же как  будто  сами по себе, без его ведома,  актеры не выходили  у
него из головы. Он думал и о пьесе, которую они сочиняли -- как-то невольно,
с подсказки  Оли он сделал главного  персонажа  похожим на  самого себя, это
было увлекательно, необычно и  очень просто -- всегда легко писать о ком-то,
кто  похож на  тебя  или на  близких  тебе людей,  ты  как будто  списываешь
характер с натуры, не надо ничего  придумывать, высасывать из пальца, образы
получаются очень живыми, естественными. Но  у этой  медали  была и оборотная
сторона: описывая  сам себя, свою  жизнь, пусть  и  в чужой  пьесе, в  чужом
актерском исполнении, он как будто раздевался на публике, демонстрируя  свое
исподнее кому-то чужому, даже Лене, человеку, которому он доверял, казалось,
более всего, он боялся  показать сейчас то, что выходило у него из-под пера,
вернее,  из-под каретки. Он боялся,  что  она найдет  какие-то параллели и с
собой  тоже, в лице, может  быть, Марины  или героини, которую  она  играет,
боялся, что  они  могут поссориться,  что она  когда-нибудь может обидеться,
разлюбить его и уйти, и тогда он опять останется один.
     Город  был  молчалив,  а  небо  -- темно-синим, совершенно беззвездным,
набежавшие с запада темные тучи предвещали конец засухи и скорые дожди.


17.

     Костюмерная. Множество всевозможных костюмов, тряпок, все стены увешаны
афишами, очень яркие, пестрящие краски.

     С е р г е й. Ну и долго мы будем волынку тянуть?
     В а д и м. Ты о чем?
     С е р г  е  й. Столько  времени продолжается эта  заумь, а  до сих  пор
никакого действия! Ничего, что можно было бы считать интересным. Местами это
забавно, может  быть даже смешно, но не более. А  в  целом  -- слезоточивая,
банальная  мелодрама,  заумные,  нудные,  однообразные,  как  осенний  дождь
диалоги -- и это все, на что ты способен?
     В а д и м. Это и твоя пьеса тоже.
     С е р г е й. Вот именно!
     В а д и м. Ты хотел интриги...
     С е р г е й. И где она?
     М а  р и н а. Нет, подожди,  все только началось. Она уже изменила ему,
скоро он об этом узнает.
     С е р г е й. И что? Ну узнает,  и что? Пойдет в ванную и размажет сопли
по  раковине? Я  не вижу динамики. Ну хоть убей, не вижу! Я не вижу  ничего,
что могло бы заинтересовать.  Нужны сильные  характеры, нужна борьба,  нужно
прямое столкновение темы и контртемы, так, чтобы мурашки по коже.
     В а д и м. Что ты предлагаешь, любитель Шекспира?
     С е р г е й. Дай мне возможность действовать!
     В а д и м. У тебя и раньше была такая возможность.
     С е р г е й. Ага!  Ты же следишь за каждым нашим шагом. Ты  навязываешь
нам  свое видение сюжета. Ты что, вообразил себя автором? Так не пойдет! Сам
говорил  --  мы  не  авторы,  автор  там,  дома  по машинке  стучит,  мы  не
какие-нибудь сочинители, мы актеры, мы живые, черт возьми.
     В а д и м. Положим, что так, но я не  пойму, к чему ты клонишь? Хорошо,
тебе не нравится сюжет. Предложи что-нибудь дельное!
     С е р г е й. У меня есть  план. Мы с Маринкой сделаем тебе такую пьесу,
зритель вздрогнет!
     В а д и м. Мы с Маринкой...
     С е р г е й. Только не мешай мне ради Бога!
     В а д и м. Тебе помешаешь!.. Ты же как танк.

     Сергей улыбается. Вадим встает и уходит. Таня вскакивает.

     Т а н я. Дураки вы!..

     Таня выбегает в коридор вслед за Вадимом.

     Вадим стоит  у окна. За окном серое, вечернее небо, двор, стены  домов,
окна. Сзади подходит Таня. Вадим поворачивает к  ней голову и смотрит  ей  в
глаза. Долго.

     В а д и м. Может  быть оно и  к лучшему, как знать. Пусть оно идет, как
идет.

     Таня подходит и обнимает его сзади.


18.

     -- Я люблю  тишину. В тишине мир воспринимается по особенному. Ты вдруг
начинаешь слышать то,  что раньше не слышал или не обращал внимания. Каждый,
даже самый незаметный звук, скрип половицы, звяканье фарфоровой чашки, когда
ее ставят  на  блюдце,  шум проехавшего автомобиля или шелест бумаги,  когда
переворачиваешь страницы  книги.  Я  люблю шелест страниц. С детства еще. Он
успокаивает. А когда звуков нет вообще, такое конечно редко бывает, тогда ты
лучше воспринимаешь мир зрением.  И  еще  запахи,  можно  сосредоточиться на
запахах или на том, что чувствуешь кожей...
     Ее  голова лежала у Миши на коленях, и ему это было приятно. Обнаженные
изящные  ноги,  которые  она никогда  не  стеснялась  при  случае  показать,
покоились, скрещенные, на подлокотниках дивана, белая майка  едва прикрывала
черные  трусики, зеленые глаза были  устремлены куда-то  вверх,  нет,  не  в
потолок,  куда-то  выше,   дальше,  в  бесцветную  неизвестность,  ее  тихий
задумчивый голос в  сочетании  с  шумом  дождя  уводил куда-то в ирреальное,
сонное, метафизическое  пространство, где не было на самом деле ни дождя, ни
голоса,  а  были только мысли и  легкие,  прозрачные,  мимолетные, воздушные
образы,  которые  возникали  и  исчезали,  сменяя  друг друга  со  скоростью
кинопленки --  мечты, воспоминания.  Капли стекали по стеклу  окна, размывая
внешний  мир,  дома  и  деревья  в  бессмысленную,  динамичную,  все   время
меняющуюся абстракцию.
     Они  все  больше   и  больше   проводили  времени  вместе.  Практически
окончательно  перебравшись к  нему жить, девушка встречала его вечерами, они
ужинали,  потом смотрели  телевизор  или  просто  болтали о  всякой всячине,
читали  книги, ходили в гости. Сценарий  свой Миша  почти  забросил, машинка
была  задвинута в  угол стола и обиженно молчала, эта бездеятельная,  вялая,
дождливая праздность, продолжающаяся уже не первую неделю немного  смущала и
беспокоила  его,  впрочем,  он  надеялся  вернуться к  работе  позже,  когда
позволят обстоятельства, а сейчас эта пауза, пожалуй, была даже на пользу --
многое из  первоначальных замыслов надо было  переосмыслить,  а  может  быть
даже,  в  последнее время он все чаще об этом  думал, переписать  заново  --
слишком, слишком далеко зашла та странная, как-то  само собой образовавшаяся
связь  между сценарием и его собственной,  личной, вполне  реальной  жизнью,
словно то,  что было написано на бумаге неким мистическим образом через день
или два воплощалось в действительности, и то смутное, тревожное предчувствие
чего-то большого и крайне неприятного, которое непроизвольно выходило у него
в последних сценах  -- о, это пугающее  ожидание было  очень  знакомо  ему и
здесь, в этой комнате, по эту сторону стекла, оглядывая ситуацию со стороны,
вспоминая прошедшие разговоры, реплики, взгляды и жесты, он часто ловил себя
на мысли, что отношения Олега и Лены далеко не  так просты, как кажутся, что
здесь, возможно, кроется что-то в прошлом, нечто, о чем он не в силах знать,
только  догадываться,  и это нечто,  как виделось ему, могло изменить все  в
одночасье. Можно было, конечно, спросить Вику, но, с одной стороны, они были
не настолько близкими друзьями, с другой -- тема была уж больно щекотливая.
     Лена неожиданно встала, села ему на колени и обвила руками шею.
     -- Ты  что-то  совсем не  свой в последние дни, -- сказала она,  -- Что
происходит? Я говорю,  а  ты как будто не слышишь. Мне иногда кажется, что я
живу со стенкой.
     -- Не обращай внимания. Этот сценарий...
     -- А  что сценарий?  --  короткое движение бровью, --  Кстати, когда ты
перестанешь  его  прятать?  Он столько  места  занимает в  твоей жизни.  Так
хочется почитать!
     --  Когда закончу,  -- отрезал Миша, -- Не могу показывать недоделанную
вещь.
     -- Даже мне?
     -- Понимаешь...  --  он задумался на секунду, -- Он -- странный.  Очень
странный. Этот сценарий. Я иногда сам не понимаю, почему он выходит так, как
получается. Это  что-то  из подсознания, что-то,  что выше меня, или глубже.
Как внутренний голос. Он словно говорит мне, что делать, как писать... И то,
что получается... Это странно. Это как  зеркало меня, моей жизни, всего, что
со  мной происходит. Кривое  зеркало. Я не могу  его тебе  показать. Сейчас.
Извини!
     Она  смотрела  на  него  пристально,   внимательно,  не  мигая,  словно
гипнотизируя и заглядывая таким образом в самые глубины его души.
     -- Ты меня боишься?
     -- Нет, что ты! -- отступал Миша, -- Дело не в этом. Может быть, я себя
боюсь.
     --  Если ты  не  доверяешь  даже  себе,  как ты можешь  любить  кого-то
другого?
     -- Я  люблю тебя! Ты мне  веришь? Но это выше меня.  Я еще не совсем  в
этом разобрался. Иногда я просто перестаю  что бы то ни было понимать. Может
быть, я его никогда не закончу.
     -- Зачем же ты его пишешь? -- искренне удивилась она.
     Он пожал плечами.
     -- Не знаю. Чтобы разобраться.
     -- В себе?
     -- Да.
     -- Ты -- странный тип! -- Лена покачала головой, задумалась и добавила,
глядя уже куда-то  в сторону: "Очень странный!" Она  перебралась  в  кресло,
устроилась, поджав под  себя ноги, и включила телевизор  -- сосредоточенная,
внимательная, отстраненная.


19.

     Гримерная. Неяркий  свет.  Входит Вадим в белом  балахоне, на  лице  --
белый грим  Пьеро.  Он садится перед зеркалом  и  начинает  медленно,  очень
медленно снимать его салфеткой.

     В а д и м. С какой  старательностью мы изображаем страсти  на сцене! Мы
играем  в  любовь,  мы  выдавливаем  слезы   или   разыгрываем  радость.  Мы
лицедействуем. Мы копируем  окружающую нас реальность и  создаем  реальность
новую,  гиперреальность  на  грани  фарса  и  трагедии, реальность,  которая
шокирует, удивляет, учит  и  выворачивает  наизнанку. Мы строим гримасы,  мы
танцуем на  фразах,  мы складываем стихотворные строки  в  карточные домики,
только достаточно  ли  мы мудры для этого? Знаем ли мы  о жизни больше,  чем
другие  люди,  чтобы  смешить  других  и смеяться  самим?  Достаточно  ли мы
ответственны для того, чтобы говорить, чтобы создавать образы, чтобы учить?
     С е р г е й (из темноты). Хороший монолог. Сам придумал?
     В а д и м (немного опешив, но быстро придя в себя). А какая разница?
     С е р г е й. Ноль или единица?
     В а д и м. Одна вторая. А в сущности, это  одно и тоже. Или  я не прав,
Гамлет?
     С е р г е й. Ты прав, Ромео, ты как всегда прав. Только...

     Вадим подходит к Сергею и хватает его правой рукой за шею.

     В а д и м. Тебя что-то беспокоит?
     С е р г е й. Ты меня беспокоишь.
     В а д и м. В чем же?
     С е р г е й. Как далеко ты способен зайти?
     В а д и м. В чем?
     С е р г е й. В игре или в жизни, какая разница?
     В а д и м. Разницы никакой. Ты знаешь.
     С  е р  г  е  й.  Знаю.  Но мне кажется, ты  слишком  близко  к  сердцу
принимаешь некоторые вещи.
     В а д и м. Но я же Ромео...
     С е р  г е й. Который так и  не покончил  с  собой. Он вырос, постарел,
растолстел и женился на какой-нибудь знатной веронке.
     В а  д и м. Верно. Но он все равно  остался  Ромео. Может быть  немного
изменившимся, но...
     С е р г е й. Суть игры...
     В а д и м. В чем суть игры?
     С е р г е й. В том, чтобы пройти ее до конца. Или я не прав?
     В а д и м. Прав. Но конец игры каждый определяет сам.
     С е р г е й. И какой конец нужен тебе?
     В а д и м (улыбаясь). Я же говорил. У этой пьесы  нет  финала. Финал --
это отсутствие.
     С е р г е й. Отсутствие чего?
     В а  д и м. Идей, образов, концепций,  чего-нибудь. Просто  отсутствие.
Тебе нравится такой конец игры?
     С е р г е й. Это... игра?
     В а д и м. Какая разница?
     С е р г е й. А ты упрям. Ладно, посмотрим, там будет видно.

     Сергей  выходит.  Вадим закрывает за ним дверь, задумчиво прохаживается
вдоль гримерной от стены до стены несколько раз.


20.

     Она  исчезла. Она  не пришла  в  пятницу  и  в  субботу не пришла, и  в
воскресенье.  Любовь  Валерьевна по телефону сказала, помявшись пару секунд,
что  Леночка  уехала домой,  к родителям, и  будет через неделю-другую, и он
почему-то  не  очень  этому   поверил,  хотя  объяснение   выглядело  вполне
правдоподобно  -- что-то  было не так,  где-то  была ложь, что-то  наверняка
произошло, он это чувствовал, быть может потому, что также чувствовал ранее,
что что-то должно было произойти, и сейчас вот, словно следуя планам актеров
-- началось.
     Квартира  без  нее производила  впечатление пустой  -- он сам  не успел
заметить,  как  привык  к постоянному  присутствию  этой молодой  женщины --
теперь все было как-то не так, одиноко, брошено, безлюдно, по осеннему, хотя
до осени было еще далеко  -- тот  же диван,  где  они проводили ночи, тот же
стол с печатной машинкой, она иногда печатала на ней всякую дребедень, то же
кресло  с высокой  спинкой, те  же  книжные  полки,  которые  он  безнадежно
забросил  за  последний месяц, даже  пыль  не протирал --  все  было тем же,
стояло на  своих местах,  но сурово молчало  и  выглядело  теперь, без  нее,
совершенно не жилым,  как будто это была не  квартира, а комната в  музее --
типичный быт рядового  клерка  в провинциальной  России конца 20-го века. Он
присел на корточки перед шкафом, засунул руку глубоко-глубоко в его чрево  и
выудил  из груды одежды красную картонную папку.  Сценарий. Тесемка завязана
слишком туго, бантиком  --  он  никогда так не  делал, просто  перехлестывал
несколько раз. Подозрения оправдывались. Миша  расшнуровал папку, вынул кипу
отпечатанных листов, просмотрел их быстро, затем по одному разложил на  полу
перед собой, словно карточный пасьянс. Листов оказалось ровно тридцать, хотя
теперь это, наверное, уже не имело значения.
     Небо к  вечеру  сильно потемнело, а  ночью  налетел ураган.  Неожиданно
грозно  завыл ветер, нещадно  сгибая несчастные,  брошенные  на его произвол
деревья, поднимая  в  воздух тучи пыли и мелкий мусор.  Хлопнула не запертая
форточка, бумаги, оставленные на столе  разлетелись  во все стороны. Миша не
спал  -- он  вскочил вовремя, быстро справился с  непослушным  окном, собрал
листы  и снова лег  на диван.  Погода за  окном  продолжала  буйствовать  --
ломались   ветки,  обрывались  электрические  провода,   электронные   часы,
последний  источник  слабого  света, мигнули  прощально  и погасли. Остались
только темнота, ветер и дрожащие от напряжения стекла.
     К утру все стихло. Еще дул ветер, но уже не тот,  тихий, спокойный, еще
гнущий,   но   ничего   уже  не   ломающий,  обычный   ветер   Среднерусской
возвышенности, рабочие городских служб в оранжевых жилетах деловито собирали
в грузовики  обломанные ветви и натягивали провода, на несколько минут из-за
туч даже  выглянуло Солнце. По дороге на работу он прошел мимо цирка шапито,
бывшего цирка --  он оказался, как говорили, почти в самом эпицентре, ураган
снес  штанги, поддерживающие  шатер  по периметру,  и теперь  цирк напоминал
большой, полуспущенный,  бесформенный воздушный  шар,  привязанный к  земле,
синий брезент  которого  колыхался и хлопал на  ветру, вздыхая, как  большое
умирающее животное.  Вагончик с  клоуном  остался  на месте,  ему ничего  не
сделалось,  и  нарисованный  клоун  по  прежнему  улыбался  своей загадочной
знакомой веселой и в тоже время немного грустной улыбкой.


21.

     Помещение,  заполненное  декорациями.  На  первом  плане  --  декорации
древнего Рима. В комнате  включается свет,  туда  вбегают  Сергей  и Марина.
Сергей начинает ее раздевать.

     М а р и н а. Здесь?
     С е р г е й. Почему бы нет? Тебя что-то смущает? Посмотри вокруг. Здесь
можно устроить хорошую оргию. Ты любишь оргии?
     М а р и н а. Обожаю!

     Они  занимаются  любовью. После  того, как все кончилось,  она  немного
отстраняется от него и поправляет помятую одежду.

     С е р г е й. Мне начинает нравиться этот спектакль.
     М а р и н а. Мне тоже. Здесь немного пыльно.
     С е р г е й. Не беда. Я, кажется, начинаю понимать, зачем он затеял всю
эту комедию.
     М а р и н а. Зачем же?
     С е р г е й. А зачем обычно затевают комедии? Чтобы посмеяться.
     М а р и н а. Над нами?
     С е р г е й. И над  нами тоже.  Мы играем без  зрителей, в пустом зале.
Это хорошо.  Это значит, что мы не хотим аплодисментов, мы не паясничаем, мы
не работаем на публику, мы работаем  только  на себя, мы забыли  собственные
имена, все,  что  вокруг,  мы  живем  только  придуманными образами.  Чистое
искусство, какое оно есть. Это он хорошо придумал. Только он хотел  слюнявых
разговоров, а я хочу действия.
     М а р и н а. Ты сказал, что у тебя есть план.
     С е р г е й. Ты -- мой план, дьяволица моя.
     М а р и н а. Я серьезно.
     С е р г е й. Я тоже. Вся интрига крутится вокруг тебя. Мы же актеры. Мы
изображаем чувства. Ты можешь сейчас заплакать?
     М а р и н а. Могу.
     С е р г е й. А тебе хочется?
     М а р и н а. Нет. Сейчас мне хорошо. Но если нужно...
     С е р  г е й. Вот!  Мы знаем, что такое человеческие эмоции, потому что
умеем вызывать их по желанию. По желанию мы  можем радоваться или  грустить,
страдать  или быть счастливыми. Это всего лишь игра, и я просто хочу довести
ее  до логического конца.  Я  хочу вызвать сильные  эмоции, я  хочу  познать
крайности, любовь и ненависть, добро и зло.
     М а р и н а. "И вы будете как боги, знающие добро и зло."
     С е  р  г  е  й.  Нет,  боги ничего не знают, они бестелесны,  холодны,
слишком   абстрактны.  Мы  будем  круче,  мы  будем  как  человеки!  Земные,
страстные,  любящие,   ненавидящие.   Мы   покажем   человеческое,   истинно
человеческое! Ты не против?

     Сергей хватает ее за одежду и притягивает к себе.


22.

     Ничего   необычного  --  сначала  чиркаешь  спичкой,  вспыхивает  сера,
маленький взрыв, треск, пламя во все стороны, затем горит дерево -- медленно
и скучно,  оранжевым,  с  синевой по  краям  огнем,  ты  подносишь спичку  к
конфорке, наклоняя головкой вниз, чтобы она не  погасла, затем пускаешь газ.
Ставишь чайник. Достаешь чашки. Завариваешь чай. Ничего  необычного. Все как
всегда.
     Погода,  кажется,  безнадежно  испортилась,   хотя  еще  только  начало
августа. Небо заволокли серые тучи, пришедшие c юго-запада, все утро нудно и
мелко лил холодный дождь, к обеду он прекратился, но сейчас, вроде бы, готов
был  пойти снова. На  улице  было  тихо --  редкие  прохожие  проскальзывали
неуловимо по  тротуару  под окном его кухни, да  пара легковых машин,  может
быть, прошелестят  шинами за всю субботу, и  все. Ни бегающих, орущих детей,
ни шумных компаний, пенсионерка из квартиры снизу выгуливала своего похожего
на  крысу маленького старого, но порой очень голосистого пса неопределенной,
какой-то комнатной породы, отпускала его, а  когда  оно исчезало в ближайших
кустах,  звала  тоненьким голоском:  "Ке-е-е-ша!  Ке-е-е-ша!". Этот  зовущий
голос  раздавался  и сейчас. Миша  налил  себе чаю  и  прошел  по  короткому
коридору в комнату.  В  печатную  машинку, как всегда, был заправлен  чистый
лист -- нужно было начинать новую сцену, а на это  не было сейчас ни сил, ни
вдохновения. Он поставил чашку на стол, прошелся  по  комнате несколько раз,
пытаясь зацепиться за ускользающие  мысли, поймать что-то цельное, что можно
было развить и  продолжить, но безуспешно.  Она ушла, растворилась, исчезла,
как  и подобает нимфе, приворожив и бесследно, без объяснений, без  записок,
без видимых причин растаяв в воздухе, что дальше? Что? Сергей должен был, по
сюжету, придумать что-то яркое, необычное, нечто, что вписывалось бы в общую
идею, но  что именно --  Миша терялся уже  не  первый день, он просто не мог
сосредоточиться и поймать образ, тему очередного диалога -- то, что раньше у
него всегда хорошо  получалось. Что это за странная игра, и какова ее  цель?
Чем все должно закончиться? Все меньше он находил в себе желание и силу воли
искать ответы на эти  вопросы. Он прошелся по комнате  еще  раз,  от угла до
угла  было ровно семь шагов, затем подошел к окну, но ничего нового  там  не
увидел --  все то же серое небо, больные тополиные ветви,  палисадник, белая
трансформаторная будка и красная стена новостройки чуть дальше.
     На следу