Куда вы идете? - спросили нас поля.
     - На Кудыкину гору, - отвечали мы, - туда, где рак свистит, где  синица
зажигает  море,   в  царство  славного  Салтана,   в  каменные  палаты,  под
рукотворные  звезды,  к прилавкам  и  автоматическим дверям.  Там сразу все:
воткнешь шнур в розетку - и вот тебе Черепашьи острова, щелкнешь вертушкой -
и вот тебе убийство из-за угла, А нам того и надо.
     - На кого же вы меня покидаете? - спросила окрестность.
     -  На тех, кому деться некуда, - отвечали  мы.  - Вон деды и бабки - по
какой  вербовке и куда им ехать, на какие подъемные? У  них одна дорога:  на
вынос и  в розницу. А там... Там мелиораторы  придут, развалюхи снесут, план
по преобразованию выполнят и скажут: так и было.
     - На кого же вы нас оставляете? - спросили люди без укора и страха.
     - На козу, - отвечали мы. - Главное, за козу  держитесь, она не бросит,
не продаст.
     На кого же я остаюсь? - спросила коза.
     На волю Божью, - ответили мы.
     И нас не стало.
     Выкинули  мы из головы и землю, и коз,  и самих себя, и долго­долго нас
не существовало.
     И вдруг - не знаю,  по прошествии скольких лет - очнулся я и вспомнил о
том, что теперь говорю, и огляделся вокруг нового себя.
     Где нас носило, по каким  углам? Что и как мы добывали? Кто мы  ныне? И
все ли вспомнил я в моей и без того затянувшейся исповеди козопаса?
     Ох, не все, далеко не все. По хитрому закону памяти дойдет когда-нибудь
очередь и до всего  иного, но  уже ныне вижу я, что то время было  лучшим на
горькой дороге из славян в варяги.
     Тех  из нас,  кто пошел  по скользкой  интеллигентской  дорожке,  ждало
погружение  в  чужой  этнос  и, по  малости нашей,  растворение  в  нем.  Мы
заговорили чужим языком, запели  чужие песенки,  перехватили чужие мысли, но
тому - правящему - этносу все равно не стали своими. И тогда мы стали никем.
     А временами я хотел бы вернуться. Только куда возвращаться? Не на то ли
место, куда и молнии не  стукают?  Пылевые вихри там  бродят, непроходимо от
бурьяна  даже  кладбище, затерялись  и бугорки  последних лет, под  которыми
лежат Басенка,  Волосатый дед,  Тюха, Слепушка  и все,  кому  природа судила
родиться,  жить  и умереть.  На  деревне средь зарослей  еще торчат  кой-где
уцелевшие  избы,  в них живут безродные несчастные  старики.  Под горами,  у
берега,  где я когда-то  пас  козу, краснеется  палатка,  в ней обитают  два
романтика с разбитной девицей; один из  них рыболов­молчун, другой все сидит
на бревне, да горланит под гитару песни нынешних бардов .  Взглянут все трое
неласково:  что, мол, идешь по нашему берегу,  чужому счастью мешаешь? Что я
отвечу?
     Замутились наши воды, разлились пруды, заросли дорожки в садах, размыты
береговые склоны - не бывает возвращений.
     Только вернулись на пустошь атомы,  из которых состояли наши козы, да и
мы сами. Козы и мы вновь стали травой, и некому уже ее  скосить, и перегнила
она по  весне  и  превратилась  в  чернозем,  -  так  себе ли  бывшему приду
поклониться?  Лежи,  земля,  до скончания  веков,  а  там -  как астрофизика
рассудит!  Может,  в ином  обличье, я глянул когда-то на  последние  кущи  и
выгоны Сахары, когда она умирала? Может, кто-то другой так на нее смотрел? И
сейчас, когда я болен моей неизлечимой болезнью,  может, светится где-то для
кого-то красная точка во  мраке - зарождение будущего  мира, будущей любви к
нему и будущей боли?
     Не  одолели  отцы  своей боли, не одолею и  я.  Навещу в мыслях  родные
могилы -  о чем  говорить? Что  скажу людям из девятнадцатого века,  что они
присоветуют? И  так им  слышно,  что все  реже проходит  мимо кладбища жив -
человек,  что совсем  сократилось деревенское  стадо, что отплясали в ночном
кони.
     Стану перед моей землей, скажу: прости, мати. Только за что прощать?..
     Возникнут  передо  мной славные козьи  лица:  катьки и  борьки,  Робин,
Пехлеван  и  Шустрый,  ребята-ползунки...  Им мне  и  вовсе  нечего сказать.
увидимся на том свете - и там будет нечего сказать друг другу.
     Пойду я прочь обратной дорогой, возвращусь в мой непраздничный праздник
-  эк, куда  завело меня от  пузыря  с  красным фитильком! Все  интрижки  да
хохмочки, все Пастернак да  Цветаева,  все  про  Воланда  да  про  Воланда -
двадцать  лет  изо  дня  в  день про  него... Да жена  московского писателя,
изогнуто­хищная особа, пять или шесть раз бывшая в Париже, тихая алкоголичка
с  гипнотизирующим взглядом  змеи,  все  ходит, ища  свежего  человека,  все
заводит усталым голосом одну и ту же шарманку:
     Мальчики, а как вы к  групповке относитесь? Вот и сижу и несу ахинею, а
из угла элегически посматривает сквозь очки худая курящая девица, до сих пор
почему-то  не вышедшая замуж, и все хочет попасть в тон, угадать  затаенную,
мысль    и    чужое     настроение,    сказать    нечто    интеллектуальное,
экстраординарное...  ничего у нас тобой не получится, девочка, ничего: между
нами - коза...
        "XII"
     По России,  по пустынной родине,  по  орлиной  и  змеиной стороне, мимо
плакучих  ив и  пыльного  татарника,  мимо  нив и хлябей,  мимо  колхозов  и
развалин идет-бредет коза-дереза.
     Идет она,  круторогая и кривоногая,  с сивой академической бородкой,  с
розовато-пятнистым выменем, с плачем в нежно-карих глазах. Кормили ее сенной
трухой,  источенной мышами,  колотили  ее  палкой  ореховой,  пороли  кнутом
резиновым, держали ее на веревке ременной; куда же все делось, куда пропало,
как освободилась коза от сто векового ига, куда бредет теперь по неизвестной
дорожке, испуганно глядя на внезапную свободу?
     Стоит  зеленая береза в  поле - вот  бы ту березу  зало-мати! Но трусит
коза по тропинке, не глядя ни на майское древо жизни, ни на рядовые древеса.
Сидит в лопухах, пересыпая золу, дитя, - ух, закатать бы! Но не чешутся рога
у козы, не поднимает ее на дыбы сидящий в ней демон Сатанаил. Бредет коза по
свету с неясной  думой:  ищет  она  человека,  чья плотоядная душа только  и
сможет укротить ее, усмирить и направить на путь истинный
     - на путь козий, на извечный путь
     - от резаной картошки до соленой шкуры на перемете. Испугана коза своей
внезапной  свободой  перед  лицом  грозного мира - ну как в  нем  без  кнута
направляющего, без мата поучающего, без палки стимулирующей - уж не  годится
коза  для Аркадии,  нет  ей возврата к душевной  простоте, к  первоначальной
гармонии. И рада бы коза удалиться в  леса темные, кудрявые,  есть  сладкие,
травы, пить  ключевую воду и на свободе бегать по  горам, дивясь на солнце и
месяц,  - да застыло в ней ее рабство,  страшно  ей  гулять  самой по  себе,
расперло ее молоко, а ведь еще и зима придет.
     Бежит  коза, торопится, но Человека нет  как нет. И  выходит она к луке
синего моря,  где  стоит Перунов дуб.  Смотрит  она  в  светлую воду  как  в
зеркало, и видит в  том зеркале бородатое лицо в гирлянде августовских звезд
- лицо темное, непонятное, никем не воспетое, никем не любимое...
     Я ли  это?  -  шепчет  коза,  дивясь  смутному отражению  в  блистающем
жемчуге. - Как же никто не увидел, что я такое?
     Кличет орел, шипит змея, стоят над  яром  Солнце  и  Месяц  - и больше-
ничего. Впрочем, нет: еще стоит  на  горе  избушка, а в  избушке мать качает
сына, напевая песню о  ней, козе-дерезе. Поет она о том, что скоро придет из
волшебного леса кормилица,  четыре четырки,  две рас-топырки,  молока  полны
бока,  -  сладко  ребенку ждать  козу  под  заунывное материнское  пение!  А
материнский неподвижный взор - видит ли он что-нибудь, куда он устремлен - в
будущее ли,  в прошлое? Наверное, в прошлое, одно оно  только  нам известно,
настоящее  не осмыслить, а  будущего  знать  не дано.  Вот  и  ты, животина,
смотришь неподкупным  оком назад, на свою дорогу, -  о русская земля, уже за
шеломянем еси!
     г.Тула. 1987 г.