Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
ому что на дороге в пыли и золе
валялось множество всяких вещиц: гайки. Гвозди, змеевики от самогонных
аппаратов, - вся дорога была в игрушках. Обогнув пруд и послушав
головастиков, я отсчитал третий дом, вошел в раскрытые от жары двери и
увидел сидевшую на сундуке высокую худую старуху с неподвижным, белым и
словно изжеванным лицом.
- Ктой-то? - спросила она, не оборачиваясь.
- Здравствуйте. Я к вам. Она подумала.
- Ты к хозяйке, должно?
- Да.
- Она козу доит. Погоди немножко.
Так как странная старуха не оборачивалась, мне стало жутко, и я вышел
годить на улицу. И тут же столкнулся с другой, гнутой бабкой, несшей блюдо с
парным молоком и шипевшей на кого-то:
- Одну кружку дала... Стервь...
- Здравствуйте. Я к вам.
- А! - сказала она быстро. - Погоди. Сейчас. Зайди в избуто, что стал,
как куль с говном?
- Кто? Кто пришел? - спросила прямая бабка.
- Кто-кто... Дед Пихто, - ответила гнутая, - Ай тебе! много надо? Сидит
тоже...
Вслед за тем она порылась в чулане и достала три закупоренных бумажными
затычками поллитровки.
- А это у тебя что? Во! Графин принес. А я в бутылки налила! Ладно, что
уж переливать, неси, как есть, а то прольем еще. Да бутылки пустые потом
принеси, завтра ай| послезавтра. Меня не будет - в сенцах поставь. Ай, в
избе на стол...
Тут она загляделась на графин, по любопытству освобождая его от
упаковки.
- Во! Красив-то! Ты оставь его пока, а то все сразу не донесешь! Стекло
тонкое, как бы не разбить! От деда, что ли, остался? Как раз за самогонкой
ходить!
- Это не лунинского владельца внучок? - спросила прямая старуха.
- Он. Да тебе-то что? - брехнула гнутая. И, наклонившись ко мне,
зашептала:
- И что мелет, и что мелет... Владельца! Их, владельцев, когда еще
отменили... уж девяносто лет в обед, а все надо знать. Все болтает,
передохнуть не даст! От всего нос воротит, ничего не жрет, аж похлебку не
жрет - подавай ей консеры!
Я ушел в глубоком раздумье: почему это я внучок лунинского владельца и
отчего высокая старуха так ни разу и не взглянула на меня? Но скоро мои
мысли переключились на консеры . Зачем чертова Дерьмоедка произнесла это
слово! А как она его произнесла, с каким выражением! И мне так захотелось
пряной рыбки в томатном соусе, что даже в животе запекло...
На другой день я пошел сдавать бутылки и вызволять графин, встретил
Партизана, который оказался не при делах, и позвал его с собой, от него я и
узнал, что длинная бабка - слепая и давно уже слепая, но все никак не
помрет.
Ослепла она еще до войны, в тридцать каком-то году, от колхозной
работы: выжигала в лесу древесный уголь, дула в жар, лезла в дым, попадала в
снопы мелких искр, и от этого ее глаза слабели, слабели, да и погасли.
Дерьмоедка, получавшая колхозную пенсию - восемь рублей в месяц да плюс
пособие за погибшего мужа - содержала ее, но особенно не баловала. А
Слепушка ничего не получала, потому что пенсию в колхозе она не успела
заработать, а за сына ей пособия не полагалось. Это ведь на деревне из
вежливости говорили, что он погиб, а на самом деле, по бумагам - пропал без
вести. Уж после войны рассказывал Васенке один мужик из поселка и клялся
даже, что Слепушкин сын погиб достоверно, у него на глазах: шли они, будто
по дороге колонной, прилетел самолет и бросил бомбу; солдаты убитых сложили
в яму, а землей не закидали, потому что было некогда. И Слепушкина сына он
сам в яму сволок, потому что они одногодки были, и как забрали их вместе на
войну, так они и служили рядышком. Ты пиши , - сказал мужик. Но кто мог
написать, что, куда, кому? И если бы даже не боялись, то все равно адреса не
знали.
И когда мы с Партизаном пришли к бабкам сдавать стеклотару, Слепушка,
сидя на сундуке, долго расспрашивала нас про здоровье живых и умерших, и
вдруг с обидой сказала то, что было принято говорить на деревне:
Какие в штабах сидели - пришли, а наши мужики все там остались...
Слепушка, как все необыкновенное, была мне интересна. Я вообще любил
бывать в чужих избах, смотреть, что в них понашему, а что не по-нашему.
Полагаю, это называется информационным голодом, а может, задатками
этнографического интереса. Поэтому я не хотел уходить. А Партизан был просто
обязан нести свой крест родственника, хотя, если по честному, - какой он был
Слепушке внук? Была же забава у мужиков: допрашивать Партизана, кто его
отец, а тот, хорохорясь и деланно помирая со смеху, то на одного мужика
указывал, к удовольствию остальных, то на другого, - то-то гогот стоял! И
Партизан отвечал на бабкины вопросы односложно да и нет , а также чуть более
пространным не знаю , водил босой нотой по земляному полу, тупо улыбался и
казался более скуластым, чем всегда, даже похожим на китайчонка.
- Куском попрекает, - жаловалась Слепушка на компаньонку. - Ай, я много
съем? Что же, я, виноватая, что меня Господь никак не приберет? Молодые вон
помирают, а я... ай согрешила в чем...
Потом она стала осторожно расспрашивать Партизана насчет Васенки:
работает ли, все ли спокойно, сажали ли в этом году картошку и кто помогал:
соседи или еще кто. Но развязать язык Партизану было невозможно, а бабка
оказалась неискусной в этом деле, уж как наши бабы любили выпытывать у
маленьких: и не бьет ли папка мамку, и что мамка в печке варила, и откуда
ночью солому привезли, и давно ли гнали самогонку, - как ни владели этим
искусством, как ни умели без мыла влезть во что угодно, - но и тут Партизан
держался что надо. И не Слепушке было разговаривать с ним, с дипломатом
этим. Соврать он мог, а правды от него даже я - лучший друг с пяти до
двенадцати лет - не слышал.
Что же касается козы, принадлежавшей этим бабкам: а точнее, той бабке,
что выглядела помоложе, - то коза выделялась среди своих товарок черной
шерстью и задорным видом. Черт, а не коза! Она верховодила в стаде. Зато уж
и любили мы при случае задеть ее не кнутом, так палкой - за независимый вид.
Коз вообще не жаловали. Про владельцев коров я уж не говорю - те относились
к козам явно враждебно. Но и мы, козопасы, оберегая своих животов, все же
недолюбливали соседских, инстинктивно чувствуя в них что-то дьявольское,
пришлое и недостойное уважения.
Не ставлю задачей описание всех козовладельцев деревни. Скажу только,
что их было много. Во время переписи скота мать, сев за толстый
разграфленный журнал, наставила в соответствующих столбиках много-много
палочек! Правда, по окончании работы она заметила, что перепутала столбики:
козоматок и козлов полагалось фиксировать отдельно, она же, грешным делом,
засветила все козье племя в одну графу: козлы . И чуть инфаркт ее не хватил,
уж не знаю, как выпуталась. Но то детали. Говорю: много было владельцев коз,
я же в состоянии описать только самых запомнившихся или замечательных.
Образцом неразрывного симбиоза человека и козы для меня остается
Маша-монашка со своей пестрой катькой.
Маша, дочь бедных родителей, девкой была отдана в монастырь, где и
получила оторванное от жизни воспитание. Когда, после закрытия монастыря, ей
пришлось вернуться в мир, она стала жить затворницей в своей мрачной избе,
до окон заросшей крапивой. Ее почти никто никогда не видел, потому что и
козу-то Маша не гоняла е стадо, а пасла в бурьяне на бывшем огороде, где
рвала потихоньку траву на зиму. Правда, Маша ходила, в магазин за хлебом, но
это случалось редко. Она имела привычку накупать хлеба сразу на две недели
вперед в рассуждении, что черствого меньше съешь.
В монастыре Маша научилась шить, но плохо. Пере-пенденчик с собачьим
воротником - его она сшила мне по спец заказу - нещадно резал шею. Помню, во
время примерки, я удивлялся висевшей в избе большой иконе; матери, как
культработнику, икон не полагалось, и удивлялся еще смирной и молчаливой
козе, тихо обретавшейся за печкой. И еще одним поражала Маша - своей
головой, закутанной в дюжину платков и напоминавшей большой горшок.
С такой головой, покрытой еще длинной серой шалью, она иной раз стояла
на огороде, испуганно косясь на редких прохожих и виновато улыбаясь улыбкой
тех бабок, что не верят в свое право жить на свете.
И как же я поразился, когда Маша, не отходившая от своей избы даже на
сто шагов, пришла к нам домой! Я открыл дверь на нервный стук и даже
растерялся. Маша была невменяема, она только повторяла, что ее побил
милиционер Бергамотов, а за что
- этого я не смог разобрать. Но только она требовала, чтобы ее, так
сказать, приняла мать.
- А мать-то зачем? - спросил я испуганно. Маша же повторяла,
захлебываясь:
- Она депутат! Она депутат!
Откуда она знала это слово - не могу понять. И так как мать как раз
ушла на ферму развешивать лозунги, то, что я по малолетству мог посоветовать
этой бабке? Заливаясь, она пошла назад к своей козе коротать жизнь. Из-за
козы, как потом оказалось, и случилась неприятность - та зашла во владения
Бергамотова.
По козе и узнали о Машиной смерти: катька так блеяла от голода и
печали, что соседи решили проверить, не померла ли Маша и, сорвав внутренний
запор, убедились, что, в самом деле, померла. Должно быть, она ушла с этого
света в голубой небесный монастырь, где по одну руку Бога собраны овцы, а по
другую - козлы.
Не угодив никому на свете, Маша надеялась угодить Отцу небесному, не
подозревая, что вместо Него есть космос, за который воспитавшие ее попы еще
в давние времена сожгли Джордано Бруно. Тем более она не подозревала о наших
намерениях летать в этом космосе, то есть прямо там, где, по ее расчетам,
помещался небесный престол. Поэтому следовало бы сказать, что Маша только
хотела уйти в голубой монастырь, на самом же деле ушла в никуда. Но пусть
будет монастырь! Я не могу вообразить себе ничто. И тем более в итоге. Этого
же ни один бухгалтер не примет: стоят столбцом годы, козы, труды и дни,
стоит знак плюс, внизу черта, а под чертой - нуль. Дикая бухгалтерия!
Но не счастлив ли каждый, кто жил на земле? Как подумаешь, сколько
народу вообще не родилось, так решишь, что судьба отнесла нас к избранному
счастливейшему меньшинству. Баловни вселенной, о чем мы плачем, уходя из
мира? Неисчислимые тени, толпящиеся вокруг, вовсе не попали в него. Повезло
Маше, повезло ее козе - они жили-были. Теперь уж, правда, о них не помнят.
Но истинным фанатиком козы был блаженный Федя, трудолюбивый и ласковый
дурачок, ортодоксальный приверженец личной собственности и натурального
хозяйства. Для него не существовало ничего вне связи с козьим промыслом и,
должно быть, он верил, что и солнце всходит лишь для того, чтобы указать его
козам светлый путь на ближайший выгон. Ни о чем и ни о ком другом Федя
балакать не умел, но как мило, с какой нежной заботой он говорил о козах!
Иду я в школу, хлопая резиновыми опорками, - он ласково окликает из-за
плетня:
- За козой?
Давно привыкнув к таким странностям, я говорю, что за козой.
- У вас одна, две?
- Одна...
Тащу ли я кирпич или потерянную самосвалом доску, он интересуется:
- Для козы?
- Для козы.
- Одна, две?
- Одна...
фанатизм Феди простирался до пределов потусторонних, то есть очень
далеких от практических нужд колхозного крестьянства. Стоит в магазине
очередь, ждет, когда возчик с продавщицей перетаскают из саней и пересчитают
буханки хлеба, рассусоливает о праздном вопросе: о приезде в нашу страну
иностранного гостя. В то время это было еще нечастым явлением и вызывало
самые противоречивые толки. Кто рассуждает, что теперь фиников будет много,
кто, наоборот, недоволен:
- Приехал, да еще, должно, с супругой ... Небось, на неделю... Корми
их!
- Это ничего, - откликается третий, - войны бы вот не было... Может,
договорятся...
И весь магазин вздыхает - даже мы, послевоенные баловни. А Федя,
улавливая и перерабатывая неспешным умом, толки и кривотолки, удивляется:
- С женой приехал? А кто же его козу доить будет? И так переживает, что
его начинают утешать:
- Что ты о нем заботишься? У них, буржуев, небось, прислуга.
- А может, у него не коза, а корова, - добавляет кто-нибудь
примирительно. К. коровам Федя равнодушен. Он замолкает, да и разговор
переходит в другое русло: говорят, что иностранцы почти не едят хлеба, что
на тоненький ломоть они намазывают воот столько масла!
Благодаря слабому уму Федя был самым добрым человеком в деревне. Если
бы в газеты и на доски почета помещали не за производственные показатели, а
за доброе сердце, то ходить бы ему всю жизнь в лучших людях села! Он ни разу
меня не обидел, он разговаривал с маленькими как с большими, он даже коз
любил, и они у него были веселые и кубастенькие. Он не работал в колхозе и
поэтому всегда возился по дому: косил, сгребал, сколачивал клетушки и ящики,
носил воду, словом, устраивал козий рай на земле и был, кажется, доволен
жизнью.
В детстве я больше всего хотел походить на Федю; его пример спокойствия
и жизненной отваги светит мне и ныне, как свет погасшей звезды.
"VI"
Когда в деревню провели свет, у наиболее развитых мужиков появился
необычайный досуг: они сходились по вечерам слушать радиоприемник, а потом
рассказывали в клубе, что делается на земном шаре. Тем для разговоров было
много, потому что стало rpsdmn с хлебом. Это было вскоре после Карибского
кризиса, в год засухи. И вот говорили, что американцы обиделись на нас изза
Кубы и решили лучше потопить зерно в океане, чем продать его нам. Говорили
еще, что сами мы кормим разных там братьев. У магазина с пяти утра стояла
очередь, хлеб пошел странный: с маринадом, с кукурузой, то зеленоватый, то
красноватый. Бестолковые бабки навроде заезженных пластинок крутили одно и
то же:
- Ай уж вредительства какая?
Волосатый дед почем зря ругал Сталина, а когда ему сказали, что
покойник тут явно ни при чем, спокойно ответил:
- А чего же он хлеба только на десять лет наготовил? А мужики в клубе
помирали от хохота, рассказывая уловленные по эфиру вести, да приговаривали:
- Погодите, наедимся кукурузы!
Да что радиоголоса! Газеты стали читать, потому что в них тоже стали
писать захватывающие вещи. Помню, стерег Волосатый дед стадо на пустоши и
взял у проходившей из поселка почтальонки газету, которую выписывал по своей
слабости курильщика, развернул зачем-то, да и застыл как громом пораженный.
Уж не только козы, но и овцы широко разбрелись вокруг, а он все стоял да
читал мелкие буковки, так что народ вначале удивлялся, а потом привык и
только спрашивал время от времени:
- Как там дед - стоит?
- Стоит как статуй! Вгоняя стадо, дед сунул мне не искуренную газету:
- На-ка, почитай, как Мао Цзе-дун за Сталина обиделся!
Я стал читать, но мало что понял. Дед, угрюмо глядя на проходившее
стадо, добавил:
- Культ-личность , культ-личность ... При нем вон как все боялись!
Мерзлую картошку в поле подберешь - десять лет давали! А они:
Культ-личность ...
И еще добавил то, что, верно, давно продумал:
- При нем вон какую силу одолели! А если б какой-нибудь лысый
командовал? Да немец за неделю до Камчатки бы допер! Жили бы мы тогда с
тобой на свете!
И пошел дальше, покрикивая свое обычное:
Но, сталинские коровы! Противоречивая философия была у деда! И вот, в
то не хлебное время, одновременно с духовным,
началось мое практическое возмужание. Стал я воспитывать в себе чувство
хозяина, о котором так убедительно пишут нынешние публицисты, стал в
перерывах между мечтами учиться приносить пользу и оправдывать свое
присутствие на земле.
Говорю без утайки и угрызений совести. Вот вам: больше всею горжусь
ныне тем, что уже в тринадцать лет мог уйти из дому с пустым ведром и к
полуночи принести его обратно полным отборной семенной пшеницы.
Истинно говорю: горжусь и тем, что даже без ножовки мог отправиться на
лыжах в лес и, не оставив подозрительных следов, привезти хорошенькую
березку, - обнаружил я, что и довольно толстое дерево этой породы можно без
труда срезать складным ножичком, а горит оно не хуже дуба.
Не скрываю, что умел глубокой осенью, когда трава увядала, пасти козу
на краешке зеленей, - и сгонять ее в один момент на выгон, едва вдали
показывалась начальственная машина. Наш союз q козой превыше норм и правил,
ибо обоим хотелось есть: козе - зеленя, мне - козу, и я доподлинно знаю, что
нравственность у человека иногда перемещается в желудок, а у козы... коза
вообще безгрешна.
Может быть, философия козопаса в чем-то уязвима. Может быть, стоит
вспомнить, что наша деревня дала миру не только таких достойных людей, как
Партизан и Поварешка, но и тех, кто, уехав в города, потянули под себя уже
не солому и свеклу, но и золото и бриллианты. А ведь с деревенских
вольностей все начиналось. Но что я могу на это возразить? Я только
объясняю: так нас воспитывала коза. Кричала в своем амбаре и воспитывала.
Кричала и воспитывала. Вот и сейчас кричит. Задумаюсь, что бы еще такое
вспомнить, и слышу: орет где-то в совести моей, орет благим матом.
И потом - все это воспринималось как временное явление, ибо впереди
маячили стеклянные марсианские города. Не был я согласен на то, чтобы герои
революции и коллективизации умирали за что-то меньшее, чем города на Марсе и
предстоящая мне по совершеннолетии дантовская любовь на пути к туманности
Андромеды. Стало быть;
два пути было перед нами: или е воры, или в поэты. Но, как ни странно,
и Партизан и Поварешка ухитрились отыскать третий путь, и пошли просто в
порядочные люди. Стало быть, не все так мрачно, не все так мрачно!
А может, где-то в душах гречкосеев томился и страдал тихий идеал?
Может, вынужденные их проказы не нравились им самим? Велико удовольствие:
придя с работы и подремав часа два, вставать и идти в полночь, в мороз за
дровами! Ведь не изжита была нравственность вовсе! Вот ведь: каждый в
деревне был несуном, но воров не было ни одного. Дома стояли незапертые, и
никто в них не залезал. Разве Партизан в подвале пошарит, выудит из кадушки
потемневший от старости огурец. Так у него мать пьянствовала.
Взрослая деревня жила в вечном конфликте с властью. Этот конфликт
раскладывался, как спектр, на множество стычек, неурядиц и огорчений. Ни
одна сторона не хотела уступать в борьбе на истощение: ни власть, ни
деревня.
Власть была сильнее, но ее слабым местом была не многочисленность и
известная абстрактность, потому что ее городские представители в деревне не
появлялись, а деревенские оказывались на поверку теми же мужиками, нередко
козовладельцами.
Деревня явно брала свое, потому что прибегала к отработанным
партизанским методам действий, имела тщательную разведку и использовала
складки местности. Эта тихая, но упорная борьба имела причиной
несознательность мужика, в башку которого никак не удавалось вбить несколько
простейших, как инфузория, истин. Сколько объясняли ему, что колхозное - это
свое! Как его на сей счет воспитывали, как убеждали! А он упорно волок все,
что подвертывалось под руку, в особенности лес и корма.
Еще деревня гнала самогонку и беззастенчиво спаивала одного за другим
участковых вместе с их женами.
Это упорст
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -