?
     - А я вам разве не говорил, в чем дело? Понимаете ли, когда по Белому
дому стреляли, несколько снарядов пролетело насквозь, через окна. Так вот,
один попал прямо в квартиру, где в это время...
     Полковник склонился к Тимуру Тимуровичу и что-то зашептал ему на ухо.
     -  Ну  и  понятно,  -  долетали  до  меня  отдельные  слова,  -   все
вдребезги... Сначала вместе с  трупами  засекретили,  а  потом  смотрим  -
шевелится... Потрясение, конечно, сильнейшее.
     - Так что ж вы  молчали  столько  времени,  батенька?  Это  ведь  всю
картину меняет, - укоризненно сказал Тимур Тимурович. -  А  я  тут  бьюсь,
бьюсь...
     Он наклонился надо мной, двумя толстыми пальцами оттянул мне  веко  и
заглянул в глаз.
     - А вы как?
     - Даже не знаю, - ответил я. -  Это,  конечно,  не  самое  интересное
видение в моей жизни. Но я... Как бы это сказать... Я нахожу  занятной  ту
сновидческую легкость, с которой на несколько  минут  получил  прописку  в
реальности этот бред.
     - Видали? - повернулся Тимур Тимурович к полковнику Смирнову.
     Тот молча кивнул.
     -  Я,  родной  мой,  интересовался  не   вашим   мнением,   а   вашим
самочувствием, - сказал Тимур Тимурович.
     - Я чувствую себя хорошо, благодарю вас, - ответил я.  -  Вот  только
хочется спать.
     Это было чистой правдой.
     - Так поспите.
     Он повернулся ко мне спиной.
     - Завтра утром, - сказал он невидимой нянечке, - пожалуйста, сделайте
Петру четыре кубика таурепама прямо перед водными процедурами.
     - Радио можно включить? - спросил тихий голос из угла.
     Тимур Тимурович щелкнул какой-то кнопкой на стене, взял военного  под
руку и повел к выходу. Я закрыл глаза и понял, что открыть их  опять  буду
уже не в силах.
     - Мне кажется порою, что солдаты, - запел грустный мужской голос, - с
кровавых  не  пришедшие  полей  не  в  землю  нашу  полегли  когда-то,   а
превратились в белых журавлей...
     Как  только  из  репродуктора  вылетело  последнее  слово,  в  палате
раздался шум какой-то суматохи.
     - Держите Сердюка! - закричал голос над самым моим ухом.  -  Кто  это
про журавлей завел? Забыли, что ли?
     - Ты же сам включить попросил,  -  ответил  другой  голос.  -  Сейчас
переключим.
     Раздался еще один щелчок.
     - Прошло ли время, - спросил с  потолка  вкрадчивый  голос,  -  когда
российская поп-музыка была синонимом чего-то провинциального? Судите сами.
"Воспаление придатков" - редкая для России чисто  женская  группа.  Полный
комплект их сценического  оборудования  весит  столько  же,  сколько  танк
"Т-90".  Кроме  того,  в  их  составе  одни  лесбиянки,  две  из   которых
инфицированы английским стрептококком. Несмотря на  эти  ультрасовременные
черты, "Воспаление придатков" играет  в  основном  классическую  музыку  -
правда, в своей интерпретации. Сейчас вы услышите, что девчата сделали  из
мелодии австрийского композитора Моцарта, которого многие  наши  слушатели
знают по фильму  Формана  и  одноименному  австрийскому  ликеру,  оптовыми
поставками которого занимается наш спонсор фирма "Третий глаз".
     Заиграла дикая музыка, похожая на завывание метели в тюремной  трубе.
Слава Богу, я был уже в забытьи. Сначала меня одолевали  тяжелые  мысли  о
происходящем, а потом привиделся короткий кошмар про американца  в  черных
очках, который как бы продолжал историю, рассказанную этой несчастной.
     Американец посадил свой самолет во дворе, облил  откуда-то  взявшимся
керосином и поджег. В огонь  полетели  малиновый  пиджак,  черные  очки  и
канареечные брюки, а сам американец остался в крохотных плавках. Поигрывая
великолепно развитыми мышцами, он долго искал что-то в кустах, но так и не
нашел. Затем в моем сне был провал, а когда я увидел  его  опять,  он  уже
был, страшно сказать, беременным - видимо, встреча с Марией не прошла  для
него даром. К этому моменту он успел превратиться в пугающую металлическую
фигуру с условным лицом, и  на  его  вздувшемся  животе  яростно  сверкало
солнце.



                                    3

     Доносившаяся до меня мелодия сначала  как  бы  поднималась  вверх  по
лестнице, а потом, после короткого топтания на месте, отчаянно кидалась  в
лестничный пролет - и тогда заметны становились короткие мгновения  тишины
между звуками.  Но  пальцы  пианиста  ловили  мелодию,  опять  ставили  на
ступени,  и  все  повторялось,  только  пролетом  ниже.  Место,  где   это
происходило, очень напоминало лестницу  дома  номер  восемь  по  Тверскому
бульвару, только во сне эта  лестница  уходила  вверх  и  вниз,  насколько
хватало глаз, и, видимо, была бесконечной. Я  понял  вдруг,  что  у  любой
мелодии  есть  свой  точный  смысл.  Эта,  в  частности,   демонстрировала
метафизическую невозможность самоубийства - не его греховность,  а  именно
невозможность. И еще мне представилось, что все мы  -  всего  лишь  звуки,
летящие из  под  пальцев  неведомого  пианиста,  просто  короткие  терции,
плавные сексты и диссонирующие септимы  в  грандиозной  симфонии,  которую
никому из нас не дано услышать целиком. Эта мысль вызвала во мне  глубокую
печаль, и с этой печалью в сердце я и вынырнул из свинцовых туч сна.
     Несколько секунд я пытался сообразить, где я, собственно, нахожусь  и
что происходит в том странном мире, куда меня вот уже двадцать  шесть  лет
каждое утро швыряет неведомая сила. На мне была тяжелая куртка  из  черной
кожи, галифе и сапоги. Что-то больно впивалось мне в бедро.  Я  повернулся
на бок, нащупал под ногой деревянную коробку с маузером и огляделся.  Надо
мной был шелковый балдахин с удивительной красоты желтыми кистями. Небо за
окном было безоблачно-синим, и далекие крыши слабо краснели под  холодными
лучами зимнего  солнца.  Прямо  напротив  моего  окна  на  другой  стороне
бульвара был виден обитый жестью купол, отчего-то  напомнивший  мне  живот
огромной металлической роженицы.
     Я вдруг понял, что музыка мне не снилась - она  отчетливо  доносилась
из-за стены. Я стал соображать, как я здесь оказался, и вдруг меня  словно
ударило электричеством - в одну секунду я припомнил вчерашнее и понял, что
нахожусь на квартире фон Эрнена. Я вскочил с кровати, метнулся к  двери  и
замер.
     За стеной, в той комнате, где остался  фон  Эрнен,  кто-то  играл  на
рояле, причем ту самую фугу фа минор Моцарта, тему  из  которой  кокаин  и
меланхолия заставили меня вспомнить вчера вечером. У меня в прямом  смысле
потемнело в глазах - мне представился кадавр, деревянно бьющий по клавишам
пальцами, высунутыми из-под наброшенного на  него  пальто;  я  понял,  что
вчерашний  кошмар  еще  не  кончился.  Охватившее  меня  смятение   трудно
передать. Я оглядел комнату и увидел на стене большое деревянное  распятие
с изящной серебряной фигуркой  Христа,  при  взгляде  на  которую  у  меня
мелькнуло странное чувство, похожее на deja vu, - словно я уже  видел  это
металлическое тело в каком-то недавнем сне. Сняв  распятие,  я  достал  из
кобуры маузер и на цыпочках вышел в коридор. Двигало мной  примерно  такое
соображение: если уж допускать, что покойник может  играть  на  рояле,  то
можно допустить и то, что он боится креста.
     Дверь в комнату, где играл рояль, была приоткрыта.  Стараясь  ступать
как можно тише, я подошел к ней и заглянул внутрь. Отсюда был виден только
край рояля. Несколько раз глубоко вдохнув, я толчком ноги распахнул  дверь
и шагнул в комнату, сжимая одной рукой тяжелый крест, а другой - готовое к
стрельбе оружие. Первым, что я увидел, были сапоги фон Эрнена, торчащие из
угла; он мирно покоился под своим серым английским саваном.
     Я повернулся к роялю.
     За ним сидел человек в черной гимнастерке, которого я видел  вчера  в
ресторане. На вид ему было лет  пятьдесят;  у  него  были  загнутые  вверх
густые усы и легкая седина на висках. Казалось, он даже не  заметил  моего
появления - его глаза были закрыты, словно весь он ушел в музыку. Играл он
и правда превосходно. На крышке рояля я увидел папаху тончайшего  каракуля
с муаровой красной лентой и необычной формы шашку в великолепных ножнах.
     - Доброе утро, - сказал я, опуская маузер.
     Человек за роялем поднял веки и окинул  меня  внимательным  взглядом.
Его глаза были черными и пронизывающими, и мне  стоило  некоторого  усилия
выдержать их почти физическое давление. Заметив крест в моей руке, он  еле
заметно улыбнулся.
     - Доброе утро, - сказал он, продолжая играть. - Отрадно видеть, что с
самого утра вы думаете о душе.
     - Что вы здесь делаете? - спросил я, осторожно укладывая распятие  на
крышку рояля рядом с его шашкой.
     - Я пытаюсь, - сказал он, - сыграть одну довольно трудную пьесу.  Но,
к сожалению, она написана для четырех рук, и сейчас приближается пассаж, с
которым мне не справиться одному. Не будете ли вы так любезны помочь  мне?
Кажется, вам знакома эта вещь.
     Словно в каком-то трансе, я сунул маузер в  кобуру,  встал  рядом  и,
улучшив момент, опустил пальцы на клавиши. Мой контрапункт еле поспевал за
темой, и я несколько раз ошибся; потом мой взгляд снова упал на раскинутые
ноги фон Эрнена, и до меня дошел весь абсурд происходящего. Я отшатнулся в
сторону и уставился на своего гостя. Он перестал играть и некоторое  время
сидел  неподвижно  -  казалось,  уйдя  глубоко  в  свои  мысли.  Потом  он
улыбнулся, протянул руку и взял с крышки распятие.
     - Бесподобно, - сказал он. - Я никогда не понимал,  зачем  Богу  было
являться людям в безобразном человеческом теле.  По-моему,  гораздо  более
подходящей формой была бы совершенная мелодия - такая, которую можно  было
бы слушать и слушать без конца.
     - Кто вы такой? - спросил я.
     - Моя фамилия Чапаев, - ответил незнакомец.
     - Она ничего мне не говорит, - сказал я.
     - Вот именно поэтому я ей и пользуюсь, - сказал он. -  А  зовут  меня
Василий Иванович. Полагаю, что это вам тоже ничего не скажет.
     Он встал со стула и потянулся;  при  этом  суставы  его  тела  издали
громкий треск. Я почувствовал легкий запах дорогого английского одеколона.
     - Вчера, - сказал он,  пристально  глядя  на  меня,  -  вы  забыли  в
"Музыкальной табакерке" свой саквояж. Вот он.
     Я посмотрел на пол и увидел стоящий возле ножки рояля черный  саквояж
фон Эрнена.
     - Благодарю вас, - сказал я. - Но как вы вошли в квартиру?
     - Я пытался звонить, - сказал он, - но звонок, видимо, не работает. А
ключи торчали из двери. Я увидел, что вы спите, и решил подождать.
     - Понятно, - сказал я.
     На самом деле ничего понятно мне не было. Как он узнал, где я? К кому
он вообще пришел - ко мне или к фон Эрнену? Кто он  и  чего  он  хочет?  И
почему - именно это мучило меня невыносимо - почему он играл эту проклятую
фугу? Подозревает ли он что-нибудь? (Кстати сказать, накрытый пальто  труп
в углу смущал меня меньше всего - это был вполне  обычный  для  чекистских
квартир предмет обстановки.)
     Чапаев словно прочел мои мысли.
     - Как вы очевидно, догадываетесь, - сказал он, - я к вам не только по
поводу вашего саквояжа. Сегодня я отбываю на восточный фронт, где командую
дивизией.  Мне  нужен  комиссар.  Прошлый...  Ну,  скажем,   не   оправдал
возлагавшихся на него надежд. Вчера я видел вашу агитацию, и вы  произвели
на меня недурное впечатление. Кстати, Бабаясин тоже очень доволен. Я хотел
бы, чтобы политическую работу во вверенных мне частях проводили вы.
     С этими словами он  расстегнул  карман  гимнастерки  и  протянул  мне
сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул его и прочел:

     "Тов. Фанерному. Согласно приказа  тов.  Дзержинского  вы  немедленно
переводитесь  в  распоряжение  командира  Азиатской  Конной  Дивизии  тов.
Чапаева с целью заострения политической работы. Бабаясин."

     Снизу стояла уже знакомая мне расплывающаяся фиолетовая  печать.  Что
же это за Бабаясин такой, смятенно подумал я и поднял глаза.
     - Так как вас все-таки зовут? - прищурясь, спросил Чапаев. - Григорий
или Петр?
     - Петр, - облизнув пересохшие губы, сказал я. - Григорий  -  это  мой
старый литературный  псевдоним.  Знаете,  все  время  возникает  путаница.
Некоторые по старой памяти говорят Григорий, некоторые - Петр...
     Кивнув, он взял с рояля шашку и папаху.
     - Так вот, Петр, - сказал он, - возможно, это покажется вам не вполне
удобным, но наш поезд отбывает сегодня. Ничего не поделаешь. Война. У  вас
есть в Москве какие-нибудь незавершенные дела?
     - Нет, - сказал я.
     - В таком случае я предлагаю  вам  отбыть  со  мной  незамедлительно.
Сейчас мне надо быть на погрузке полка ивановских ткачей, и  я  хотел  бы,
чтобы вы присутствовали. Не исключено, что вам придется выступить.  У  вас
много вещей?
     - Только это, - сказал я, кивая на саквояж.
     - Отлично. Я сегодня же распоряжусь поставить вас на довольствие  при
штабном вагоне.
     Он направился к дверям.
     Я поднял саквояж и вышел в коридор вслед за ним. В моей  голове  была
совершеннейшая путаница и хаос. Человек,  шагавший  впереди  по  коридору,
пугал меня. Я не мог  понять,  кто  он,  -  по  манерам  он  меньше  всего
напоминал красного командира, но тем не менее явно был  одним  из  них;  к
тому же подпись и печать на сегодняшнем приказе были такими же, как  и  на
вчерашнем. Выходило, что у него достаточно влияния,  чтобы  за  одно  утро
добиться нужного ему решения и  от  кровавого  Дзержинского,  и  от  этого
темного Бабаясина.
     В прихожей Чапаев остановился и снял с вешалки длинную голубую шинель
с тремя полосами переливающегося алого муара поперек груди. Шинели с таким
украшением были последней красногвардейской модой  -  правда,  обычно  эти
нагрудные полосы-застежки делали из обычного красного сукна. Надев  шинель
и  папаху,  Чапаев  перепоясался  ремнем,  на  котором  висела  коробка  с
маузером, прицепил шашку и повернулся ко мне. Я заметил на его груди орден
странного вида - серебряную звезду с шариками  на  концах  лучей.  Никаких
изображений или слов на ордене не было. Чапаев заметил мой взгляд.
     - Украшали себя к Новому Году? - спросил я.
     Чапаев добродушно засмеялся.
     - Нет, - сказал он. - Это Орден Октябрьской Звезды.
     - Никогда не слышал.
     - Повезет, сами такой заслужите, - сказал он. - Готовы?
     - Товарищ Чапаев, - заговорил я, решив воспользоваться  неофициальным
тоном нашей беседы, - у меня к вам один вопрос, который  может  показаться
вам странным.
     - Я весь внимание, - сказал он и вежливо улыбнулся,  похлопывая  себя
по ножнам длинной желтой крагой.
     - Признайтесь, - сказал я, глядя ему  прямо  в  глаза,  -  отчего  вы
играли на рояле? И почему - именно эту вещь?
     Чапаев улыбнулся в усы.
     - Видите ли, - сказал он, - когда я заглянул в вашу комнату,  вы  еще
спали. Так вот, во сне вы насвистывали -  боюсь,  правда,  что  не  совсем
точно - эту фугу. Что же до меня, то я очень  люблю  Моцарта.  Когда-то  я
посещал консерваторию и готовился к карьере музыканта. Но с тех пор многое
в моей жизни изменилось. А отчего это вас волнует?
     - Так, - сказал я, - пустое. Одно странное совпадение.
     Мы вышли на лестничную клетку. Ключи действительно торчали из  двери.
Я машинально запер квартиру, бросил их в карман и пошел по лестнице  вслед
за Чапаевым, думая о том, что у меня никогда  в  жизни  не  было  привычки
свистеть. Тем более во сне.
     Первым, что я увидел, выйдя на морозную солнечную улицу, был  длинный
серо-зеленый броневик - тот самый, который я заметил вчера на улице  возле
"Музыкальной  табакерки".  До  этого  я  не  видел  таких  машин  -   это,
несомненно, было последнее слово науки уничтожения. Его корпус  был  усеян
крупными полукруглыми заклепками; вперед  выдавалось  тупое  рыло  мотора,
увенчанное двумя мощными фарами;  высокий  стальной  лоб,  чуть  скошенный
назад, грозно смотрел на Никитскую площадь двумя косыми смотровыми щелями,
похожими  на  полузакрытые  глаза  Будды.  Наверху   была   цилиндрическая
пулеметная башня, повернутая в сторону Тверского бульвара; ствол  пулемета
по бокам был защищен двумя расширяющимися стальными полосами. В борту была
небольшая дверь.
     Вокруг толпилась  ребятня  -  некоторые  были  с  санками,  другие  с
коньками, - и я  машинально  подумал,  что  пока  идиоты  взрослые  заняты
переустройством выдуманного ими мира, дети продолжают жить  в  реальности:
среди снежных  гор  и  солнечного  света,  на  черных  зеркалах  замерзших
водоемов и в мистической тишине заснеженных ночных дворов. И хоть эти дети
тоже были заражены бациллой обрушившегося на Россию  безумия  -  это  было
ясно по взглядам, которые они бросали на сверкающую шашку  Чапаева  и  мой
маузер, - все же в их чистых глазах еще сияла память о  чем-то  уже  давно
забытом мной; быть может, это было  неосознанное  воспоминание  о  великом
источнике всего существующего, от  которого  они,  углубляясь  в  позорную
пустыню жизни, не успели еще отойти слишком далеко.
     Чапаев подошел к броневику и отрывисто  постучал  в  борт.  Заработал
мотор, и зад броневика окутался облаком сизого дыма. Чапаев открыл  дверь,
и в этот самый момент я услышал за спиной скрип  тормозов.  Рядом  с  нами
остановилась крытая машина.  Из  нее  вылезли  четверо  в  черных  кожаных
куртках и скрылись в подъезде, из которого мы только  что  вышли.  У  меня
екнуло в груди - я подумал, что они приехали за мной. Наверно,  эта  мысль
пришла мне в голову  оттого,  что  эти  четверо  напомнили  мне  вчерашних
актеров в черных плащах, выносивших со сцены труп Раскольникова.  Один  из
них, задержавшись в дверях, поглядел в нашу сторону.
     - Быстрее, - крикнул из броневика Чапаев. - Холоду напустите.
     Я кинул внутрь саквояж, торопливо влез следом и  захлопнул  за  собой
дверь.
     Interieur этой  грозной  машины  очаровал  меня  с  первого  взгляда.
Небольшое  пространство,  отделенное  перегородкой   от   кабины   шофера,
напоминало купе Норд-экспресса: два узких  кожаных  дивана,  столик  между
ними и коврик на полу создавали, несмотря на  тесноту,  ощущение  уюта.  В
потолке был круглое  отверстие,  за  которым  виднелся  массивный  прикл