ности!"  и  "матерый  двурушник"). И  этот  до  ужаса
примелькавшийся дефис  в определении "идейно-порочный"  - даже этот дефис  -
оттуда... Слитные формы, кувыркающиеся в пустоте.
     Я  с  трудом  глотала творог. Мне казалось,  что если  я отнесу  газету
обратно в  гостиную, оставлю ее там, а сама  уйду в  рощу и  надышусь чистым
воздухом - отрава  уйдет  из меня, как уходит  угар. Но в роще - встреча  за
встречей, одна  горше другой.  Все  разные и все твердящие о  чем-то  одном,
словно какой-то режиссер нарочно поставил их, желая усилить мою тревогу.
     Мне навстречу шла девушка, которую я часто видела в коридоре - уборщица
или  санитарка, не знаю.  Совсем молоденькая, но постоянная хмурость  старит
ее.  Сейчас перед  нею,  быстро  семеня  ногами, рысцой  бежала  девочка лет
шести-семи. Все на девчонке не в пору, с чужого плеча, с чужой ноги: большие
валенки, большой, не по росту,  засаленный, с оборванными пуговицами ватник,
большой черный платок, повязанный крест на  крест, так, что узел  приходится
впереди, чуть повыше колен. Платок налезал ей на щеки, на лоб, то справа, то
слева и я, щурясь  и вглядываясь, никак  не могла разглядеть, ее лицо... Обе
они, взрослая и маленькая, увидав меня, сошли в снег, уступая мне  тропку, и
маленькая совсем провалилась.
     - Теперь  домой  пошла!  -  приказала сурово старшая  девочке  и быстро
зашагала по тропинке к санаторию. - Напровожалась! Кому говорю  - домой! Там
Витька твой орет уже! Домой иди, слышишь?
     Маленькая  заморгала  глазами,  потянула   носом,  попробовала  рукавом
отодвинуть со лба платок.
     Я  взяла  ее подмышки и переставила обратно на тропинку.  Она  смотрела
вслед старшей, быстро шагавшей между берез.
     - Сестра? - спросила я, наклонившись.
     - Двоюродная,  - охотно  ответила  девочка. -  Наше фамилие Симаковы, а
ихнее Ласточкины.
     - А зовут тебя как?
     - Лелька.
     Она все стояла, глядя в спину сестре.  Та уже подходила к корпусу. Лицо
у девочки было синеватое, цвета снятого молока.
     -  Ну что же,  давай знакомиться,  Лелька, -  сказала я.  - Ты  что  же
никогда не  приходишь к нам?  В гости? Твоя двоюродная где работает? Привела
бы тебя в кино, у нас интересные картины бывают.
     - На складу... А нам в корпус нельзя.
     Она  повернула и зашагала по тропинке  обратно и я за ней следом. Среди
снегов в  черном платке, нескладная, спотыкающаяся, в огромных  валенках она
была похожа на маленькое ожившее огородное чучело.
     -- А почему вам в корпус нельзя?
     Лелька ответила, продолжая шагать и не поворачивая ко мне головы:
     - Там писатели живут...  А мы грязи натопчем. Людмила Павловна сказала:
"увижу - уши оборву!" А Тонька сказала: "не бегай ты ко мне, еще из-за  тебя
с места сгонят".
     - А мать твоя где?
     - На картонажной работает. В Загорянке.
     - А отец?
     - Без вести.
     Я постояла, посмотрела ей  вслед. Она  шла,  черная  среди  берез,  как
маленький пенек.
     -  Леля, до  свиданья! -  крикнула  я. Она  попыталась  повернуться, но
запуталась в платке и крикнула не мне, а вперед: - До свиданьица!
     Я свернула на боковую тропу. Белые пушистые  подушки уютно разместились
на черных ветвях. Иногда не понять было, на чем они держатся  там: тоненькие
голые ветки,  и  на  этих  прутиках  целый пушистый шар! Расположился,  едва
прикасаясь к ветвям, и лежит как ни в чем не бывало. Маленькие елочки, тепло
укутанные снегом,  были  похожи  на  детский  сад, заботливо  выведенный  на
прогулку... "А  мы  грязи нанесем!" занозой торчало у меня в сердце. И я  со
злобой посмотрела на полную  даму в модном  черном пальто  и пуховом платке,
которая двигалась мне навстречу. Это была Людмила Павловна.
     "Вот  легка  на помине!  Интересно,  а из  лесу  она их  не гоняет?"  -
подумала я.
     Глядя на ее плавную походку, я  вспомнила, как она недавно помешала мне
работать. Когда  все  ушли  в кино  и  наступила  надежная  тишина,  которая
продержится, я  знала,  около двух часов, -  я села  за стол "спускаться". И
вдруг,  когда ясно встал передо мною  тот день, который я хотела вызвать  из
прошлого  -  все  зачеркнуло щелканье  дверных  замков  в  коридоре.  Кто-то
открывал двери комнат, входил внутрь, потом выходил обратно, запирал комнату
и шел в другую. Щелкали запираемые и отпираемые замки.
     С пером в руке я вышла в коридор.
     В комнате  напротив (где  жила  приятельница Ладо),  перед зеркалом, во
всем   величии  золотой   прически,  пышного   бюста   и  необъятных  боков,
поворачиваясь то так, то этак, в полоборота ко мне стояла Людмила Павловна.
     Хозяйки в комнате не было.
     -  Ах,  я  думала  вы  тоже  ушли, - сказала Людмила  Павловна,  слегка
смутившись. - Сегодня интересное  кино, все там, только тяжелое очень,  я не
пошла,  я  слишком  переживаю... А  у  меня  в  жизни и  так  слишком  много
переживаний...
     Она вышла в коридор и заперла за собой дверь.
     - Запуталась я совсем, -  пояснила она  в ответ на  мой  вопросительный
взгляд. - Тут в  какой-то комнате,  зеркало  есть, где я выглядываю потоньше
немного, не такая солидная... Пока все кино смотрят, я  хожу, ищу... Смешно,
правда?  Но  женщина всегда  женщина,  даже  в  40 лет,  не правда ли,  Нина
Сергеевна?
     "Не сорок  тебе, а пятьдесят пять, - подумала  я  тогда. - И не  только
глядеться заходишь ты в комнаты, отпирая  их своим ключом, когда  хозяев нет
дома".
     Все это я вспомнила теперь, глядя  на приближающуюся  Людмилу Павловну.
"Не худеешь, жиреешь" злорадничала я. Но когда  она оказалась шагах в десяти
от меня,  злость  моя исчезла. Людмила Павловна плакала. Под одной рукой она
несла  какой-то  тяжелый  ящик,  а  другою утирала  глаза,  сжимая  в  комок
маленький мокрый  платочек... Наверное она думала,  что в роще  не  встретит
никого и дала  волю слезам. А тут я. Снега, снега по обе стороны тропинки...
Никуда не свернешь.
     А ящик был видно тяжелый и неудобный, она еле тащила его, он колотит ее
по толстому  боку, а слезы текут обильно, и  краска от  ресниц  прокладывает
черные дорожки на бело-розовом лице.
     - Что с вами, Людмила  Павловна? Дайте, я  понесу  немного...  Ну, хоть
подержу... А вы отдохните...  Вот, поставим его сюда, на пень... Ничего  ему
не сделается... А вы сядьте сюда... Вот тут... Я смахну.
     Я не знала,  что делать и  что говорить. Сгребла с широкого  пня  снег,
бросила на него свою муфту и усадила на  муфту Людмилу Павловну.  Потом дала
ей чистый платок. Она высморкалась, вытерла слезы и испуганно глядя на меня,
на  тропинку,  на корпус -  наконец  заговорила.  Шла она  с почты. Говорила
нескладно,  шопотом, ерзая  на  своем пне  и хватая  меня  за  руки.  Из  ее
объяснений я поняла, что у нее была младшая сестра ("мы давно сироты и  я ее
любила, как дочь") и эта сестра необыкновенно удачно вышла замуж ("муж такой
интересный  - теперь таких нет...  и прямо молился на  нее...  ревновал ее к
стулу, на котором она сидела..."), а в 1937 году его арестовали ("вы слышали
-   тогда  многих  посадили  профессоров,  а  он  был  профессор  невероятно
культурный, теперь таких нет") и пропал, а ее отправили в  лагерь. В прошлом
году  она вернулась, - не в Москву, правда, в Москве  им прописки не было, а
во Владимир,  там устроилась  на работу ("специальности нет, так она  в ясли
пошла")  и жила прилично, тем более, что Людмила Павловна регулярно посылала
ей посылки. ("Знаете, из Москвы нельзя, а отсюда со станции можно"). И вдруг
вчера она получила повестку  с почты и сегодня ей вернули посылку. Надпись -
"адресат выбыл"... А  одна женщина в очереди  -  у нее  во Владимире  мать -
сказала, что там всех бывших ссыльных в одну ночь переарестовали и отправили
куда-то на  север...  ("Она сказала  такое слово... я  забыла...  совсем ума
решишься  от  этих  переживаний...  как  то  похоже  на  вторник  -  ах  да,
"повторники" - это значит, во второй раз... тех, кто уже один раз был").
     Людмила  Павловна умолкла. "Повторники"  стучало у меня  в голове.  Она
молча сидела на моей муфте, покрывая мой платок черно-красными разводами.
     - Вы здесь замерзнете, - сказала я,  не зная  что говорить. - Идемте, я
помогу вам донести ящик.
     Повторники. Их, тех же самых, выпустив, берут второй раз. Туда же.
     Мы пошли.
     "Значит и Билибина могут" ...подумала я.
     - Только несите адресом к себе, вот  так, - попросила Людмила Павловна.
- А то увидят адрес и сразу догадаются... Владимир - самое место ссыльных...
В Москве им прописки нет, а  там прописывали...  А теперь всех оттуда... Я в
анкете не указываю. Наш директор  в прошлом  году санитарку уволил: она мужа
репрессированного не указала... Как вы думаете, опять начнут  сильно сажать?
И все из-за этих евреев!
     - Что из-за евреев? - спросила я, остановившись.
     - Да вы разве не читаете  газет? - зашептала Людмила Павловна.  - Опять
там  какой-то   заговор,   опять   они  что-то   мутят,  какие-то  открылись
космополиты. Они заговоры устраивают (родственники-то у всех за границей), а
из-за них невинные люди мучаются. Разобраться-то трудно. Лес рубят  -  щепки
летят... Из-за каких-то там беспаспортных бродяг, предателей родины, честные
люди терпят. Вы думаете, органам легко разобраться, когда их так много?
     Я чуть не швырнула ее ящик  в снег, но что сказать -  не  нашлась.  Как
извлечь этот сор из  ее бедного  мозга? Вот, значит, зачем изрыгают газеты и
радио  свое навязчивое, тупое вранье. Ведь это не стихийный антисемитизм, не
тот, заново прилетевший к нам из фашистской Германии во время войны, когда в
очередях снова  заговорили: "евреи-то  сыты", "евреи умеют  устраиваться", и
одна  торжественная  старуха-узбечка  сказала при мне старухе еврейке:  "мои
узбекские  глаза тебя  не видят..."  Это  не  стихийное безумие, столько раз
охватывавшее  в прошлом темных людей,  это нарочито-организуемый, планомерно
распределяемый  бред, бред с заранее обдуманным намерением. Я только сказала
беспомощно: "Ну при чем  тут евреи?" Мы дошли  до крыльца  одного из финских
домиков: здесь  жили служащие. Людмила Павловна плавно поднялась на крыльцо,
я передала ей ящик.
     -  Вы  очень  любезны!  -  громко  произнесла Людмила  Павловна,  будто
отпуская проводившего ее кавалера.
     Я постояла немного, не зная, куда теперь. Я так ясно увидела неизбежную
связь:  снова  ложь,  из-под  которой  снова  хлынет  кровь.  Словно я рукой
потрогала и ту и другую.
     Повторники... Снова Билибин.  Я  вспомнила, что слышала это слово еще в
Москве. Еще в прошлом году.
     Домой мне было рано. Я пошла  по дороге  к  шоссе.  Я полагала, что  на
сегодня с меня хватит,  но тот режиссер, который  поставил  мой  сегодняшний
день, решил иначе.
     На  середине  спуска с горы меня нагнал и, пыхтя, пошел  со мной  рядом
унылый  толстяк-гипертоник.  Нечего  делать, я пошла  медленнее - ему нельзя
быстро ходить. Несколько шагов мы прошли молча.
     - Какое у вас сегодня давление? - машинально спросила я.
     -  Не снижается, - ответил толстяк. - 190 на  110.  Вот  иду  навстречу
Екатерине Ивановне. Она обещала привезти из Москвы новое лекарство.
     Екатерина Ивановна - это наш доктор.
     - Вам наверное  лежать надо, - сказала я, глядя на его уныло  свисающие
усы. Мы  спускались с  той же  горы,  что тогда, когда  впервые пошли гулять
вместе - Билибин, я, журналист. Только  теперь было  светло;  лес, осыпанный
снегом, казался приветливым, добрым; и потому тот темный вечер отошел далеко
в прошлое. И еще потому, что тогда я совсем не знала Билибина, а теперь...
     Я посмотрела на мягкий белый горб могилы, на мостик  внизу... Могильный
обелиск был увенчан большим снежным шаром.
     - Вы читали сегодня газеты? - посапывая, спросил толстяк. - Наш  Сергей
Дмитриевич целую речь произнес...
     - Да, ужасная  гадость, - сказала я и  попридержала толстяка за  рукав,
потому что он чуть не поскользнулся. - Вот обедаешь каждый день с человеком,
человек как человек, и вдруг он начинает дудеть в одну дуду с негодяями... И
сам он говорил мне, еще дня три  назад, что эти критики -  отличные  знатоки
театра...
     - Что поделаешь... Жена, дети... - мирно, со вздохом, сказал толстяк. -
Знаете, человек семейный не может рисковать...
     Он остановился, задыхаясь, и  начал перематывать свой грубый рыжий шарф
- единственную  теплую  вещь  на нем. Он был в плохоньком  осеннем пальтеце.
Короткие ручки подымались  с  трудом, лицо  побагровело, глаза вытаращились.
Мне  хотелось помочь ему перевязать  шарф, как мальчику, но  я  не решилась.
"Как же он пойдет наверх, в гору, если с горы задохнулся?" - подумала я.
     - А ваша жена в Москве? - спросила я, чтобы сказать что-нибудь.
     -  Нет, - толстяк справился с шарфом и снова заковылял вниз. - Ее немцы
сожгли.
     - Что? - крикнула я.
     - Да, сожгли. В гетто.  В Минске. И двоих детей. У нас было трое детей.
Два мальчика и девочка. Гриша, Яша и Соня. Теперь  у меня один остался  сын,
Яшенька. Сейчас  он у тетки, пока я  здесь лечусь.  А так  мы  с  ним вдвоем
живем.
     Мы дошли до мостика. Я  не видела мостика. Сожгли, сожгли жену и детей.
Как  у  Пушкина  сказано?  "Трещит  затопленная  печь...  Приятно  думать  у
лежанки".  Я спихнула с  перил  большую белую подушку. Надо представить себе
это ясно: жгут  поленья и жгут детей.  Но сердце не хотело, чтоб  я себе это
ясно представила...  Толстяк  стоял посреди  мостика и глядел  вперед, в  ту
сторону, откуда ждал докторшу. Имена Гриши и Сони стесняли мне дыхание. Надо
было сделать разговор обыкновенным, чтобы снова научиться дышать...
     - В  каком районе вы живете в Москве? - осведомилась я, как будто после
того,  как  у тебя сожгли детей,  район,  где ты  живешь, имеет какое-нибудь
значение.
     -- На Красной Пресне.
     Мы продолжали стоять.
     - Ваш мальчик ходит в школу, Яшенька? - по-дурацки спрашивала я. Каждое
мое  слово казалось мне фальшивым. О чем можно  говорить, о  чем  спрашивать
отца, мужа, после того,  как у него сожгли жену и  детей? Я и раньше  знала,
разумеется, что немцы сжигали  евреев,  но впервые  видела человека, который
пережил это.  Толстяк  отвечал наивно  и очень доверчиво.  Он рассказал  мне
какие отметки у его единственного не сожженного сына и как Яшенька сам утром
застилает свою постель и кипятит чай.
     -  И что же... хорошая школа? - спрашивала я, боясь, что  он замолчит и
мне снова надо будет думать о Грише и Соне.
     - Хорошая, -  ответил толстяк. -  Спортивный  зал  и горячие  завтраки.
Только  вот... интернациональное  воспитание там слабо поставлено... Мой Яша
плохо выговаривает "р" и другие дети дразнят его.
     Он  сказал очень кротко: "другие дети", а не "мальчишки", и не произнес
слова "антисемитизм", а именно так: "интернациональное воспитание поставлено
слабо".  Он задыхался  не более,  чем обычно и круглые глаза  таращились  не
более, чем  всегда. Ну,  а с  меня  было  довольно  вопросов,  простреленных
затылков, собак, печей,  повторников.  Завидев  издали вязаную шапочку нашей
докторши,  я  решила,  что на  попечении  Екатерины  Ивановны могу  оставить
больного. Простилась - до обеда! - и пошла к дому.
     Мне хотелось скорее,  скорее к себе - нет, не к себе, а в комнату No 8.
Рассказать ему про  все:  про газеты, про  Людмилу Павловну, про  ящик,  про
толстяка  -  и,  если  в силах буду выговорить - про  детей. Но когда  я  со
слезами   в   горле   вошла   в   комнату   к   Билибину,   у  него   сидели
фантаст-приключенец и Валентина Николаевна.  Фантаст объяснял корни сионизма
в  нашей стране,  которые необходимо выкорчевать. Билибин не стал спорить, а
стал объяснять,  что люди  будущего будут питаться  не супом и котлетами, не
овощами и хлебом, а особыми питательными таблетками. Проглотишь таблетку - и
сыт на весь день.
     - Вот еще! Какие-то  таблетки! А если я захочу пирожного? - кокетничала
Валентина Николаевна.
     - Скажете мне и пирожное будет у ваших ног, - галантно отвечал Билибин.
- Или точнее у ваших губок.
     Я посидела только пять минут и заторопилась к себе.
     После ужина  я вышла на прогулку и одна спустилась  по темной дороге  к
ручью. Опять  наступал на дорогу  темный лес, опять, как тогда, трудно  было
под  ветвями  елей  разглядеть могилу.  Овраг  был залит  лунным  светом.  Я
постояла на мостике, вслушиваясь в стук электростанции. Что она вырабатывает
здесь? Только ли ток? Не время ли? Отстукает еще тринадцать  дней - и конец.
Начнется Москва.
     Сквозь  тиканье электростанции  я  постаралась расслышать ручей. В  тот
первый вечер  Билибин  сказал:  "То  да,  то пропадает".  Я  услышала чистый
детский лепет воды. "Милый  журчей" подумала я и пошла домой. Сейчас я лягу.
Может быть с этим словом мне будет легче уснуть.
     ...А  он   еще   измеряет  давление!  Ищет  нового   лекарства!   Хочет
выздороветь!  Хочет жить,  жить, жить, нося в себе память о  детях,  которых
сожгли как поленья.  Каким же способом он убивает свою память, чтобы уснуть?
А я каким? Я то ведь  живу с памятью об Алешиной последней улыбке, и сплю, и
даже сегодня спала, узнав про затылок. И Билибин живет, помня, как навязывал
бирку на  ногу своему милому Саше. И зная, что в любую минуту  может попасть
туда во второй раз - сделаться "повторником": в первый раз ни за что, ни про
что, а во второй раз, за то, что был там в первый.
     У толстяка еще остался сын. А у меня Катюша осталась. Надо жить.
     Нет, не одна Катюша. Будущие братья, которым я все расскажу.


... III 49 г.


     С утра,  вместо того, чтобы  работать,  я села  писать письма.  Людмила
Павловна  вечером  едет  в  город  и  обещала  опустить.  "Знаете... кое-что
поискать по магазинам надо... мелочь всякую..." объяснила Людмила Павловна в
столовой, но  я  понимаю,  что  в Москве  она  хочет  попытаться  что-нибудь
разузнать про сестру.
     Села я  за  письма. Написала  Катюше, стараясь, чтобы каждое  мое слово
передавало нежность, которую я
     испытываю при  одном ее  имени, и чтобы каждое было для нее талисманом,
охранной  грамотой. Хранило бы от бед и напастей.  Во  время войны она  была
маленькая  и   легче  было  ее  беречь.  Тогда  она  была  только  физически
беззащитна; пошлость, грубость, доносительство не были страшны ей,  от  бомб
ее  можно  было  спрятать  в метро, в трюме,  в теплушке.  Прижать  к  себе,
укачать, укутать, увезти. Со мной она ничего не боялась. Держа меня за руку,
она не боялась черной точки  на небе между двумя белыми мечами, рева зениток
в нашем дачном  саду, щелканья осколков  о предрассветные стволы сосен. Мама
рядом. Что может быть надежнее? А теперь, даже если я рядом, как уберечь  ее
душу от ран?.. "Я тебе  пару  поставлю!"  кричит в школе учительница. Словно
пару пива.
     Мне захотелось написать не письмо Катюше, а кому-то всемогущему молитву
о ней.

     Не за свою молю душу пустынную,
     За душу странника, в свете безродного,
     Но я вручить хочу деву невинную
     Теплой заступнице мира холодного.

     Как  Лермонтов  -  мальчишка, гусар  -  мог выносить в  своей душе  эту
молитву, полную материнства? Впрочем, в нем ведь все - тайна.
     Пробовала я написать  и  друзьям, но тут уж у  меня ничего не вышло. "Я
живу хорошо". А вести с того света? А Лелька? "Я много гуляю". Разве гулянье
здесь -  это в самом  деле прогулки, а не "попытка  что-то выудить из прорвы
прожитой"? И то, что выудишь, того не доверишь почте.
     "Ну,  как твой перевод? Очень тревожусь  за твою встречу  с редактором"
писала я Тане  Поляковой, задавая ей  множество  вопросов,  только чтобы  не
писать о себе. Какие у нас могут быть письма!  Вот приеду и расскажу все.  С
Таней мы сидели  когда-то на одной парте, она все понимает, она помнит Алешу
и  с ней я могу говорить обо всем. Других "понимальщиков", кроме нее, у меня
не  осталось. Катенька еще  слишком мала.  (А вдруг вырастет и тоже не будет
понимать? Школа научит не поним