них гладкое,
обтекаемое тело.
     -- И еще они белые и пушистые, --  и  тут же поправилась, -- То есть не
все белые, но все пушистые.
     -- А  то, что чайки так кричат... -- он выдержал небольшую паузу, -- Ты
знаешь, мне кажется, в этом есть какая-то гармония.
     -- Гармония?
     Она  смотрела  на него,  наклонив голову,  немного  исподлобья, но этот
взгляд ей удивительно шел.
     -- Ну то есть такой...  цельный образ реки. Представь:  высокие свистки
буксиров, басовые, низкие,  долгие гудки пароходов, и резкие крики чаек. Все
это вместе -- река. Волга.
     --  Да...  --  Лена вдруг  наклонилась и  прошептала  ему  на  ухо,  --
Представляешь, если бы чайки пели, как соловьи!..
     Они смеялись, разговаривали, снова  смеялись, гуляли. Миша  чувствовал,
что ему становится все легче и легче общаться с этой девушкой, она была умна
-- несомненно,  талантлива по  своему,  поэтическая  тонкость,  лиричность и
готовность  слушать  и понимать не простые, изысканные,  художественные вещи
причудливым  и, наверное,  лучшим  образом сочеталась в  ней с  простотой  и
земной, жизненной практичностью, иногда, правда, в ее словах  сквозила некая
грубость,  озорная  мальчишеская  угловатость, резкое словцо,  едкий эпитет,
неприличная шутка, то, что резало слух, но Миша  понимал, что это  -- огрехи
среды  и  дворовой  компании,  в  которой она,  видимо, выросла  и  старался
пропускать эти пассажи мимо ушей. Он все  более расслаблялся, воспринимая ее
более как друга, чем в качестве объекта ухаживания, уже не тяготился  пауз в
разговоре, не боялся так, как раньше, высказать что-то  личное, сокровенное,
то, как он воспринимал этот мир, то, что как ему казалось, мог понять только
он -- с Леной было  приятно, интересно,  она умела расположить к себе, умела
слушать так, что хотелось говорить  обо всем на свете, и он говорил, гуляя с
ней под руку по Большой Покровке, сидя в кафе, стоя  у парапета, быть  может
совершеннейшие глупости, но какое это имело значение? Вечером он проводил ее
до дома.
     --  Мишка, спасибо, ты  --  замечательный, -- сказала  она, глядя ему в
глаза,  --  Зайдешь  ко   мне?   Посмотришь,  как  я   живу.  С  тетей  моей
познакомишься. Она -- хороший человек.
     -- Спасибо. Поздно уже. Она, наверное, спать легла. Неудобно как-то.
     Лена взяла его за руку.
     -- Ладно тебе, пошли! У  меня мировая тетя.  Муж ее, дядя Гоша... Игорь
Николаевич, в  Москву уехал  по делам.  Его  еще неделю не будет. Скучно ей,
пошли!
     Квартира тети Любы  оказалась обычной  двухкомнатной хрущевкой, немного
старомодно  обставленной, с красными коврами на стенах, с толстым, обрюзгшим
и чрезвычайно ленивым черным котом по  кличке Плюшкин,  с большой  гостиной,
где, как водится, собравшись вокруг журнального столика и глядя в телевизор,
по вечерам медленно пили чай. Сама Любовь Валерьевна была женщиной простой и
смешливой, лет  тридцати  пяти,  она любила своего кота,  сериалы  и дамские
романы, не переваривала соседей справа за  частые вечеринки и пекла отличное
печенье. Она едва ли не первой из их большой семьи  переехала сюда,  рано и,
как  потом  выяснилось,  очень  неудачно,  вышла  замуж,  бросила  институт,
развелась,  маялась по общежитиям,  меняя  место работы и перепробовав почти
все подходящие для  женщины специальности, пока  не встретила, спустя восемь
лет,  идеального,  как  она  говорила,  мужчину, умного, работящего, немного
пьющего, но какое  это теперь имело значение?  Говорила она о  себе много  и
охотно,  видимо,  истосковавшись  по  собеседнику,  и  еще   очень  потешно,
талантливо, в лицах рассказывала анекдоты.
     -- Спасибо, -- сказал Миша, ставя чашку на блюдце, -- Надо идти. Поздно
уже.
     -- А то бы посидели еще! -- забеспокоилась Любовь Валерьевна.
     -- Нет, в самом  деле поздно. Скоро трамваи перестанут ходить. А завтра
-- рабочий день.
     -- Ну смотрите.
     -- Ты до скольки завтра работаешь? -- поинтересовалась Лена.
     Вопрос словно застал Мишу врасплох. Он не сразу понял, о чем речь.
     -- А... До семи.
     -- Помнишь, мы завтра к Вике идем?
     -- Помню, -- кивнул Миша, -- Которая психолог.
     --  Привет ей передавай,  --  повернувшись  к  Лене, проворчала  Любовь
Валерьевна,  --  Что  не  заходит? Земляки вроде. Совсем зазналась. На одной
ведь улице выросли.
     Миша встал.
     -- Спасибо за угощение. Все было очень вкусно.
     Лена встала следом.
     -- Я позвоню тебе завтра на работу, хорошо?
     -- Звони.
     Уже в прихожей, приподнявшись на носки и обняв за плечи, она поцеловала
его в щеку.
     --  Береги  себя,  хорошо? --  сказала девушка в оранжевом платье, -- Я
завтра позвоню. Где-нибудь днем.
     Ее  губы были  теплыми и влажными, а  от  волос  пахло  так же, как и в
тогда, майской ночью, в трамвае.


9.

     Маленький зрительный зал, мест  на сто-сто пятьдесят, не больше. Сцена,
тоже  небольшая, на ней -- круглый  стол, несколько стульев.  Вадим сидит на
краю  сцены,  свесив  ноги, Марина,  Таня  и Сергей -- на первом зрительском
ряду.

     С е р г е й. Пассивный тип! Совершенно неинтересен.
     М а р и н а. Я тоже так думаю. Ты что, не мог найти нормального героя?
     В а д и м. Дураки вы!
     С е р г е й. Ну-ка, ну-ка! Это почему это мы все дураки?
     В  а д и м. Он -- автор. Понимаешь? Нам нужен автор. Творец. Драматург.
Творческая личность.
     С е р  г е  й. Философ, блин, творца ему  подавай! Какой он творец?! Он
просто тюфяк. Он безынициативен. Да, тонкая натура, понимаю, этакий Обломов,
но какой-то аморфный.
     М а р и н а (хихикнув). Скажи еще -- газообразный.
     С е  р г е й. Плотности в нем нет, это точно, жизни нет, наполненности,
понимаешь?  Он  просто   наблюдатель.  Диванный  думатель.  Какую  драму  ты
собираешься ставить, если главный герой у тебя ничего не делает?
     Т а н я. Зря вы так! Очень симпатичный персонаж. Милый мальчик.
     С е р г е й. Мальчик! Моего возраста!
     Т а н я. И все равно мальчик. Романтичный, влюбчивый.
     В а д и м (чуть заметно улыбается). Он тебе нравится.
     Т а н я. Влюбчивые мужчины нравятся многим женщинам.
     В а д и м. Так мальчик или мужчина?
     Т а н я. На словах поймал?
     В а д и м. Ладно, не буду. Он почти идеально подходит. Хотя...
     М а р и н а. Карикатурно, да?
     В а д и м. Да, немного. Опять штамп.
     С е р г е й. А что делать?
     В а д и м. Да, менять поздно. Пусть будет так.
     С е р г е й. Это начало провала.
     В а д и м. Наплевать. Для себя же играем.
     М а р и н а. Да? А я думала...
     В а д и м. Кстати, а что ты думаешь о героине?
     М а р и н а. Героин -- штука хорошая.
     В а д и м. Я имел в виду женский персонаж.
     М а р и н  а (подумав и пожав плечами). Девочка из пригорода. Очень они
бойкие, девочки из пригорода, им бы мужика найти с квартирой, да с деньгами,
ну и работу по окончании ВУЗа.
     С е р г е й. Себя вспомни!
     М а р и н а. Хам!
     С е р г е й. Протестую!
     В а д и м. Принято.
     С е  р  г  е  й. Дело  ведь не  только  в  мужике с  квартирой. Она  --
нетривиальный человек, и это заметно.
     Т а н я. Все люди нетривиальны. В той или иной степени.
     С е р г е й. Не спорю.  И все же "мужик с квартирой"  -- это немного не
ее.
     М  а  р и  н  а.  Я  не  утверждаю, что ее  цели  в жизни исключительно
меркантильны. Просто если ты приезжаешь  в чужой город,  где  хочешь, скорее
всего, остаться, тебе  надо выжить. Просто выжить. Это тебе не скучающий быт
домашнего  мальчика, живущего на всем готовом,  это борьба.  Или ты находишь
место  под Солнцем,  или  возвращаешься в  свой  Усть-Пупуйск,  работать  на
фабрике и всю оставшуюся жизнь сплетничать с соседками у крыльца. Или - или.
     В а д и м. Хорошо, пусть будет так.  К этому мы  еще вернемся.  Как она
относится к герою? Она его любит?
     М а р  и н а.  Как мы любим  эти слова: "любит", "не  любит"! Одним  бы
словом все описать, ах как  было бы  здорово!.. Он ей интересен. Симпатичен.
Он красив,  добр, интеллигентен, он ей нравится. Можешь назвать это любовью,
если хочешь.
     Т а н я. Это может стать любовью со временем. Все зависит от него.
     М а р и н а. От них обоих.
     В а д и м. Во всяком случае, это начало. Какое никакое, а начало.
     С е р  г е й.  А дальше?  Ты хотел интригу. Пока ее не  видно,  скукота
одна.  Уличное  знакомство, первое свидание, любовь, пустые разговоры -- все
это было!..
     Т а н я. Подожди. Будет тебе интрига.
     В а д и м. Будет! Играем дальше.


10.

     Пять  этажей, девять пролетов, без  лифта, ступень за ступенью, наверх,
под самую крышу. На площадке третьего этажа им  пришлось  пробираться сквозь
компанию  четырех  подростков, двух парней и двух девушек, наполнивших и без
того   душный  воздух  сизым  дымом  дешевых   сигарет.  Она,  идя  впереди,
поздоровалась  коротко,  он  протиснулся  молча,  поймав на  себе  несколько
оценивающих взглядов.  Потом,  уже  у самой чердачной  лестницы, она  встала
напротив синей металлической двери без номера  и два  раза нажала на  кнопку
звонка.  Дверь  открыла  миниатюрная,  примерно по  плечо  Мише  женщина лет
тридцати,  или,  может  быть,  тридцати  трех, с большими,  завораживающими,
блестящими глазами серого цвета и длинными светлыми волосами, заплетенными в
косу.
     --  О! Ленка! -- взвизгнула  женщина и бросилась обнимать его спутницу,
-- Здравствуй, Солнышко!
     -- Приветики, приветики! А это -- Миша, я говорила, помнишь?
     -- Помню, -- сказала женщина, -- Я Вика. Здравствуй!
     Миша осторожно дотронулся до протянутой руки.
     -- Здравствуйте!
     -- На  ты, О-кей?  --  Вика  сделал полшага, приблизившись к нему почти
вплотную, -- Ну-ка! Ты...
     -- Ты... Привет!
     -- Уже лучше.
     Прихожая была маленькой и тесной, два человека одевались, и уже было не
протолкнуться.  От входа налево, через арку,  Миша прошел в  комнату и почти
столкнулся  с человеком в белой рубашке и  синих спортивных штанах.  Человек
пристально и колюче посмотрел ему в глаза и протянул руку.
     -- Олег.
     -- Миша.
     -- Привет! Как дела? -- Лена поцеловала Олега в щеку.
     -- Да ничего, -- пожал тот плечами, -- живем.
     Книги  были  свалены на  полках в еще большем беспорядке,  чем  у Миши.
Общая   психология,  психиатрия,  гештальт-терапия,   психоанализ,  какие-то
странные  книги про магию в ярких обложках, старые,  потрепанные фолианты  с
уже  не  читаемыми названиями, журналы, художественной  литературы, кажется,
почти не было. Миша взял наугад одну из книг, пролистал  быстро,  и не поняв
ни  слова,  поставил  на  место. Между полками и письменным столом  на стене
висела огромная, примерно полтора на полтора  метра  картина в  тонкой раме,
написанная  настолько темными  красками  и крупными  мазками,  что  чересчур
абстрактное содержание  ее разглядеть можно было лишь с большим трудом и при
ярком  свете  -- вроде  бы был человек, лес,  луна, что-то  еще,  непонятно.
Единственная  комната  квартиры,  бывшая,  поэтому, и кабинетом  и спальней,
плавно  переходила,  отгораживаясь  легкой,  полупрозрачной  занавеской,   в
эффектно отделанную живым деревом кухню, выполнявшую, как стало ясно,  еще и
роль  гостиной.  Женщины   засуетились,   и  принялись  стремительно  что-то
доставать, резать, мешать и накрывать на стол, непрерывно обмениваясь весьма
язвительными порой репликами  и шутками о  каких-то общих знакомых.  Олег же
оказался довольно дотошным собеседником, последовательно, настырно и в то же
время как-то незаметно он выпытал у Миши все его  биографические данные, где
он живет и чем занимается.
     --  Ну, я вообще-то любитель, --  как будто виновато оправдывался Миша,
безнадежно  краснея, --  Так, больше  ради  собственного  удовольствия.  Или
просто  выразиться  хочется. Но пишу пока в стол. Правда друзья у меня есть,
профессиональные  драматурги,  говорят,  что  некоторые  вещи у  меня вполне
даже... Посмотрим, может быть, я на следующий год в Москву поеду поступать.
     -- А куда? -- поинтересовалась Вика.
     -- Не знаю пока. Во ВГИК или в литинститут. Не решил еще. Скорее всего,
во  ВГИК.  Там,  говорят,  лучше. С работой  только  надо договориться.  Или
увольняться.
     Она покачала головой.
     -- Вот ведь  у людей жизнь интересная!  Мишк, как я тебе завидую! А  мы
сидим тут, работаем.
     -- Кто бы говорил! -- возмутилась Лена.
     --  Нет,  ну  тут  завидовать, собственно,  нечему,  -- снова  встрял в
разговор  Олег,  --  Каждый  по  себе выбирает.  Меня  вот мой  образ  жизни
устраивает. Вполне. И работа тоже.
     Вика  улыбнулась. Улыбалась она как-то  по  особенному,  ярко,  широко,
открыто, сразу располагая к себе этой белозубой улыбкой.
     -- Здесь купил, там продал...
     -- А  тебе что-то не  нравится? --  Олег посмотрел  на нее внимательно,
чуть наклонив голову, -- Зато свободен, как вольный ветер.
     --  То-то  тебя  ищут  все, кому не  лень.  То мафия,  то  полиция,  то
прокуратура.
     --  А,  фигня! -- махнул  он рукой, --  Не могу я в конторе работать. В
десять пришел, в семь ушел, начальник тебе мозги компостирует каждый день...
Нет, не по мне это. Я -- сам себе хозяин. Захочу вот --  отпуск себе устрою.
Захочу -- в Москву поеду, во ВГИК поступать.
     Вика рассмеялась.
     -- Кому ты там нужен?
     -- А может и нужен, откуда ты знаешь? -- возмутился Олег.
     -- Может и в самом деле нужен, как знать, -- заметила Лена.
     Они  долго  еще сидели, пили  красное вино, ели фрукты, когда  на улице
стало темнеть, Вика  зажгла большую свечку,  поставив ее посреди стола,  что
придало  всей  вечеринке  атмосферу интимной, романтической  таинственности.
Лена  достала  откуда-то   гитару   --  играла  она   просто,   незатейливо,
обыкновенным перебором, зато пела очень красиво, высоко, с чувством, иногда,
может быть, переигрывая и  делая излишний акцент  на некоторых драматических
моментах той или иной "песенной" истории.
     -- Хороший ты  парень, Мишка!  -- сказал Олег, когда последнее гитарное
арпеджио  медленно растаяло  в воздухе, -- Береги  Ленку, она мне знаешь как
дорога!
     -- А ты нас никак сватаешь уже? -- грозно спросила Лена.
     -- А что бы и не посватать? -- Олег сделал  большие невинные  глаза,  и
повернулся к  Мише, -- Хороша невеста? Загляденье! Смотри, как краснеет. Сам
бы женился, да вот...
     -- Тише ты! -- цыкнула Вика. Она подсела к Мише и доверительно положила
ему голову на плечо, -- Мишенька, не слушай ты его, дурака пьяного!
     --  Рано мне еще замуж, -- смущенно улыбнулась Лена, -- Может быть года
через два.
     --  А то  смотри!  --  Олег почесал грудь,  -- Раньше женишься,  раньше
разведешься.
     -- Да ну тебя! -- рассмеялась Вика, -- Ленк, спой лучше еще что-нибудь.
     Лена, замерев на секунду,  снова запела, и это  была  песня об одиноком
музыканте, о бесконечной дороге, об осени и скоро наступающей зиме. Странная
песня,  совершенно  неуместная  жаркой  летней  ночи  за  окном,  и  оттого,
возможно, обретающая какой-то  иной, скрытый, глубинный  смысл и пробирающая
до  дна  души  как-то   необычно,  по  своему,  больше   воспоминанием,  чем
переживанием  момента,  или,  быть может,  страхом  неизвестности в будущем,
чем-то, в конце концов, очень далеким, туманным и абсолютно не здешним.
     На  улице  возбужденно,  страстно,  многоголосо,  заливисто  стрекотали
сверчки  -- вдоль всей  дороги, в  каждом  палисаднике, в каждой травинке, в
каждом дереве, из-под каждого куста. Июнь близился к своему завершению.
     Дома  одиноко  ждала забытая за последние два  дня  печатная машинка  и
работа, работа...


11.

     Тот  же  зрительный  зал, те  же  декорации на  сцене  -- круглый стол,
несколько  стульев,  рядом  --  софа,  только общий свет  выключен, а  сцена
освещается узким лучом рампы. На сцене -- Сергей и Таня.

     С е р г е й. Устал. Пива у нас не осталось?
     Т а н я. Вспомнил!
     С е  р г е  й.  Да... Ну  хоть чаю еще налей. Эх, жизнь!.. А хорошо они
вместе смотрятся! Такая пара, скажи, да? Хорошо все получилось.
     Т  а н я.  Все еще впереди. Сложно ему  будет с ней. Взрывной характер.
Властная натура.
     С е  р г е й. Может ему  и нужна сейчас  такая? Если люди  встречаются,
значит это кому-то нужно.
     Т а н я.  Не  спорю. Он -- ярко выраженный интроверт.  Интеллектуал,  к
тому   же.   Ему   нужна  женщина-наполеон,   сильный   чувственный,   легко
увлекающийся, романтичный экстраверт. Я думаю, она подходит. Почти идеально.
Но это не значит, что все будет просто.
     С е р г е й.  Посмотрим. Творческая личность... Хм. Хотел бы я почитать
то, что он пишет. Муру, наверное, какую-нибудь.
     Т  а н я. Ну почему сразу  "муру"? У  него  есть  вкус,  неплохой вкус,
чувство меры, некое внутреннее изящество,  почти  благородство. Этого вполне
достаточно, чтобы не скатиться в пошлость.
     С  е р г е й. Ты  думаешь? Ну, посмотрим. Вон, картину эту тоже человек
со вкусом рисовал?
     Т а н я. Да, со вкусом. А что тебе не нравится?
     С  е  р  г е  й.  Это, я так понимаю,  Иван-царевич на  Сером  Волке? В
черно-болотных  тонах.  Мазки  --  как  фаллосы.  Две тысячи  фаллосов, всех
размеров. На любой вкус. У волка -- кроваво-красные глаза, а у Ивана -- лицо
пассивного педика. Да он был псих, твой "художник со вкусом".
     Т а н я. Человек самовыражается, экспериментирует. Что в этом  плохого?
Он ищет новые формы,  он пытается раскрыть свой внутренний  мир, заглянуть в
самую глубину.
     С е р г е й. Плохого -- ничего. Я не осуждаю.
     Т а н я. Ты ставишь диагноз. Как заправский врач.
     С е  р г е й.  Извини. Не  хотел  обидеть твоего  знакомого  художника.
Просто все это самокопание...
     Т а н я. Что?
     С е р г е й. ...Не то это. Человек сам в себе с ума сходит, а мы должны
за этим наблюдать.
     Т а н я. Иногда наблюдать за этим бывает очень интересно. Примеров тому
-- тысячи.
     С е р г е  й. Не спорю, я не совсем это хотел сказать. Просто сидит вот
этот мальчик у себя дома, делать  ему нечего, женщины его не  любят, мужики,
видимо, тоже, а потому что сам любить не умеет, вот он и начинает сам в себе
копаться. Все равно, что онанизмом заниматься.
     Т а н я. Ты не справедлив. Ты же его совсем не знаешь.
     С е р  г  е  й. Возможно, я  просто по  картине  сужу.  Эта картина  --
клиника.  Сам  образ клинический. Волк, да еще  с горящими глазами -- символ
зла, темных сил. Плюс поза "верхом", что подразумевает секс. Да еще фаллосы.
Он  явно что-то недополучил в детстве и недовзял  в юности.  Вот  и  изводит
себя. И краски заодно.
     Т а н я (смеясь). Критик! Психолог! Знаешь что,  психолог, налей-ка чай
себе сам!

     Вадим, сидящий на первом ряду, аплодирует.


12.

     Вечером была тишина. Удивительным образом не было слышно ни соседей, ни
улицу. Даже  сверчки стихли. Остались только  шорохи, дыхание, пульс и скрип
половиц.
     -- Хорошо у тебя здесь,  -- сказала она,  оглядываясь вокруг, -- Уютно.
Это твоя печатная  машинка?  Как  здорово! Я  в детстве  мечтала  о печатной
машинке. Столько кнопок! Мне так нравилось нажимать на кнопки.
     Сегодня  она была  другая --  пышные волосы собраны назад и  перетянуты
резинкой, вместо  любимого оранжевого  платья  --  белая шелковая  блузка  и
джинсовые,  короткие  шорты.  Почти  без косметики,  она  выглядела  строже,
невиннее,  моложе, словно  школьница,  всю жизнь  просидевшая за учебниками,
только загар,  покрасивший медными оттенками  обнаженные  руки и шелковистую
кожу бедер придавал ей налет южной распутности.
     -- Ты в детстве, наверное, облазила все заборы.
     -- Верно. Как ты догадался?
     -- Есть в тебе что-то мальчишеское. Озорное такое, ребяческое.
     -- Может  быть... -- она  подняла  на  него  свои  малахитовые глаза  и
улыбнулась кончиками губ, -- Тебе это нравится?
     -- Да,  --  осторожно,  словно боясь  обжечься,  дотрагиваяс