абеньких  ножках, падая и  спотыкаясь,
бежит к парторгу. Парторг пытается урезонить  Петра, но  Петр уперся.  Тогда
парторг поручает сердечно поговорить с  ним бабке Марье, потерявшей на войне
четырех сынов. Бабка нашла те слова, которые
     перевернули Петрово нутро. Петр повинился перед Федосьей.
     "Его  пальцы,  свертывавшие  козью  ножку,  дрожали..." "Федосьюшка!  -
сказал  он  глухо.  -  Виноват  я!  Прости  меня, дурака.  Не  туда  свернул
маненечко. Старая меня на ум наставила".
     Окончив,  я  долго сидела  за  столом, закрыв  рукопись  и  разглядывая
аккуратную  папку.  "Николай  Билибин"  написано было  отчетливыми  круглыми
буквами. "Федосьина победа. Повесть".
     Вот, что он писал здесь -  с семи утра. Вот зачем он  приехал  сюда,  в
тишину.  Вот какой памятник воздвиг  он своему другу.  Вот  о  чем хочет  он
рассказать Тоне и Лельке, Векслеру и Людмиле Павловне.
     До сих  пор мне случалось испытывать в  жизни горе. Но стыд я  испытала
впервые.
     Чувство  стыда  было  такое  сильное, что  время  остановилось. Как  от
счастья.
     Шагов я не слышала. Раздался стук в дверь. Я знала, что это Билибин. Он
всегда  стучит легко,  осторожно,  самыми кончиками ногтей. Словно  ходит на
цыпочках.
     Я не сразу отозвалась на стук. Надо было собраться с духом и с голосом.
     - Войдите, - сказала я, наконец. - Садитесь, пожалуйста.
     Я указала ему на стул по другую сторону стола. Всегда в этой комнате он
сидел на маленькой скамеечке возле меня. Он удивился, но сел.
     - Вы  трус, -  сказала я. -  Нет, хуже:  вы  лжесвидетель.  -  Он начал
приподыматься. - Вы лжец. "Ты не чеченец, ты старуха..."
     Он поднялся,  распрямляясь. Не  спуская с  меня  глаз,  он,  не  глядя,
протянул руку к столу и нащупал папку.
     - "Его пальцы,  свертывавшие козью  ножку, дрожали"  - сказала я и тоже
встала.  -  Все.  Можете идти.  Это все,  что я  могу  сказать  вам о  вашей
литературе... Прощайте. Почему  у  вас  не  хватило  достоинства промолчать?
Всего  только промолчать? Ведь  от вас никто этого не требовал... Неужели...
из уважения к тем... кого вы засыпали землей... вы не могли как-нибудь иначе
зарабатывать  себе  на  хлеб  с  маслом?..  Чем-нибудь другим. Не лесом.  Не
шахтой. Не ребенком - тамошним. Не... заиканием вашего друга?
     Он вышел.


... III 49 г.


     Как мне вернуться в  рощу - в ту, в какой я былa в  первый день?  В ту,
благостную, одаряющую меня покоем? Теперь уже мне не за что ее благодарить.
     Теперь я прошу ее, прошу, а  она мне ничего не дает. Сегодня  она вся в
подмороженном алмазном снегу. Но чем-то я населила ее таким, что теперь  она
не утешает меня и в ней уже не живет тишина.
     Чем-то я перед ней провинилась и она лишила меня своих утешений.
     Теперь уже поздно каяться, звать ее на помощь Послезавтра я уезжаю.
     Как прожить эти двое суток под одной крышей с Николаем Александровичем?
Обедать, завтракать...  А потом  еще  ехать  вместе...  Впрочем, он  кажется
болен.
     Сегодня утром я вошла в столовую с бьющимся сердцем. Но за столом сидел
один Сергей Дмитриевич. Билибина не было.
     - Заболел  опять наш уважаемый коллега, вы уже были  у него? -  спросил
меня Сергей  Дмитриевич.  - Пойдете  -  передавайте привет. Я тоже пойду.  С
сердцем у него, сестра сказала, опять плохо.
     - Вот как? Нет, я еще не была.
     Я сегодня ходила гулять три раза.  По  45 минут  каждый  раз. Точно. Не
давая себе поблажки. По часам.
     После обеда  пошла навстречу Лельке. Она в  эту пору,  подбросив  брата
соседям,  бегает  на станцию  за  хлебом.  Встретила,  отняла у  нее  сумку,
засунула туда пирожки, яблоки, шоколад, проводила почти до самой деревни.
     - А в Москве река есть? - спрашивает Лелька.
     - Есть. Москва-река. Глубокая.
     - А вам там по кеих?
     - Не знаю. В городе купаться не позволяют.
     - А на кой тогда река?
     Худющая, востроглазая,  быстрая.  Прячет  под черный  платок  замерзшие
красные руки.
     - Вы скоро уедете в Москву?
     - Скоро, Леленька, скоро.
     - А меня возьмете?
     Остановилась, дует на руки и смотрит на меня большими глазами.
     - Ну что ты, Леля! Как же я тебя  возьму. Ведь тут твоя мама. Она дочку
не отдаст.
     - Отдаст! Она скажет:  "Едь, Ольга, едь! Больно ты мне нужна. Нечего на
шее сидеть". А  я вам  все  буду  делать...  Я и  посуду  мыть  умею и банты
наглаживать.
     Стоит,  смотрит на меня и  с такой силой трет рукавом нос, словно хочет
стереть его напрочь.
     Я завязала  на  ней платок поаккуратней, присела на корточки и дыханием
отогрела красные руки.
     -  Непременно пришлю тебе рукавички.  Письма буду тебе писать. И книжку
пришлю. Потом ты приедешь к нам погостить - ко мне и к Катеньке.
     Я отдала  ей  сумку. Она повернулась и  побежала к  деревне - маленькое
огородное чучело. Сумка била ее по ногам.
     - А  какую сказочку пришлете? Крылышко ясного  сокола?  И про дудку?  -
крикнула она, обернувшись еще раз.
     Мне хотелось догнать ее, перекрестить, прошептать  над нею какое-нибудь
заклинанье. "Господь с тобой". И я сказала самой себе потихоньку: "Беги, моя
добрая царевна, я про тебя не забуду".
     Пошла полем обратно и спустилась к ручью. И с ним ведь проститься надо.
Он не замерз, воркует как голубь.
     Вернувшись  домой,  я  усадила  себя за стол и заставила  работать  над
переводом. В конце  концов все  зависит  от воли.  "Главное, держать себя  с
руками", говорила мне одна еврейская  старушка  в больнице...  Заставила, но
трудилась недолго. Потому что я вижу сквозь стены: по коридору, если  пройти
гостиную, есть комната, и в ней, на высоких подушках, лежит человек с синими
губами и  смотрит  на  дверь.  От  его  двери до моей, я  сосчитала однажды,
девятнадцать шагов.
     Но  теперь  они превратились в девятнадцать километров. Не  менее. В 19
веков.


...  III 49 г.


     Завтра я уезжаю.
     Другое время у меня в комнате от того, что завтра конец. Оно не тянется
и не летит. Его просто нету. Оно выкачано, как бывает выкачан воздух.
     Я  сижу уже не в своей, а в чужой комнате. Это уже  не мой долгожданный
Дом, а  просто  номер  гостиницы,  в которой послезавтра будет  жить  кто-то
другой. И  занавески уже ничьи - не мои - чужие.  Это  просто  уже небольшая
зала ожидания, ну, скажем, на вокзале.
     Сегодня мне не хочется  ни гулять, ни работать, ни вылезать из халата к
обеду.  Так бы и лежала на диване  безо всякого дела.  Что уж тут! Все равно
завтра конец... Однако,  был и  обед, и мертвый час,  и светящаяся  щель под
дверью и заря на своем месте за окном, -  все, как двадцать пять раз. И даже
Билибина я увидала опять.
     Он меня не видел, а я его видела. Утром я гуляла. Отправилась недалеко,
в елки.  Там мы  редко бывали вместе...  Села на сырой,  полуоттаявший пень,
натянула на колени полы шубы. Он шел по тропинке - один, с шапкой в кармане,
подставив лицо встречному теплому ветру. Сюда? Увидел меня? Сердце сжалось -
от  волнения, а  может быть, от счастья. Нет, не сюда. Нас  разделяли густые
широкие ели.  Он  шел  медленно,  трудно,  иногда отдирая от  стволов  мох и
растирая его в ладонях. До мельчайших подробностей  на  ярком дневном  свету
было мне видно его лицо:  желтоглазое, с синеватыми  губами,  с темной сетью
морщин. Ветер шевелил легкие волосы над высоким лбом - как  тогда, на поляне
- и я вдруг вспомнила: в день пожара он тронул моей рукой свою голову: какие
у него мягкие волосы! как у ребенка! И как легко сейчас их перебирает ветер.
Он  шел,  о  чем-то  думая, машинально  растирая  мох между ладоней, и вдруг
остановился.  Большая рука нашарила  на  груди  пуговицу, расстегнула ее, он
достал  из внутреннего  кармана -  я знала, что! нитроглицерин!  -  булавкой
вытащил пробочку,  высыпал  на ладонь  зерна, взял  одно губами...  Постоял,
прислушиваясь к  боли,  и, повернувшись,  медленно  побрел  обратно:  домой.
Теперь ветер ерошил  волосы - не  надо лбом,  над затылком... Наверное пошел
лечь.
     "Наденьте  шапку,  простудитесь", хотелось мне  сказать  -  как  тогда.
"Постойте немного, не торопитесь, пусть утихнет боль", хотелось мне сказать,
как  столько  раз я  говорила  на  прогулке. "Простите меня"!  хотелось  мне
сказать. "Я не имела  права  судить вас;  я, на которую никогда не  кидались
собаки, я,  которая  никогда не видела деревянной  бирки на ноге мертвеца...
Простите  меня! Вы  не желаете обратно:  туда, на лесоповал, в шахты. Второй
раз! Ваша повесть - ваш  бессильный щит,  ваша ненадежная ограда... Простите
меня! Один  инфаркт  у  вас  уже  был  -  болезнь дорого  стоит,  вам  нужен
заработок.  А  чем еще, вы,  инвалид,  можете  заработать? Только  писанием.
Писанием трафаретной лжи... Простите меня! Я не имела права требовать от вас
правды, я-то здоровая -  и то молчу. Меня по ночам  не избивали  в  кабинете
следователя. А когда вас били, я  молчала. Какое же  право я имею судить вас
теперь? Простите мне мою окаянную жестокость, простите меня!"
     Догнать - окликнуть - сказать?
     Но я сидела неподвижно,  изо всех сил натягивая  на колени  полы  своей
шубы, - и он удалялся, медленно и неотвратимо.
     Уходил из моей жизни.
     Я  впервые  видела его  спину,  его  походку.  Могучие  плечи  и  слабо
ступающие, словно подгибающиеся ноги.  Медленно, неверно ступают ноги, шатко
несут все его крупное тело: широкие плечи и большую голову...
     Мне жалко было его,  - и себя было жалко, и всех. "Родина моя, Россия",
подумала  я  чьей-то  чужой  строкой.  Его  медленные  плечи  скрывались  за
деревьями. Еще можно нагнать, окликнуть,  попросить прощения, он еще тут, мы
еще вместе...
     Прощай, прощай!
     ...В сумерках, не в силах переносить свою  чужую комнату, я снова вышла
пройтись.  Ни мороза, ни снега. Оттепель. Тает. Липкая  грязь под  ногами. Я
вернулась, надела калоши и все-таки, хлюпая,  пошла в  рощу. В наш дом.  Там
снег  лежал  по-прежнему, но  пахло сыростью. Громко кричали  галки.  Кругом
шептало,  капало, трудилось.  Сугробы  осели;  их  темная поверхность вся  в
каких-то ямках, в ноздрях. Роща  сегодня неопрятная. Снег на ветках разложен
небрежно,  грязными клоками  -  словно вата  на уже надоевшей рождественской
елке. "Смывает  наши  старые следы -  подумала я - вот  и хорошо". Я чуть не
упала, поскользнувшись на склизком коме земли. Одна нога увязла. Я  с трудом
вытянула ногу и отшвырнула от себя липкий ком.
     Когда я  умру,  я стану таким вот  комом.  Он - тоже.  Сколько  об этом
написано, сказано, думано - и понять все равно нельзя. Руки станут землей, и
глаза, и рот. И память. И тревога. И грехи. И правда. И ложь.
     И тогда,  когда  это наконец совершится, если кто-нибудь наступит ногой
на комья - им уже не будет больно.


... III 49 г. Москва.


     В 11 часов, после завтрака, курносенькая  санитарка вынесла мой чемодан
к машине. Людмила Павловна вышла на крыльцо проводить. Билибин тоже собрался
ехать: значит, все-таки не заболел. Справился. Слава Богу.
     На прощанье Людмила  Павловна отвела меня в сторону: "Ах,  какой  у вас
шарфик - оригинальный... Сразу видно, что не наш... Неужели Мосторг?.. Так я
вас очень, очень прошу, Нина Сергеевна, - она сжала мою руку -  никому... ни
словечка...  неужели без очереди  достали? Ну, это прямо сказать, повезло!..
Ну, приезжайте к нам еще".
     К  счастью, ехали мы  не  вдвоем.  Я  села рядом с шофером, а на заднем
сиденьи  рядом  с  Николаем  Александровичем  устроился  толстяк-гипертоник.
Давление  снизилось  до  ста  шестидесяти,  он ехал к  Яшеньке, домой, очень
довольный... Что-то расскажет ему Яшенька? (А ведь когда я училась в школе -
антисемитизма  мы  не знали.  Мы  привыкли  смотреть на него, как на  что-то
смешное, древнее, не нашего века что-то вроде алебарды, например).
     ...Тает,  тает,  как вчера. Только чуть-чуть  припорошило  ветви елей и
дорогу  легким  снежком. Поля,  березы, холмы,  на которые взбираются  елки,
летели мне навстречу - и лиловатое месиво дороги.
     В кузове, позади меня, мужчины курили  и  негромко  беседовали. Голос у
Билибина  обычный:  спокойствие,  любезность.  Я  их  не   слушала.  Мне  бы
выпрыгнуть, вернуться назад,  в последний раз; один только раз пойти в рощу,
глянуть, как березы  водят хоровод вокруг елки. Как детский сад зеленеет под
белым одеялом. Зайти в свою комнату, пока она еще не совсем чужая, глянуть в
ее ясные окна.
     Поздно. Этого уже не будет никогда. Вот уже виден вокзал.
     Приехали! Шофер вытащил портфель гипертоника и чемоданы - легонький мой
и тяжелый Билибина - на  платформу.  Купил  и  роздал  нам билеты и  на лету
подхватил  чаевые.  Подошел  поезд. Толкотня,  суета,  духота. Шофер  втащил
чемоданы  в  вагон:  портфель гипертоника  на  полку,  чемоданы  под  лавку.
"Счастливо вам!" и спрыгнул.
     Поезд тронулся.
     Я села в угол и закрыла глаза. Илья Исаакович и Билибин решали какую-то
шахматную задачу, склонившись  над "Огоньком". Их голоса сливались со стуком
колес и с другими голосами.
     В  натопленном  вагоне  -  молочницы,  неподвижно  сидящие возле  своих
бидонов  и  мешков;  древние   деревенские   старухи;  сопливые   ребятишки;
железнодорожники;  инвалиды; пьяный парень,  лежащий  на  лавке  носом вниз,
горбом белобрысого  затылка вверх;  какие-то молодые  чернобровые  девицы  с
намазанными губами, в зеленых вязаных шапочках и желтых варежках.
     Все едут издалека и  все, кроме  спящего, рассказывают  что-то соседям,
продолжают обстоятельное, за несколько станций начатое, повествование.
     -  ...Она у меня  четырех курей съела.  А перье -  в  сундук.  Я там  и
обнаружила. Взяла у ней две подушки блином, да самовар рваный... За курей.
     - Свадьбу на ноябрьские  справили. Хорошо, если пропишут  его. Это надо
руку в милиции иметь...
     -  А наша Зинаида за старого пошла.  Мастер он,  на железной дороге. За
площадь  вышла. У ей сын в детдоме от первого мужа. Так когда старик помрет,
она сына домой. Мать, как ни говори, должна позаботиться, площадь...
     -  Сходил  в  нашу районную, там  врачи не  признают.  И  в  платную, к
профессору, тоже не признают ничего. Это, говорят, на нервной почве. А какая
тебе нервная почва, когда - как дождь, так спину и ломит...
     "Родина  моя,  Россия",   -  подумала  я  опять.  И   потихоньку  стала
разглядывать людей.
     "А что  там  у  них за...  Внутри? Как туда заглянуть,  породниться? За
этими курами... за платной  поликлиникой...  за  свадьбой... Что  они видят,
каждый в своей тьме,  перед  сном, смыкая веки?.. Если бы  я могла вместе  с
ними  спуститься  под  воду и  увидеть то,  что  видят они.  Вот это  был бы
настоящий спуск. Вместе с ними. В их память. Ну, хоть в память этого вагона.
Всего. Сколько тут есть людей".
     -  В школу  в четверг вызывали. Говорят, он у  вас баловной. А я скажу,
учительница молодая, несамостоятельная, ребята балуются и он с ими...
     - Богаты не богаты, но на жизнь они, будьте спокойны, больше нас с вами
имеют. Перед праздниками давали не наш компот - болгарский - вижу, она взяла
пять кил... Люди по одному, а она пять тащит... Вот и считайте...
     Через  час  поезд с яркого света вошел в полутьму московского  перрона.
Молочницы взвалили на плечи узлы, взяли в руки бидоны.
     Толстяк повязался рыжим шарфом и,  тараща глаза, снял с полки портфель.
Билибин запахнул шубу, проверив,  в  карманчике ли нитроглицерин. Я сунулась
было за своим чемоданом, но он уже подхватил его.
     "Спорить не стану - подумала я. - Чемодан пустой, легкий".
     На  перроне  к  нам  подошла  немолодая   дама,   с  красивым,  искусно
подкрашенным лицом. Билибин  поцеловал ей руку.  "Ах, да, жена", впомнила я.
"Марина   Августиновна.  Ведь  он  рассказывал,  что   вернувшись,  женился.
Контролерша в сберкассе, что ли?"
     - Познакомься,  Мариночка,  - проговорил Билибин, тревожно взглянул  на
нее, а потом на меня.  - Вот это моя очаровательная соседка, Нина Сергеевна,
о которой я столько писал тебе. А это - мой  партнер по шахматам,  уважаемый
Илья Исаакович... Ну, как ты находишь? Поправился я?
     - Очень приятно, - сказала мне Мариночка и я убедилась, что она не хуже
его  умеет  делать улыбку. - Позволь, Николаша, я  возражаю, таскать тяжести
врач категорически тебе запретил.
     Она властно вынула у него из рук мой чемодан и понесла сама.
     Я не стала отнимать. Следовало бы, но мне было лень. "Пусть тащит, если
ей нравится. Все равно" - подумала я.
     На  площади Билибин  подозвал  такси. Гипертоник простился с  нами: ему
близко, да  и вещей никаких. Билибин  отворил передо  мною дверцу машины и я
села... Пусть!
     - Вам  куда? - спросила  у меня  Марина Августиновна  с той же любезной
улыбкой.  Это  делается просто: обнажить зубы и чуть-чуть прищурить глаза. Я
сказала шоферу адрес.
     Супруги ехали молча: ждали, пока я выйду.
     Вот и площадь Маяковского, Пушкина... В Москве совсем нет снега...
     Снег белеет там, в роще. А тут черно.
     Пять минут осталось до дома.
     До  моего  чужого дома. До Катеньки. Нет, она еще в школе. До Елизаветы
Николаевны.
     Машина остановилась у подъезда.
     Билибин вышел, вынес мой чемодан, отворил передо мною дверцу машины.
     -- Не стоит,  не стоит, пустяки...  Дайте, внесу на крыльцо. Спасибо за
компанию. Кланяйтесь вашей милой дочке. Соскучилась она, воображаю! Вернется
из школы, а  мамочка  дома -  какой сюрприз! Всего наилучшего!  Доброго  вам
здоровья!
     1949-1957