ривое существо. Не отсюда ли проистекал ее интерес к тогдашней музыкальной
культуре?
        "IV"
     Бабушка олицетворяла  старое  сказочное время, когда  у  людей не  были
издерганы нервы,  когда они не кричали друг  на друга,  не проклинали на всю
деревню эту жизнь , когда в каждом доме водился мужик, а то и не один; когда
случались праздники,  на которых народ гулял, когда  по вечерам  в шиповнике
девки плели венки и  пели песни, когда стояли на деревне какие-то качели,  и
пал от труб город Иерихон, а бабушкин муж, то есть мой дедушка, обозом возил
из Астрахани рыбу.
     Была ли то правда? Похоже - да, потому что об этом же согласно говорили
все старые люди. И я уже знал, что раньше
     было плохо, а ныне - хорошо. И бабушка была того же мнения.
     Но что плохого было в масленице и качелях? Этого ни она, ни тем более я
не смогли бы объяснить.
     А были еще  в  наших околотках  колдуны и знахари, орловские жеребцы  и
романовские полушубки, смирновская  водка  и  трактиры  в каждом придорожном
селе, было все  свое  ,  и никто не хулиганил,  не сквернословил.  Проходили
какие-то сходки, на них  собирались мужики, толковали о своих делах, шумели,
-  это  наши-то мужики толковали! На лугу  у речки выращивали огурцы, тыквы,
даже арбузы - арбузы! Там  стоял шалаш, а в шалаше жил  сторож. Поп ходил по
дворам,  разговаривал с народом, утешал. В церкви  пели ребята и девки. Даже
проселки раньше были другие: широкие-пре­широкие, во много рядов. А лошади у
всех свои, в каждой семье  по две, по три. Вот как сядет деревня на лошадей,
на телеги, как  тронется на покос, - земля  гудит, по дороге как черная туча
виднеется! А разве же деревня была раньше  такой,  как нынче? Да  теперь, по
переписи, сто дворов в ней, а раньше считали пятьсот, а какие семьи были, по
десять ребятишек, да братья, зятья не делились.
     Также были у нас усадьбы - а что это такое - вот что. Теперь стоит изба
как изба, кругом крапива,  а раньше напротив­то амбар, да не один, сбоку или
на  задах  рига, да денник  конский,  да сараи,  курятники, да  задний  двор
крытый, да все  кругом загорожено,  и даже часть огорода в плетне,  в частом
таком, чтобы курица не  пролезла на огурцы. А сеяли все подряд, даже коноплю
и  овсы. А  детей кормили  странным образом: пробовали  пальцем животы и  на
руках ссаживали со скамеек, потому что маленькие  ели стоя и сами уже слезть
не  могли - набарабанятся, бывало, так что согнуться не могут.  Ну  а ребята
постарше в ночное ездили, лошадей стерегли...
     - И  у нас лошади были? -  спрашивал я,  заранее зная ответ, потому что
бабушка  не раз рассказывала  о прошлой  жизни. И тут  она горячилась, желая
доказать, что мы  не только не хуже других, но даже лучше. Рассказывала, что
хорошо работали, не ленились. И лошади были, и корова, и даже  две собаки, и
три ее брата-священника,  и шерсто-битка, и самовар, и иконы, и божественные
книги, и портреты предков, и гумно с ригой, и телеги... Господи, чего только
раньше не было! Вот тут же, где  теперь бурьян - второй  дом стоял, горницей
назывался, двор был крытым, стояли амбары и даже плетень вокруг огорода... И
у всех так: амбары, сараи, риги, погреба...
     - А  здесь что? -  спрашивал я, показывая на заросли  татарника  против
нашего дома.
     - Соседи жили. Тут, почитай, домов десять-двенадцать стояло, под железо
крытые, да амбары, да подвалы... Как же, соседи жили.
     - А где они теперь?
     - Выслали, - отвечала бабушка. - Каких в Москву, а каких на Соловки.
     - А что такое Соловки?
     - Место такое, куда высылали. Лесозаготовки. Соловков - их много...
     - А почему нас не выслали?  - спрашивал  я, имея на уме  лошадей, овец,
собак  и  прочие  социальные грехи  моих  предков, на  что бабушка,  серчая,
замахивалась на меня палочкой.
     Тут я кое-что добавлю от себя нынешнего. Видите ли, среди тех высланных
были  целые семьи, сгинувшие на Соловках. Но в те годы, когда я стерег козу,
уже  приезжали  в деревню  и другие  высланные, - не хозяева, понятно,  а их
дети, материны бывшие одноклассники. Приезжали в отпуск, все больше из самой
Москвы, иные даже на личных машинах. Приезжали, в сравнении с нашими бабами,
поразительно молодые и веселые, все  такие  нарядные, с чемоданами,  полными
конфет, маринованной селедки  и колбасного сыра... ходили они по бурьяну, по
избам старых  знакомых,  рассказывали о  своих фабриках и конторах,  о своих
детях - наших  ровесниках, что учились играть на пианинах и учили английский
язык...  А  потом,  когда  завелись телевизоры,  мать иногда показывала  мне
одного  такого  бывшего  раскулаченного,  бывшего  своего  одноклассника   и
дальнего родственника, что  как раз напротив нас  жил,  в  избе под железной
крышей. И говорила:
     - Пашка-то теперь - первый секретарь обкома, на вертолете летает!
     И еще  прибавлю:  два  ее  старших  брата  бежали в Москву  от  ареста,
голодали,  ночевали по  сортирам,  но пристроились на  авиационный  завод  и
получили бронь от войны. А братья помоложе, которым бегать  не было причины,
остались  в  деревне, коллективизировались,  окомсомолились, пошли,  как все
деревенские мужики, в матушку-пехоту да все там и остались. Вот и разберись,
что было лучше для одиноко стоявшего на ветру человека:
     репрессии или колхозная жизнь. Кто из нас репрессирован, кто
     - нет? Может,  самая-то  репрессированная на свете  -  Партизанова мать
Васенка, хоть ни один бригадир не мог поймать ее на воровстве.. Эта Васенка,
между  прочим, в войну  ржавую каску подобрала да в этой каске  сорочье мясо
варила.  И заметим: никто  из  нас  себя  репрессированными не считал  и  не
считает,  а  просто  думаем  мы:  было  общее  горе,  вот и  горевал  каждый
по-своему. И бабушка так считала.
     Она была  государственницей. Когда  умер  Сталин, никто  в  деревне  не
плакал так, как она.
     - Что же вы все плакали?
     - Думали, опять война будет.
     - А потом?
     - А потом - что? Видит народ: нет войны, ну и пошел опять на работу.
     Она научила меня читать, сама с упоением  читая  детские  книжки. И все
удивлялась на южные и заморские страны:
     - И как там живут...
     -  Да, как там ухитряются выжить? Тигры, львы, крокодилы, какая-то муха
цеце, и вообще... А нам дана  была лучшая земля на свете, самая привольная и
ласковая,  - не  оттого ли  на  нас перли со всех сторон, желая завоевать  и
уничтожить?
     Иными   странами   вообще  интересовались  все  мало-мальски   развитые
одноземцы, особенно  в дни фестиваля в  Москве - он в  новинку  был. Мужики,
поправлявшие  у  нас  крышу над  амбаром, курили средь топоров  и пил своих,
неспешно  судача, пока  мать  металась  в подвал  и обратно за самогонкой  и
огурцами:
     - Там были такие, у каких платья вот по сих пор.
     И показывали рукой, что значит по сих , и это по сих было таким, что  я
никак не мог  в толк взять: до  сих пор - сверху или снизу?  Вроде  бы и так
чересчур  прохладно  и  этак  не  годится.  А  бабушка гневалась  и  стучала
палочкой. Она хоть и была правильной  старушкой, но до конца так и  не  и не
поняла,  что все меняется, что  новое - всегда  лучше старого. В грозу или в
буран она вставала по ночам на молитву за тех  неизвестных, кто, может быть,
оказался в  дороге.  В Москве, говорю, Хрущев фестиваль  проводил и  девки с
неграми гуляли, а у нас в деревне бабушка за неведомых  путников молилась, -
таковы были контрасты эпохи.
     Еще  бабушка,  пока не умерла, рассказывала, что был в  каких­то степях
или  суходолах хутор Лунине,  где ее муж, а мой дед арендовал двести десятин
земли. Сама же она  была  дочерью  управляющего  имением одного  миллионера,
построившего  в  Москве   напротив  Христа  Спасителя  мраморный   музей,  и
познакомилась с дедом благодаря внешнему обстоятельству.
     Дед  мой овдовел  к  двадцати четырем годам. Остался  при нем сын Саша,
разумный блондинистый мальчик, Много  всякого народу  поговаривало, что надо
бы Алексею Николаевичу жениться в другой раз, слышал эти пересуды и Саша, но
так как  у Алексея Николаевича было  обыкновение советоваться с сыном, а все
кандидатуры  мачех Сашей  отвергались, то  Алексей Николаевич все  никак  не
женился. И вот, вспоминала бабушка, случился в имении, при котором она жила,
большой съезд гостей,  на который  приехал и Алексей Николаевич с сыном. Она
же несла на веранду гостям тарелку вишен, встретила бегавшего по двору Сашу,
спросила, как его зовут, погладила  по головке, назвала хорошим мальчиком  и
дала  ему вишен.  Саша  вишни есть  не  стал, а побежал на веранду  к отцу и
закричал:
     - Папа, папа! Какая хорошая девочка! Пожалуйста: женись на ней!
     Бабушке в ту пору  едва  исполнилось четырнадцать  лет: и все кончилось
смехом гостей, но через два года Алексей  Николаевич  сделал ей предложение,
они венчались и имели много детей, из которых одни пропали на войне,  другие
в лагерях, третьи умерли, а четвертые живы.
     Перед революцией дед начал  отделять Свиту и отделил щедро: оставил ему
дом  и часть земли, а  сам переехал в  богатое однодворческое село, построил
два дома для себя и детей от второй жены.  Потом случился катаклизм.  Прошел
он в наших  местах  вяло,  потому что революцию делали люди  малограмотные и
нетрезвые:  просто  залезли  неизвестные мужики в  летнюю  избу на  хуторе и
нагадили  в  солонку,  стоявшую,  по  русскому  обычаю, на  столе.  Впрочем,
впоследствии хутор  все же от чего-то сгорел, дед в девятнадцатом году умер,
и  бабушка, несколько  непрактичная по  характеру,  осталась в недостроенном
деревенском  доме с  десятком  несовершеннолетних  детей. А  горницу  забрал
сельсовет.
     Жилье, спроектированное  дедом  в расчете, на будущее бытие,  считалось
самым неудачным в  обаполи. Он же не мог предполагать, что  будущее развитие
пойдет по совсем другому проекту, что разлетятся его дети, что самому Бог не
даст жизни. Но не раз, даже на моей памяти, бабушка  и мать недобрым  словом
поминали деда за то, что он, по их выражению, построил вокзал . Или церковь.
     - И  как это он не догадался купол вывести? - ядовито осведомлялись они
друг у друга. А все потому, что чем больше объем, тем труднее обогреть избу,
тем, стало быть, она холоднее.
     Еще дед  насажал яблонь,  слив и  вишен, размахал на полгектара и  даже
выкопал сбоку колодец. И тут не рассчитал. Когда пришла пора урезать наделы,
огород оттяпали  полностью, а сад частично. Пришлось в ближайшей части сада,
между яблонями, копать землю  и сажать картошку, но из-за яблонь и  берез на
меже она  не очень­то родилась. Опять  же,  картошка требует навоза. А какой
навоз от козы?
     Ригу  растащили.  Колодец  обвалился.  Амбар  тоже  отобрали,  хоть  он
составлял  одно  целое с домом. Шерстобитку  сделали колхозной,  поставили в
амбаре, и материна  незамужняя сестра,  пока не  умерла, ходила,  мимо своих
окон в свой же амбар на работу шерсть  бить. И вроде бы  все  утряслось.  Но
случилось  внезапное:   кто-то   вдруг   вспомнил   о   нашем   неправильном
происхождении, и семью поперли из колхоза - вычистили, как тогда,  говорили.
Но пай  отдать забыли, а бабушка постеснялась  напомнить. Землю отрезали уже
под самый фундамент как  спереди, так и сзади дома, картошку между яблонь на
всякий случай перепахали, огурцы повыдергивали, и  окружило нас горькое море
полыни, из которой бабушка навязала веников на три года вперед.  И  стало  в
избе весьма чисто, но и сорить стало нечем.
     Того же лета соседи оперативно разобрали плетень вокруг  полыни, на ура
подняли. Зимой бабушка доламывала сухую полынь на топку, поглядывала вокруг:
весело  дымили трубы, жарко пылал  в печах иссохший плетень! Но до  чего же,
загадочна психология, рожденная этой безмерной зимней природой, медлительным
шествием поколений! Ведь и  сами могли бы растащить загородку, раз она стала
ничьей, ну хотя бы остатки унести из-под носа соседей;  но было ими сказано:
теперь не  ваше! - и не  поднялась  на готовые дрова рука ни у бабушки, ни у
матери.
     А березы на меже  и яблони в саду отчего-то никто не догадался спилить.
То есть пилили время  от времени, но не организованно, не по приказу. И хотя
яблони  тоже  стали не наши, все же,  стоя  по соседству,  они  принадлежали
скорее  нам, чем  всякому  проходящему.  Вот поэтому  одно  из моих  главных
воспоминаний - резаные яблоки.
     Год  за годом повторялось  одно и то же:  сидим мы  на траве у окопа  и
режем, режем, режем яблоки, так что пальцы морщатся от сока, и нанизываем их
на суровые нитки, и  вешаем гирлянды  на фронтон, где  гудят  черные, серые,
зеленые мухи. И рядом с  нами, чинно стоя  в тени антоновки, кротко стережет
корову соседка, бабка Тюха, -  в ту пору у нее еще корова была, на  козу она
после тюрьмы перешла.
     За  пользование  яблонями  полагалось   платить.  Из-за  налогов   люди
забрасывали  сады,  но плодовых деревьев не рубили - чего их  рубить? Просто
объявляли  не своими , а  если  начальство хочет -  пусть само  и пилит. Или
мужиков по наряду присылает. Но у начальства руки не доходили,  а может, пил
не хватало. Да и кто когда в деревне видывал, чтобы  законы  исполнялись  от
буквы  до  буквы!  И среди  местных  начальников  попадались  такие, которые
считали, что законы законами, но и жизнь в  государстве поддерживать надо. И
яблони стояли  себе по-прежнему. И бывшие хозяева негласно  признавали права
друг друга. Так мы и  пользовались ничьим садом, но  и бабка Тюха свои права
знала - могла она стеречь корову на бросовой земле, как вы полагаете. И она,
и мои предки считали, что было у нее такое право.
     Огороды  в  те  годы  обмеряли тщательно.  Если хоть  на 1 метр длиннее
положенного - непременно отрежут. Но, глядишь, постоял­постоял в заду бурьян
- и вновь перестал маячить. Что такое? ан опять зады перекопали!  С животным
упорством  цеплялась  мелкособственническая  стихия  за  картошку,   яблоки,
капусту, покосы. И вдруг почувствовала слабину,
     Пришло  время,  когда  расшатались  устои  и уже  сквозь  пальцы  стали
смотреть на незаконные яблони и лишние огородные сотки. Тогда и сгинула наша
полынь. Потихоньку полегоньку, года  за два, за три, начав от задней  стены,
от зарослей вишни и развалин хлева, мы снова прибрали землю к рукам. Нет, не
весь огород, но сад отхватили.
     Только гибель  была  без  плетня: стадо  через сад-огород каждый  вечер
перло, лошади  об  углы чесались.  Тут, понятно,  мать  наварила  самогонки,
где-то с кем-то  потолковала. Выписала орешнику, благо лесничество все равно
проводило рубку ухода, и с месяц совершенно в  открытую ходила, с топором  в
лес. Рубя орешник, она  втихаря засовывала в вязанки  нетолстые  дубки -  на
колья. И, стоя на табурете и охая, забивала топором, все время соскакивавшим
с топорища, эти колышки в землю. Заплели плетень
     - укрепились.
     Таким образом, мы не считались земледельцами, но  все же,  через личное
хозяйство, сохраняли связь с землей. Таких в деревне жило не так уж мало, по
разным  причинам.  Не  мудрено  уяснить  себе,  что  этим  людям  ничего  не
оставалось,  как  податься  в  интеллигенцию  -  от  совсем  уж   никудышных
обстоятельств,  от  осознанной голодными  ночами  необходимости. К  счастью,
эпоха дала им школы и клубы, библиотеки и бухгалтерии - и там, где-то как-то
чему-то,  выучившись,  засело это бескоровное  племя за фанерные столы,  под
портреты маршалов,  согревало дыханием замерзшие чернила в склянках, лузгало
семечки  и  сочиняло  бесконечные  бумаги.  Так и  наш  двор  перекочевал  в
достойную графу - стали мы служащими.
     Колхозники  и  служащие  разнились  бытом.  Первые   жили  в   основном
натуральным  хозяйством и натуральной оплатой, вторые - в основном деньгами.
Мы на деньги покупали даже картошку, даже  сено для козы. А колхозники шли к
нам  занять двадцать  копеек до  получки, которая будет неизвестно когда. Не
знаю,  что  лучше;  но  для  нас, рахитов,  вот какая разница была. В семьях
колхозников малолеток поучали так:
     - Хлебушка поменьше, молочка побольше. В семьях служащих - этак:
     - Хлебушка побольше, молочка поменьше. Разные  диеты объяснялись разным
финансовым соотношением: хлеб у нас не пекли, потому что частникам зерно  на
муку не мололи. Хлеб был магазинный, покупной. Ну а  молоко - в любом случае
свое,  как бы  бесплатное, будь  то от удойной коровы или от недоброй памяти
козы. В общем, я принадлежал к тем, кто за стаканом молока уминал полбуханки
и не получал  за это ни затрещины, ни укоризны,  как  получали  бы те,  кому
полагалось пить молоко
     быком , без закуси.
     Еще наше отличие заключалось в обладании газетами,  так что не раз и не
два приходила Поварешкина мать, прося старую газету для мужа:
     - А то на курево все шпалеры ободрал.
     И книги  у  нас водились, которые в ту пору еще  не  вошли  во всеобщую
моду. И те, кто через свое несчастье, через свою вынужденную интеллигентщину
были связаны с ними, - отчитывались за них, вникали  в них, учили по ним. Те
- ненавидели печатную продукцию. Клянусь - ненавидели. Да и то  сказать, что
- восстание Спартака, синтаксис и О, не тебя так пылко я люблю
     - тому, кто  рожден  возить  навоз,  запрягать лошадей,  матюгаться  по
каждому поводу и  к вечеру  лежать  в облеванном виде  под шитом q наглядной
агитацией? И учение, и  просвещение, и культура были лукавством перед горней
силой:  говорили  то,  что  завтра  полагалось  побыстрее забыть,  что  было
придумано для  парада, словно  наспех, учились с легкой долей презрения,  не
задумываясь  над  смыслом или издеваясь  над ним.  И от того учения только и
осталось у меня в памяти: как хороши, как свежи были козы! Или розы...
     Правда,   пылали    почти   неподдельным   энтузиазмом    как   саранча
расплодившиеся  канцеляристы  по  призванию,  глашатаи  вчерашних  призывов,
патриоты чернильницы и  ударники  сводок  - та стая  пернатых,  что залетала
подчас и в наши Палестины, временами даже оседала в них. Но о них  я не могу
говорить спокойно -  больно жалко их, тем более что и они перемерли. Не буду
говорить.
     Замечу только, что в  такой обстановке трудно было полюбить горний свет
культуры, а  паче  - книгу, источник знания.  И как это случилось  со мной и
многими  другими  одноземцами,  я  до сих пор  не очень  понимаю.  Наверное,
сказалась  инстинктивная тяга к странам незнаемым, к  людям непохожим, и еще
любопытство к  простым вопросам:  куда улетают на зиму птицы,  кто сильнее -
тигр  или лев,  не  будет ли войны, правда  ли, что  в  Америке каждый имеет
машину,  болтают  или правду говорят, что Гитлер до сих пор жив, что  ели  и
пили цари.
     Клянусь:  был  интерес к книге. Не  раз ко  мне  приходили и приставали
Партизан с  Поварешкой,  просили  что-нибудь  почитать, потому что  я освоил
грамоту пораньше их. Не раз мы сидели под плетнем в бурьяне, стерегли козлят
и попутно читали что-нибудь про Африку. И какие книжки были! Какие книжки!
     Но  почему  я то  забегаю  вперед,  то  возвращаюсь назад,  перемешиваю
события и чувства разных лет, так что на  одной странице мне шестой  год, на
следующей  - уже десятый,  а  там я уж  и вовсе дылда, двенадцатый пошел?  А
потому,  что  моя  память  скачет,  как  белка,  по  мысленному древу  -  то
подберется  к  эпохе сверху, с моей нынешней  стороны,  как  бы  возвращаясь
вспять,  погружаясь  в  колодец с поверхности, то идет изначала,  от времени
сновидений,  из черного  небытия. Так  уж  затруднены подходы к той  светлой
эпохе, когда жили на свете, ели и пили Партизан, Поварешка, я и коза-дереза.
        "V"
     Стадо паслось на пустоши, на давно заброшенных огородах,  по оврагам, а
осенью - и по стерне.
     Опекала  его семья пастухов, занесенная  войной  со Смоленщины. В сорок
первом году  им велели угонять от  фашистов колхозную скотину; они  гнали ее
долго-долго, пока фронт не остановился и коров с овцами не удалось погрузить
в вагоны, р