их в рощу, у
обрыва нарисуем водную ленту -- пусть брызжет и мчится... Миша с  радостью и
вдохновением наблюдал сейчас тот удивительный, уникальный, волнующий момент,
когда  отдельные  разрозненные  мысли,  бессвязные  образы и  смутные  идеи,
накопленные   за   последние  дни,  собираются  в  нечто   цельное,  четкое,
оформленное, в  некую  конструкцию  или, лучше сказать,  пейзаж,  масштабную
картину с горами, рекой,  домами и  дорогами,  он  знал уже имена  и возраст
актеров, черты их характеров, он видел перед  собой ясно, как в кино, первую
сцену,  и  была  полная внутренняя уверенность,  что она должна  быть именно
такой  --   словно   медленно  выплывающая   из  темноты,  из  небытия,   из
пространства, не  сразу, постепенно  появляющийся  на  свет  мир ирреального
театра,  зрительного зала,  декораций, актеров  и  их персонажей,  живущих в
каком-нибудь большом городе где-то  в  России,  не в  Москве, нет,  где-то в
провинции,  где  жизнь похожа на  медленно несущую  свои воды Волгу,  полная
созерцательности  и  сосредоточения,  когда  можно  остановиться, оглянуться
назад, подумать и только после этого сделать шаг дальше.
     Миша встал, как  был в трусах,  сел за стол, смахнул пыль с клавиатуры,
положил руки на  клавиши. Пальцы его напряженно замерли на несколько секунд,
затем  выстрелили  короткую,  звонкую  очередь.  На  белом  листе  появилась
надпись:

     "ТАЙНЫ ЖИВОПИСИ"
     киносценарий


5.

     Комната. В  полумраке едва видны несколько стульев вдоль стены, контуры
четырех людских фигур.

     С е р г е й. Свет поярче?
     В а д и м. Нет. Оставь. Так лучше.
     Т а н я. Интим!
     М а р и н а. Сейчас что-то будет.

     Короткая пауза. Слышен звук двигаемого стула, возня.

     С е р г е й. Не слишком затянуто выходит?
     В а д и м. Сойдет для начала.
     Т а н я. Так все же, трагедия или комедия?
     В а д и м. Драма.
     С е р г е й. Драма? Это слово не говорит ничего. Просто история.
     В а д и м. Ничего. Слишком много. Какая разница?

     Камера наезжает  на Вадима, так что источник света,  слабая,  прикрытая
абажуром лампа, находится сзади, и голова  -  лишь контур в красно-оранжевом
ореоле.  Так она медленно движется  от актера  к  актеру на протяжении  всей
сцены.

     С е р г е й. И все-таки...
     В а д и м. Трагедия и комедия -- это условность. Все зависит от чувства
юмора.
     Т а н я. Автора?
     В а д и м. Актеров.
     М а р и н а. Оригинально.
     С е р г е й. Ничего святого?
     В а д и м. Почему бы нет?
     С е р г е й. Ты собираешься смеяться над Ромео?
     В а д и м. Почему бы нет?
     Т а н я. Любовь...
     В а д и м. Страсть. Только страсть убивает. А любовь  заставляет расти.
А Шекспир был веселый человек. Ты согласна?
     М а р  и  н а. Хорошо.  Страсть,  смерть,  любовь,  измена... Отношения
мужчины и женщины. Как всегда. Это вечная тема.
     С е р г е  й. Просто люди похожи. И  мы играем в одно и тоже. Только по
разному.
     Т а н я. Штампы, штампы... Ты был прав. Что, опять треугольник?
     В а д и м. Может быть. Может быть нет. Хочешь, мы сделаем круг?
     С е р г  е й. Это будет забавно. А финал? Хочешь хороший финал? Ты и я,
на  арене,  как?  Чем тебе не круг? Мы выходим на  цирковую арену  в костюме
клоунов,  почти  как  у Феллини,  только наоборот,  не уходим,  а выходим  и
кланяемся публике. Не конец, вроде, а как бы начало. Круг. Как?
     В а д и м. Финала нет.
     Т а н я. Как нет?
     В а д и м. Нет.  Финала нет.  Нет автора и нет финала. Мы --  сами себе
хозяева. И пусть оно идет, как идет.
     С е р г е й. Вот как! Без финала, значит?
     В а д и м. Без финала.
     М а р и н а. Ясно. И что же нам делать?
     В а д и м. Жить.


6.

     Ночь. Город. Он  сел на место у  окна, благо в  полупустом вагоне таких
мест  было  полно,  и  в  пыльном  стекле  увидел свое лицо.  Трамвай  26-го
маршрута,  Московский  вокзал  -  4-й  Нагорный  микрорайон,  предпоследний,
последний будет через полчаса, в начале  одиннадцатого. Вагон  чуть качнулся
назад, задребезжал и тронулся с места. Вместе с ним  тронулось  и  лицо, или
тот  мир, что снаружи. Сквозь  лицо проплыла,  исчезая в темное,  безмолвное
никуда,  опустевшая   остановка  с  еще  работающим  металлическим  киоском,
заставленным  сигаретами  и  пивом, несколько  изогнутых  стволов  деревьев,
досчатый забор,  стена.  Трамвай постепенно набирал скорость. В  общем,  это
было достаточно обычное,  не  примечательное лицо -- широкое, но не слишком,
после двадцати у него начали расти скулы, отчего само лицо стало приобретать
некую взрослую  матерость, челюсть  стала более  массивной, что ему очень не
нравилось,  правильные  черты, высокий лоб, немного крупноватый нос, что еще
было терпимо, таких лиц -- тысячи. Трамвай повернул, и на фоне  лица поплыли
яркие неоновые огни и витрины.
     Он  любил это время --  ночь  и  город.  Удивительное,  фантастическое,
немыслимое  сочетание  пустоты, пространства,  тишины и движения.  Странный,
ирреальный  мир, где за внешним  сонным, умиротворенным спокойствием  всегда
что-то  меняется.  Конечно, ночь --  это всегда прежде  всего  страх.  Страх
случайных  прохожих  и пьяных компаний, страх  неизвестности,  страх  пустых
дворов и подъездов, особенно в старых кварталах, где дома, построенные еще в
прошлом веке, выглядят как-то особенно мрачно именно ночью. Но это не только
страх. И не только  усталость  или  голод после рабочего дня, когда ты едешь
домой, мечтая  лишь об  ужине и  постели.  Ночь  -- это еще  и  вдохновение.
Вдохновение от  звезд, от Луны, от зажженных окон, которых -- тысячи и сотни
тысяч, от фонарей и редких автомобилей, и еще когда за кладбищенской оградой
поют  в ветвях соловьи,  а  это  как раз сейчас,  в  мае, или  когда  в июне
убаюкивающе стрекочут сверчки,  или  когда стук чьих-то каблуков по асфальту
вырывает тебя из  сна и ты  лежишь  где-то  после полуночи и слушаешь,  быть
может,  обрывок тихого разговора двоих под твоим окном. Это  -- вдохновение.
Это  ожидание  чуда,  потому что  ночью  всегда  что-то  происходит,  что-то
случайное,  хорошее  или плохое,  это вера в завтрашний  день  и  надежда на
что-то лучшее. Это -- ночь в большом городе.
     Она  зашла на Стрелке, у моста, быстро, легко,  как бабочка вспорхнула,
он  успел  увидеть лишь ее профиль,  мельком,  на  какую-то  секунду,  и еще
стройную фигуру, облаченную  в недорогую коричневую куртку и синие джинсы, а
потом только волосы,  копна  густых,  длинных, вьющихся волос  цвета спелого
лимона,  в  них  слышался  запах  земляники   и  ландышей,  и   еще  чего-то
незнакомого, легкого, неуловимого, несильный запах, почти незаметный,  ровно
настолько,  чтобы  окутать тебя только когда ты  стоишь с  девушкой  лицом к
лицу, или как сейчас, непроизвольно, тайком окунаешься в него сам...
     "И еще ночь -- это  любовь, --  подумал он, -- Конечно, куда без нее?..
Сколько людей сейчас соединяются в экстазе? Для кого-то это, конечно, просто
секс и удовольствие, для  кого-то --  привязанность, страсть,  жадность  или
что-то еще. Для кого-то -- любовь. И это тоже -- ночь в большом городе".
     Трамвай переехал через мост и начал  натужно вбираться  в гору. И тогда
девушка, та самая, сидящая перед ним, обернулась.
     -- Простите, Вы не подскажите, когда будет улица Генкиной?
     --  Генкиной?  --  лицо  Миши  напряглось  от  умственной работы, затем
озарилось виноватой улыбкой, -- А это где вообще?
     --  Где-то  в  центре,  -- секунду  она  смотрит куда-то  в сторону,  в
пространство, задумавшись, затем вновь поднимает глаза на него.  Хвойный лес
в солнечную  погоду  --  такие  были  у  нее  глаза, зеленые,  темные, но не
слишком. Она могла бы быть колдуньей. -- Там еще какая-то телефонная служба.
С вышкой.
     -- Генкиной, Генкиной... А! Да, знаю. Этот трамвай туда не идет.
     -- Да? -- на лице девушки появилось замешательство.
     -- Да. Он идет по Бекетова. А Генкиной -- это возле оперного театра.
     -- Что же мне делать?
     -- Вам  можно  выйти. На  следующей остановке, например. И пересесть на
двадцать седьмой.
     -- Двадцать седьмой... -- эхом повторила она, -- Хорошо.
     Потом  была  остановка,  и  она  вышла.  И,  выходя,  у  самых  дверей,
обернулась.  Миша  смотрел на  нее,  поймал  ее  взгляд,  улыбнулся,  и  она
улыбнулась в ответ. А когда двери вот-вот готовы были закрыться, он выскочил
следом.
     --  Поздно  уже. Темно, --  запыхавшись,  выпалил  он, --  Можно  я Вас
провожу.
     Тяжелое   громыхание   уходящего  трамвая   помешал  ей  ответить.  Она
рассмеялась и просто кивнула.
     -- Меня Миша зовут.
     Девушка протянула руку.
     -- Лена.
     -- Вы не подумайте чего...
     -- Давай на ты!
     Потом они шли по тротуару и разговаривали.
     -- Так я голос и сорвала, -- рассказывала Лена, -- Холодно в зале было.
Не топили, и зачем только понадобилась эта репетиция? Он ко  мне за кулисами
подошел еще и говорит "Надо же, как это ты спела хорошо в конце,  с надрывом
таким,  здорово!", а я ему уже ответить ничего не могу, сижу, слезы по щекам
градом. Подруга тогда до дома довела. Так с тех пор больше на сцене не пела.
У  него  на следующий год  еще  одна девчонка в  хоре голос сорвала,  так же
примерно, родители в суд подали, он из школы ушел.
     -- Да... -- Миша кивнул, -- А твои что судиться не стали?
     --  Они не знали, что можно.  Мама очень  переживала. Голос -- это тоже
собственность, только  мы этого не понимали. Кстати, мы почти пришли.  Вот в
том доме живет моя тетя. Тетя Люба. Я вообще пятый раз здесь.
     -- Не страшно вот так, по ночам одной ездить? В чужом городе?
     -- Нет, -- улыбнулась  она,  -- У себя  дома  я полгода в секцию каратэ
ходила. Оранжевый пояс. Не бог весть что, конечно, но все же...
     -- Да? Хм... Ты интересный человек, Лена.
     -- Ты тоже, Миша. Спасибо. Я узнала сегодня много нового.
     --  Мне  очень  понравились  твои стихи.  Правда.  Нет,  правда,  очень
понравились! Я очень хочу услышать, как ты поешь.
     Она покраснела.
     -- Сейчас уже не то.
     -- Все равно. Давай как-нибудь встретимся! Можно, я позвоню?
     -- Звони. Я здесь теперь долго жить буду.
     Его руки шарят по карманам и достают, наконец, ручку.
     -- А на чем писать?
     Миша снова пытается что-то найти в карманах куртки, затем,  поняв,  что
ожидание чересчур затянулось, протягивает руку.
     -- Пиши на руке.
     Она  улыбнулась,  бережно взяла  его  ладонь пальчиками  левой  руки  и
старательно вывела на ней шесть цифр и две черточки.


7.

     --  Ну что тебе сказать? -- Андрей поднял  голову,  -- Я ожидал чего-то
подобного.
     -- Прочитал? Дай сюда!
     Оля забрала у Андрея рукопись и углубилась в чтение.
     -- И что? -- спросил Миша.
     Андрей улыбнулся.
     --  Задумка  интересная.  Сама  идея.  А   сюжет  слишком  прямолинеен,
предсказуем.  Ты собираешься их перессорить, спровоцируешь  конфликт,  потом
разрешишь его. Мораль и happy end. Достаточно просто.
     Маленькая кухня была отделана белоснежным кафелем  так, что  напоминала
операционную, белый навесной шкаф,  белая  плита,  белый  холодильник, белый
прямоугольный  стол -- все было  белым, сверкало,  блестело  и  выглядело бы
почти  стерильным, если бы не следы человеческой  деятельности  -- оранжевая
керамическая  пепельница  с  двумя  окурками  и  пятнами  пепла,  полотенце,
брошенное небрежно возле раковины, две немытых чашки с малиновым ободком там
же,  пластмассовые  синие  часы  на  стене,  и  так  далее,  и   так  далее,
всевозможные,  разнообразные  мелкие  отпечатки  быта  одной  семьи  из двух
человек  вносили  в  стерильность,  однотонность   мебели  и   кафеля  кухни
художественный  хаос,  беспорядок,  пестрящие,  летние  краски.  Кухня   эта
досталась   им  в  наследство   от  прошлых  хозяев  квартиры,  чудаковатой,
обеспеченной  пары,  помешавшейся, видимо,  на чистоте и  порядке,  в  конце
концов заработок, несмотря на кризис, а может быть и благодаря ему, позволил
им переехать поближе к  центру, в  более  престижный  район, а  эту квартиру
продать по дешевке,  считай, почти  даром. Андрей только руками разводил  --
"повезло!"...
     --  Ну почему же просто?! -- возмутился Миша, -- Их ведь  четверо. Двое
мужчин, две женщины.  Здесь  может  быть  такая гамма  чувств, от  любви  до
ненависти, все, что угодно.
     -- Верно, -- согласился  Андрей, -- Хотя  для всей  гаммы чувств бывает
достаточно  и  двоих.  Фишка  в том,  что  они в замкнутом пространстве. Они
ограничены сами в себе, и это делает их  поведение  и сюжет предсказуемым. И
потом...  У   тебя  хватит  опыта,  чтобы  описать  взаимоотношения  четырех
персонажей?  Ты достаточно знаешь людей для этого?  Здесь нужно очень  тонко
пройти по бритвенному лезвию, чтобы не скатиться в пошлость.
     Чайник  на плите дохнул паром  и свистнул чуть  слышно,  затем,  спустя
секунду  или  две,  словно   отдышавшись  и  посмотрев  на  реакцию  хозяев,
засвистел, запыхтел,  призывно, громко, закладывая уши. Оля бросила чтение и
кинулась к нему, как к ребенку.  Андрей  встал, достал из стенного шкафа три
чашки и поставил их на стол.
     -- Да и сама идея... -- задумчиво сказал он.
     -- Что идея? -- спросил Миша.
     -- Нет, идея хороша. Но если ты пишешь такую претенциозную вещь, нужно,
опять-таки быть очень осторожным, чтобы писать живо, весело, интригуя, иначе
у тебя зритель заснет  после первого акта.  Или просто  уйдет.  А это  будет
провал. С сахаром будешь?
     -- Ну, если есть конфеты, то без.
     -- Конфеты есть, -- вскочила Оля, -- сейчас достану.
     --  Философия  и  эстетские  изыски  сейчас  мало  кого  интересуют, --
продолжил Андрей, --  На  бесконечные кухонные  разговоры  просто  никто  не
пойдет. Это может быть интересно только нам с тобой, больше никому. Действие
нужно,  действие.  Некая   драматургическая  завершенность.   Чтобы   что-то
изменилось  в пространстве, в жизни, в судьбах персонажей,  в умах зрителей,
что-то  яркое,  то,   что  запоминается.   Сильные  эмоции,   предательство,
преступление,  подлость, ревность, жадность, все  человеческое. И катарсис в
конце.  Кто-то  что-то  должен  понять и изменить в своей жизни. Это  сюжет,
понимаешь? Сюжет должен быть. С завязкой, кульминацией и финалом.
     --  Да? Может быть. Будет  сюжет, --  махнул  рукой Миша, --  Придумаем
что-нибудь.
     --  Нет,  вообще  интересно,  --  Оля  положила   рукопись  на  стол  и
улыбнулась, -- Необычно. Мне нравится. Вадим в их пьесе играет главную роль,
художника, да?
     Миша кивнул.
     -- Знаешь... -- она задумалась, -- Художник --  это интересно. Им нужен
творческий  человек  в качестве  главного  героя,  я  правильно поняла?  Это
действительно интересно.  Они не просто играют,  они хотят  изучить  процесс
творчества в лицах, в  реальной жизненной  истории,  так? Оригинально. Но...
Может быть  лучше сделать  его сценаристом.  Или драматургом. Как тебе такая
идея?
     -- А чем плох художник?
     -- Понимаешь... Драматург не просто фиксирует отдельные моменты  жизни,
портреты, образы, пейзажи, он творит  мир в динамике. Он  создает характеры,
прослеживает  их  взаимоотношения,  влюбляет,  разводит,   убивает,   все  в
процессе. Это интереснее, правда?
     -- Пожалуй...  --  Миша  отхлебнул  чаю  и несколько  секунд смотрел на
темную поверхность жидкости в чашке, словно надеясь  там что-то  увидеть, --
Пожалуй, ты права. Хорошо, пусть будет сценарист.
     Супруги   обменялись  взглядами,  которые  могли   бы  показаться  Мише
многозначительными, если бы он вообще обратил на это внимание.
     -- Ты пиши! -- кивнул  Андрей, -- Сейчас сложно  сказать, что  из всего
этого выйдет, но хороший опыт ты в любом случае получишь. А в нашем деле это
самое главное. Ну или одно из самых главных. Мне интересно, что в результате
получится.


8.

     Солнце пришло в легком  коротком  оранжевом платье и в белых босоножках
на высокой  платформе. Солнце принесло  с собой  в маленькой  сумочке лето и
июнь, осветило золотом  и без  того  яркую набережную, наполнило прозрачный,
струящийся жарой воздух запахом своих любимых духов. Солнце двигалось легко,
почти  летя над поверхностью земли, над нагретым асфальтом,  над трафаретами
теней  обескураженных  прохожих, почти  танцуя  на  цыпочках  свое  игривое,
веселое, молодое, бело-желто-оранжевое па-де-де.
     -- Привет! -- сказало Солнце и солнечно улыбнулось.
     -- Привет! -- ошарашено повторил он.
     Потом  они гуляли по  Верхне-Волжской набережной, от  огромного лыжного
трамплина, похожего на фантастический  космодром, опустевший  внезапно после
старта космической ракеты, к памятнику Чкалову и лестнице в форме восьмерки,
бродили,  взявшись  за  руки,  как дети, останавливаясь, разговаривая, и  он
замечал украдкой, как посматривают в ее  сторону идущие  навстречу  мужчины.
Нет,  она  не  была  той,  о которой  говорят:  "ослепительно красивая"  или
"обворожительно красивая" или "настоящая фотомодель" или что-то еще в том же
духе. Придирчивый  взгляд смог бы различить недостатки внешности, фигуры или
походки, слишком решительные, угловатые подчас и не вполне женские движения,
чуть заметный,  намечающийся двойной  подбородок или слишком широкие ноздри,
но какое это  имело значение? Были еще обнаженные  руки, белые, не  успевшие
еще загореть,  покрытые  гладкими, мелкими волосками вдоль  предплечья, были
открытые до середины  бедра стройные ноги с маленькой царапиной ниже  левого
колена,  были  волосы,  распущенные  по  плечам  и одна  непослушная  прядь,
падающая  на  лоб,  были глаза с длинными ресницами,  колдовские, языческие,
хвойные  глаза,  которые смотрели  на  него  широко,  открыто, доверительно,
ожидая чего-то -- этого было достаточно.  Достаточно для того, чтобы  встать
рядом с  этой лесной нимфой, почувствовать ее дыхание, каждый вдох и  выдох,
ее  запах,  дотронуться хотя  бы  до  узкой  только ладони  и  окончательно,
безнадежно, навсегда потерять голову.
     -- Хорошо здесь! -- Лена глубоко вдохнула воздух, -- Как здесь хорошо!
     Миша облокотился рядом о парапет так, что локти их соприкоснулись.
     --  Это  самое красивое место в городе.  Вон те дома --  это Бор.  Этот
город  и  стеклозавод после революции построили.  А до  революции там вообще
ничего не  было -- несколько деревянных домиков и заволжские леса до  самого
горизонта. А представляешь, как здесь красиво весной,  в конце апреля, когда
Волга разливается! На этой улице жили самые богатые люди города.
     -- Я бы тоже хотела жить на этой улице. Боже, как жить-то хорошо!
     Она раскинула руки, подобно взлетающей  птице, и подпрыгнула  на месте.
Пронзительно голубое безоблачное небо, белеющее  к  горизонту, на  мгновение
приняло ее  в  свои объятия, затянутое, прикованное  к земле  лесами  здание
художественного  музея безнадежно покачнулось  следом,  но река, река где-то
внизу,  у  ног,  спокойно  продолжала  нести  свои искристые, посеребренные,
рассеченные катерами и баржами воды куда-то на юго-восток, в страну степей.
     Еще было  открытое кафе,  там же,  на  набережной, чуть  ниже по склону
горы, она  попросила  пива,  и  он встал  в очередь  к  прилавку.  Когда  он
возвращался,  держа  в  руках бутылку с двумя  надетыми  на нее  стаканами и
тарелку с чипсами, очень низко, почти над столиком пролетело несколько чаек,
оглушив всех громким, пронзительным, картавым криком.
     -- Красивая птица -- чайка, но кричит ужасно, -- сказала она.
     -- Нет здесь "Портера". Странно. Ладно, и так неплохо.
     Небрежно махнула рукой.
     -- Сойдет. Я говорю, чайки -- красивые птицы.
     -- Да, -- согласился Миша, -- Все птицы красивы. Во-первых, потому, что
летают.
     -- Мухи тоже летают, --  взгляд  из-под прищуренных  век, полный доброй
насмешки.
     -- Хм... -- Миша задумался,  -- Птицы изящны, грациозны, у