о. Я вглядываюсь в глубокую тьму комнаты, будто в
ней еще могут храниться очертания ускользнувшего сна.
     Сегодня мне приснился другой какой-то Алешин конец. Какой же? В вагоне?
Нет, не то.
     И почему это мне все снится конец на допросе? Наверное у  них, у  снов,
уж такая повадка: привидится один  раз -  жди  его опять и опять. Почему  же
всегда конец на допросе, Алешу ведь  еще  везли, отправляли куда-то. Как мне
памятны числа! У окошечка тюрьмы, 5 января 33 года, мне ответили: "Выбыл!" -
Куда? "Он напишет  вам сам". А  в Прокуратуре через двое суток: "Десять  лет
без  права  переписки,  с  конфискацией... Освободится  -  пришлет  письмо".
Значит, после всех допросов, было еще какое-то продолжение, а мне все снится
допрос и допрос. Наверное это потому, что во сне нельзя увидеть неизвестное:
этап, лагерь. А  я еще никого  оттуда не встречала.  Из лагеря. Это для меня
ужас без цвета и запаха. Впрочем, для сна это не  помеха.  В сказках  всегда
являются  сны и рассказывают.  На то они  и  сны. У снов  ведь свой  обычай.
Приходят, когда хотят, и показывают, что хотят.  Взять, например, этот самый
сон "Алешина смерть на допросе". Хоть мне и было рассказано,  что  это такое
на самом деле,  а вижу я  совсем  не  то. Надо бы видеть так: стол,  бумага,
следователь, стул, лампа, ночь  и входят  двое парней, чтобы бить. А  вижу я
каждый  раз тяжелую черную воду,  источающую холод, -  воду  и молчание. Да,
вижу  молчание: оно клубится, как  пар. Клубы молчания. Это и есть Алеша  на
допросе. Какие-то  люди палками подталкивают его к  воде. Тоже молча. Он все
ближе и  ближе  к  краю гранита. Вот уже  одна его  нога сорвалась -  сейчас
сорвется вторая - и это и есть  "Алешина смерть на допросе". Я вскрикиваю  и
просыпаюсь. Сердце грохочет как колеса на железнодорожных стыках.
     Но сегодня был какой-то другой Алешин конец. Другой ужас.
     Я перевернулась на спину и слезы потекли уже в оба уха.
     Какая   непроглядная  тьма.  Это  она   спрятала   в  свою  утробу  мой
ускользнувший сон.
     И вдруг  он из темноты высунулся. Я вспомнила, отчего я проснулась. Сон
был еще  здесь,  недалеко, еще  не ушел из комнаты, потому,  вероятно,  я  и
успела схватить его.
     Это  не  смерть  Алешина, а возвращение. Ужас  от его  возвращения.  Он
возвращается, но не ко мне.
     Такой сон тоже уже был раза два.
     Оказывается, Алеша жив. Я узнаю об этом  от  постороннего  человека, от
какого-то неизвестного мне Алешиного  друга. Я его не знаю, только знаю, что
он Алешин друг. Мы стоим в Катенькиной  детской -  там розово-желтым  пятном
блестит  паркет, и я  во сне думаю, что  это няня Эльви  по случаю праздника
натерла его сегодня суконкой.  Алешин друг глядит не в лицо мне, а куда-то в
сторону, и я по этому взгляду понимаю, что Алеша жив, друзьям известно,  где
он, но меня он видеть не хочет.  Я виновата. Алеша меня осудил, приговорил к
вечной разлуке. За что же?

     Я ли ему не старалась,
     Я ли жалела чего?
     Я даже молвить боялась
     Как я любила его.
     Я лежу на низкой мягкой кровати. Черная глубокая тишина. Сердце стучит,
словно я работала под куполом цирка, сорвалась - и упала в сетку.
     Сегодня я  поняла в чем моя вина. Во  сне поняла. Я жива. Вот в  чем. Я
живу, продолжаю  жить, когда  его палками затолкали в  воду. Он воротился на
минуту, чтобы меня упрекнуть. Вот про что я увидела сон.



... II 49 г.


     В  гостиной  играют в карты и  в шахматы,  флиртуют,  читают  газеты  и
слушают радио.
     "При  своих"  -   доносится  в  коридор  сквозь  настойчивые  интонации
дикторской речи - "Без одной". "Мизер". "Распасовка". "Еще партию?"
     Я зашла туда прочитать газеты. Надо же газеты читать!
     Билибин сразу  оторвался от  карт  и подоставил  мне глубокое кресло. Я
взяла "Правду". Сам он, кинорежиссер, темноглазая дама и журналист играли  в
преферанс.  Приятельница  режиссера сидела  поодаль  на низеньком  кресле  у
приемника и  делала вид, будто слушает  радио.  "Каждый новый  том сочинений
товарища Сталина входит неоценимым вкладом в идейное богатство человечества"
- говорил диктор.
     Что-то трогательное  и  наивное чудилось мне  в тонкой  шее темноглазой
дамы, в  золотой  цепочке  с  камешком,  уходившей в вырез  платья...  Такая
хорошенькая,  веселая, нарядная. Это не  писательница.  Это верно чья-нибудь
жена.
     Из чтения газет как всегда ничего  у меня  не вышло. Странное  дело:  я
тщетно  стараюсь  читать  их. Прочесть  я могу,  но узнать что-нибудь - нет.
Буквы  складываются  в слова,  слова  в строки, строки  в абзацы,  абзацы  в
статьи, но ничто - в мысли, чувства и образы.
     "Советская  власть  и  победа колхозного  строя  избавили  крестьян  от
бедствий, связанных  с  засухой. Партия  и  правительство  придали борьбе  с
засухой всенародное  значение. Великий  план преобразования природы -  новое
проявление отеческой заботы большевистской партии, советской  власти о нашей
Родине".
     Читаю и вижу  один  только шрифт. Или  стенографические  слитные формы.
"Всенародное значение"  - два слова очень  удобно сливаются в одно.  Слитная
форма. "Великий план преобразования  природы" - эти четыре слова  тоже можно
изобразить  одним значком. Сколько уже лет я стенографисткой ни  работаю, но
все еще невольно черчу  в  уме или на колене слитные слова  и предложения...
Ничего не узнав о борьбе с засухой, я попробовала было почитать о шахматах.
     "Как  неотъемлемый  элемент  социалистической  культуры, шахматы  стали
средством культурного воспитания колхозных масс".
     Я  попыталась  вообразить  себе каких-нибудь  мальчиков  и  стариков  и
шахматные  доски в избах,  но мне это  не  удалось. Рука машинально  чертила
слитные формы:  "неотъемлемый элемент" и "средство культурного  воспитания".
Значки. Термины. За ними ни избы, ни сугроба... Я отложила газету.
     А  может быть я  потому ничего не могу узнать никогда  из газет, что, в
сущности, хочу узнать только одно, а про это одно там как раз не пишут?
     -  Весною  все-таки в санатории  лучше,  -  сказала  темноглазая  дама,
принимая от Билибина карты (он сдавал) - нет, не говорите, веселее все-таки,
когда тепло. Каждую весну  я чувствую, как во  мне, вместе со всей природой,
пробуждаются какие-то буйные силы...
     Шея  перестала  казаться  мне  трогательной.  Просто  белая  шея.  Зато
кинорежиссер очень оживился.
     - В самом деле? - спросил он с интересом. - Что же именно вы чувствуете
каждую весну?
     Дама, сидящая  возле  приемника,  повернула регулятор и  приемник резко
взвыл, как сирена. -  О, Боже! - вскричал Ладо. - Не трогали бы  лучше, если
не умеете!
     Я развернула "Литературную газету". Билибин собирал карты.  Видимо, они
кончили играть. "Советская литература на подъеме" - прочитала я заголовок на
первой полосе.
     После  списка  "произведений, любимых  народом",  "обладающих  огромной
силой воздействия", я прочла абзац  о Пастернаке,  который чуждается великих
свершений народа и предпочитает заниматься самокопанием.
     - Ну,  вот,  видите,  кроме  карт  теперь и  делать  нечего, - говорила
капризно темноглазая дама, - а весною - красота.
     -  Вы редко заглядываете в гостиную,  - вкрадчиво сказал  мне  Билибин,
поблагодарив партнеров  и придвигая  стул  ко мне. -  Все  норовите  в  свою
комнату пробежать побыстрее мимо нас, грешных. Нелюдимка.
     Желтые  глаза  посмотрели  на  меня зорко,  приметливо,  как  окликнули
взглядом. Но в следующее мгновенье мне опять показалось, будто они закрыты.
     Я объяснила, что работаю над  очень трудоемким  переводом,  да и гулять
мне доктор велит побольше,  да и  процедуры отнимают  время. Просто  некогда
сидеть в гостиной.
     - Но вы  и гулять  норовите  все одна и одна, - сказал Билибин. -  Вот,
если  вы вправду не избегаете нас, возьмем с собой  нашего  славного  Сергея
Дмитриевича и пойдемте после ужина все вместе. Хорошо?
     Нечего делать, после ужина мы так  и отправились  всем столом: Билибин,
журналист и я... Вот, оказывается, чья была щегольская палка с набалдашником
в виде волчьей  головы и роскошная шуба с воротником из выдры: журналиста. Я
много  раз смотрела  на нее, одеваясь, и думала: чья бы это? Вот он, значит,
какой!
     Мы зашагали по широкой асфальтированной дороге, потому что только вдоль
дороги горят  фонари. Было холодно,  мы спускались  с горы к ручью, взявшись
под   руки,   Тихо,   снежно,   по-деревенски  мирно  -  и   только  тиканье
электростанции  казалось неуместно  городским.  Но  скоро  я  перестала  его
слышать. Тишиною были одеты темный лес вдоль дороги, овраг внизу, сверкающие
звезды вверху.  Мы  шли в ногу  по  склону горы, стараясь не поскользнуться,
спускаясь все ниже и ниже, все ближе и ближе к ручью. Мне хорошо было шагать
с  ними в  лад, прятать зябнущие руки  под  их рукава и слушать их медленное
тихое переговаривание. "Спички не  забыли?" "Говорят,  завтра приедет  много
народу,  мне  Людмила Павловна сказала". "И  будут пробовать нового повара".
"Ну, надеюсь, крем, а не повара". Молчание снега, деревьев,  неба было такое
властное, что сначала и нам хотелось молчать, или, если  говорить, то мало и
тихо.  "У вас ноги не мерзнут?" Деревья подступали к дороге темным, высоким,
нестройным строем. Сплошная стена елей, а над ними - блестящая луна.
     - Смотрите, могила,  -  сказал  журналист  и  легко  перепрыгнул  через
канаву, поближе к лесу.
     Мы с Билибиным остановились.
     Сергей Дмитриевич наклонился и тронул рукою - будто погладил по спине -
белый, аккуратно прикрытый снегом, невысокий, овальный холмик.
     - Здесь были большие бои, - сказал Билибин. - Зимою сорок первого... За
столиком  у окна  сидит еврейский  поэт  с  орденами,  за  третьим столиком.
Видали? Такой седоватый,  плотный. Векслер. Он здесь  воевал, немцев выбивал
из Быкова.
     Мы  постояли.  Маленький холмик, прикрытый  снегом, белел  перед  нами.
Журналист перепрыгнул через канаву на  дорогу обратно и снова взял меня  под
руку. Мы пошли дальше в полутьме, к которой уже привыкли глаза.
     Под  ногами  застучал мост.  На  перилах ровненько  и аккуратно длинной
пухлой полосой лежал снег.
     - Прислушайтесь, ручей слышен, не замерз, - сказал журналист.
     Мы  остановились.  Я высвободила  руки из-под  их  рукавов.  Мы, каждый
порознь, подошли к перилам.
     - Нет, не слышен, - сказал Билибин.
     - Нет, прислушайтесь, слышен, - упрямо повторил журналист.
     Я прислушалась. Жаль было портить скатертку снега, но журналист уже все
равно  положил  на перила  палку  и  я  решилась  испортить снег  локтем.  У
журналиста, когда он, прислушиваясь, снял  для чего-то очки,  лицо оказалось
доброе, ребяческое - словно и не его были эта фатоватая шуба и палка.
     - Да, слышу, - сказала я.
     - То да, то пропадает, - согласился Билибин. - Постоим немного.
     Мы стояли,  глядя на лес и друг на друга, слушая стук электростанции  и
пробивающийся сквозь него детский говорок ручья.
     -  Что  сегодня  у нас в  газете?  - спросил Сергей  Дмитриевич. -  Вы,
кажется, читали? А  я не  посмотрел. Как отдых развращает! Собственную  свою
газету не читаю. Уже дней десять, честное слово.
     -  Ничего  особенного,  -  ответила я. Мне  подумалось,  что дело  тут,
пожалуй, не  в отдыхе. Присутствие леса, снега, елочки на пригорке - вот что
запрещает читать газеты.
     "- При музыке!" - вспомнилось мне.
     - Кажется, Пастернака опять  пробрали, -  как бы в ответ на эту  строку
произнес  Билибин.  По  его  неопределенной  интонации нельзя  было  понять,
одобряет он, что поэта пробрали, нет ли.
     - Кто? - спросил журналист.
     - Не припомню фамилии. Цитирует стихи и говорит, что непонятно.
     - И на самом  деле он как-то очень непонятно  пишет, -  с мягким укором
сказал  журналист.  - Мне недавно жена  вслух читала, так мы  смеялись даже:
ничего не понять. Как-то очень негладко у него получается.  А уж  если мы не
понимаем, мы! то как же народу? - Он помолчал укоризненно.  -  Конечно,  кто
спорит,  Пастернак очень  талантлив, и аллитерации и  форма красивая  и  все
такое - но о смысле не думает. Заумь. Прочитайте хоть вот здешним девушкам -
Ане, Лизе - из Быкова или Кузьминского: они ничего не поймут.
     - Да, конечно, - быстро согласился Билибин.
     Я  заговорила  не сразу. Мне надо было  справиться  с дыханием. Мне уже
ненавистны  были  и добрые  близорукие  глаза  журналиста и осторожный голос
Билибина и то, что мы только что вместе молчали.
     -  А  Баратынского,  вы  думаете,  они понимают?  -  стараясь  говорить
медленно и тихо, сказала  я. - Девушки  из  деревни Быково? А Фета? Вряд ли,
ведь стихи  для них совсем непривычная форма  мышления.  Что же,  выбросим и
классиков наших, немцам подарим их, что ли!? Потому что их не понимают Аня и
Лиза, которые  только  вчера научились  читать... И  которых  воспитывают на
Долматовском...  А вы-то сами понимаете  так называемых классиков - Пушкина,
например? Вряд ли, просто привыкли со школьных лет думать, что он понятен...
- Я не глядела на  своих спутников и обращалась куда-то в пространство. -  И
почему мы воображаем, что способны  всегда и во всем понимать поэта? Ведь он
впереди нас. Он создан этим лесом, этим языком, этим народом и послан далеко
вперед. Так далеко,  что исчезает из глаз пославших. А наше назначение, тех,
кто умеет читать, по мере сил своих  стараться понять его  и, поняв, донести
это счастье до Ани, до Лизы... Мы же уклоняемся от своего долга и предаем...
поэта и Аню... которая,  поняв, могла бы стать выше себя... не она, так дети
ее... Мы  гордо говорим "не понимаю!"  - а чем тут,  собственно,  гордиться?
"Надо быть заодно с гением", - писал Пушкин.
     Я  повернулась  и одна  пошла в гору.  Все это как будто  давно готовое
бурлило у  меня  внутри  и вдруг вылилось наружу от слов  журналиста:  "мы с
женой  читали  вечером и  смеялись".  Столько самодовольства  в этом  "мы  с
женой"!  Сотрудник "Литературной газеты" - тоже  мне - ценитель  поэзии! Мне
было тяжко дышать  от злости  и  от подъема. Я остановилась, чтобы подождать
своих  спутников и  перевести дух. Издали я видела  большие  темные  фигуры,
медленно,  словно в  темной  воде,  двигающиеся ко мне  от моста.  Наверное,
оставшись одни, без  меня, они  пожали плечами  и  улыбнулись друг  другу...
Минуту назад  смолчать  мне  казалось постыдной  предательской трусостью,  а
сейчас уже стыдно  было своих неумеренных слов. С кем  я говорю! Чужие люди.
Что это меня понесло откровенничать!
     - Мы  должны извиниться перед  вами,  Нина  Сергеевна,  - бодро  сказал
Билибин и взял меня под руку, - нехорошо было, некрасиво с нашей стороны так
говорить о вашем любимом  поэте. Но  все-таки  мы достойны снисхождения:  мы
ведь не  знали, что вы его так любите... И  я  должен  признать, что в ваших
словах много верного.
     Мне хотелось скорее домой, к  себе, в тишину своей  синей комнаты.  Дом
сиял  нам  навстречу городскими  огнями.  Мне уже  неприятно  было  тепло их
рукавов. Зачем я унизилась откровенностью  перед чужими людьми? Мне хотелось
быть одной. Я шла быстро  и они вынуждены  были вместе со  мной уторапливать
шаг.


... II 49 г.


     Сегодня счастливый день.
     Я глубоко спала и утром, вскочив, еще босая, раздвинула шторы. За окном
все блестело.  Маленькая  ель, взбежавшая  на холм, была уже  не  зеленая, а
белая. Алмазная зима началась!
     Стараясь не презирать  себя  за вчерашнюю  глупость, я быстро оделась и
пошла завтракать.  Оба мои спутника, свежевыбритые, веселые, уже  сидели  за
столом. Сегодня они  обращаются со мною  так,  будто я заряженное ружье:  не
задеть бы спуск. Это меня смешило. Неподходящая им досталась дама... Сегодня
я изо всех сил вела себя  вяло, ни разу не выводя разговора за границу таких
тем, как прическа Людмилы Павловны, погода  и меню. Мне  передавали  сливки,
объясняли их  полезность,  добывали  перец  с чужого  стола  -  и  в  каждом
старательно  любезном  движении я  видела испуг  перед  вчерашним.  Не перед
истиной моих  вчерашних слов  - нет,  а  просто  перед  излишне-порывистыми,
нервозными  разговорами, которые в санатории по меньшей мере неуместны. Ведь
все  приехали  сюда  отдыхать, к  чему  же споры?  Будем  дышать  воздухом и
потреблять витамины! Достаточно мы все нервничаем в городе!
     Сразу же после завтрака, когда Билибин и  Сергей Дмитриевич погрузились
в  гостиной в  мягкие кресла - курить!  - я  побежала в переднюю  одеваться.
Билибин поглядел мне вслед, но не встал.
     Я одевалась  быстро, опасаясь  погони.  Мне  хотелось  скорее  туда,  в
сверкающую белизну - и одной. Отпуская позади себя тяжелую входную  дверь на
блоке, я  уже слышала в передней их голоса. Студеный  воздух ожог мне лоб, а
когда я глотнула его - мне показалось, что я проглотила острый кусочек льда.
Хотелось постоять на крыльце, чтобы сразу охватить взглядом студеный  блеск,
подаренный  мне  с  такой  удивительной  прямотой  и щедростью,  -  но сзади
настигали  голоса  и  я почти  бегом перебежала площадку перед  домом и мимо
домика директора,  мимо  промерзшего белья  -  туда,  в  рощу. Оказавшись на
тропинке между высоких пышных сугробов, я, наконец, остановилась и поглядела
кругом.   Хрупкое  слово  "сверканье"  морщило  мне  губы.  Как   оно  точно
соответствует  этому обледенелому узору ветвей! Сверканье. Слово ломкое, как
тонкая,  острая  веточка. Как крохотные зеленые  и синие искры,  играющие  в
снегу у подножья берез. От него холодно зубам.
     Я  медленно  пошла  по тропе.  Сняла перчатку,  прикоснулась к сугробу.
Сегодня  он  жесткий:  колется  его затверделая,  сверкающая  корка.  Словно
вылепленные из белой тишины  стоят вокруг березы. Вершины их  уходят в небо.
Кажется, хрупкие белые ветви, прикасаясь к небесному куполу, должны звенеть.
Наверное, там, наверху, стоит легкий, трепещущий звон.
     Скрип шагов испугал меня: не мои ли приятели? Но нет, навстречу мне, по
тропинке, шла девушка в платке, ватнике и валенках. От  платка лицо  кажется
круглым. Краснеют яблоки щек.
     -  Здравствуйте!  -  звонко выговорила она и ступила  в  глубокий снег,
отдавая мне тропинку. Кажется, если бы сама береза захотела поздороваться со
мной, она произнесла бы приветствие этим морозным, звонким голосом.
     Роща  скоро кончилась. Далеко впереди на  гребне холма зарылось в  снег
Быково. Перед ним снежной равниной лежали поля, за ним стоял лес. Блестящие,
накатанные колеи саней бежали к деревне посреди поля.

     ...И навестим поля пустые,
     Леса, недавно столь густые,
     И берег, милый для меня,
     догадалась  я вдруг и  мне стало ясно, что  я впервые поняла эти стихи.
Вот они про что, вот  про что! А  этот берег - это берег счастья.  Последняя
строка вызвала слезы на глаза - слезы, как все  сегодня, как воздух, которым
я дышала, были колючие.
     ...милый для меня! -
     Это о счастье он  сказал, быть  может  сегодняшнем,  а может  быть  уже
утраченном, прошедшем.

     Скользя по утреннему снегу,
     Друг милый, предадимся бегу
     Нетерпеливого коня.
     И навестим поля пустые,
     Леса, недавно столь густые,
     И берег, милый для меня.
     Эти ск и ст и сн - это скользкий блеск санного пути, пересекающий поле.
Сверканье полозьев. А милый берег - это память о счастье.
     А может, берег этот от того ему мил, что сейчас они увидят его вместе?
     Я пошла санным  путем, щурясь от  слюдяного блеска. И  вдруг  подумала:
здесь были немцы. Здесь они  ходили, по  этой дороге, из этой деревни в  эту
рощу, восемь лет тому  назад. Я это знала и раньше, но  удивилась этому так,
будто только сейчас узнала впервые.
     "И навестим поля пустые" - они этой  строки не понимали, какое же право
они имели  ходить здесь, оставляя  свои  следы на снегу? Для них это было не
поле и лес, а территория, местность.
     "Навестим" -  ведь навещают друзей, а Пушкин сказал это о поле и  лесе.