чески остывавшей плите.
     Холодное, едва брезжившее утро застало меня в совершенно остывшей избе;
замерзла даже лапша, стоявшая на столе  в кастрюле. Вьюга по-прежнему гудела
как оглашенная, вверху - слышно было сквозь потолок - еще скрежетал какой-то
цеплявшийся за  крышу железный лист.  Надо было хозяйствовать. Немножко дров
от вчерашней растопки лежало у  плиты, немножко я разыскал тонких, остальные
наколол  тупым,  вихлявшимся на  древке  топором.  Выгреб  из  плиты  совсем
холодную золу, вынес ее в ведре из дома,
     -  и едва ступил на  порог,  как зола шлейфом полетела по ветру, осыпая
свежий  снег и тут же перемешиваясь с ним.  Потом я открыл трубу,  понемногу
закрывавшуюся  мной  накануне.   В  печь   потянуло  сильным  сквозняком.  Я
порадовался тяге, заложил срубом дрова, сунул под них смятую газету и поджег
ее.
     Газета прогорела, но дрова,  видно,  были  все же  толсты  или  слишком
запорошены снегом, они не загорелись, а только чуть затлели. Снова и снова я
подсовывал газеты, а потом, смекнув,  подлил под них керосину. От первой  же
спички он  буйно фыркнул,  и  тут же, до смерти напугав меня,  сквозь огонь,
поднимая золу,  на меня  метнулось из печи что-то серое,  клубящееся - то ли
домовой,  то ли еще кто.  Но я  быстро опознал нашу  кошку,  видать, пока  я
выносил золу, она забралась в печь и пыталась уловить ее тепло.
     ...Когда в печи остались только синие огоньки, я оставил  зазор в трубе
на волосок и  стал  играть с кошкой, которая  к  тому  времени  согрелась  и
повеселела.  Но  кошка малость  спустя стала мяукать  и  рваться  в  сени. Я
отогнул  край  старого одеяла, которым была завешена от  холода дверь,  снял
крючок и выпустил ее, а сам стал скучать.
     Смерть моя стояла где-то  рядом, за спиной, - если бы я прислушался, то
услышал бы ее дыхание. Но детство беспечно, оно  не знает, что смерть  ходит
по  тем  же дорожкам, что и люди.  И я даже не испугался, когда мое сознание
постепенно прекратилось - не знаю, на сколько часов.
     Я  вернулся  в  мир  в полубреду: на  холоде, во  мраке меня  тормошили
какие-то крикливые люди, а я лежал на осыпанной снегом земле и ничего не мог
сообразить.
     Мать,  оказывается, никак не могла приехать из города,  потому что даже
трактора не ходили, но утром дозвонилась до правления, а оттуда неспешно, по
цепочке, весть о моем  одиночестве передали  соседям,  а они пошли смотреть,
жив  я  или уже в небесные херувимы  определился. В окна  меня  не  увидели,
постучали - я  не открыл, тогда  они с полчаса митинговали у избы и решились
ломать дверь, запертую изнутри на вертушку.
     Сломав же, увидели, что я лежу в сенях на  снегу в глубоком обмороке, а
рядом лежит и греет меня коза.
     Как я очутился в сенях? Не могу сказать. Много раз мы угорали и дома, и
в  школе, и отлично  знаю,  что  угарный  газ  усыпляет коварно и незаметно.
Наверное, все же я почувствовал в полусне опасность и инстинктивно выполз на
свежий воздух,
     Меня кое-как привели в чувство, но стоять на ногах я
     не  мог и не говорил ничего. А еще гудел пульс, и виски ломило так, что
голова  трещала.  И когда меня  несли -  на  закорках,  кажется -  все время
кружилась и  задиралась кверху земля, а на  место земли  перемещалось небо в
рваных тучах. И мне  казалось, что я вот-вот  в  него  улечу.  Внизу, из-под
меня, слышались голоса соседок:
     К кому же понесем-то?
     Ой, я бы  взяла, да  только  что хлебы  испекла, хлебный  дух  в  избе,
очнется - станет хлебца просить...
     Тут я даже возмутился, потому что  никогда ничего не просил, и привычки
такой не имел, - но небо и земля еще раз  поменялись местами,  и я  временно
полетел в черное небытие.
     Очухался я на чужой печке за чужой занавеской, из-за которой мне подали
немного молока  в  незнакомой голубой  чашке:  видно,  бабы догадались  козу
подоить. И ветер  гудел в трубе не по­нашему, но снег уже не  падал с неба -
об этом  я догадался  по  стоявшему на стене оранжевому  зайчику заходившего
солнца.  К  ночи,  когда   приехавшая  мать   повела  меня  домой,  высыпали
космически-холодные, грозные звезды.
        "IX"
     Одноземцы не отличались фантазией. Коров они называли  Милками, Почками
и  Красавками,  поросят -  Васьками  да Машками,  козлов и коз - Борьками  и
Катьками,  кошек   -  Мурками,  а  овец  никак  не  называли.   Наша   коза,
следовательно,  была  Катькой,  но если  говорить  точнее, то мне  привелось
пережить  трех коз. Были, выходит, Екатерины Первая,  Вторая и Третья. Жизни
их мало чем различались, но начало и конец у каждой был свой, и  мне хочется
вкратце запечатлеть  для  потомства  их  биографии  -  хотя  бы  из  чувства
благодарности.
     О приходе Екатерины  Первой я уже говорил, - она явилась в связи с моим
рождением  из  края джамблей и лис,  где, должно быть,  ранее вела свободный
образ жизни. Тяга к вольности ее и погубила: однажды она совершила худший из
всех возможных козьих проступков, а именно  - забралась в  сад к милиционеру
Бергамотову.
     Это был единственный в деревне сад, в котором  мне не удалось побывать,
более того, даже Партизан  ни разу  не проник  в  него. Он был очень  хорошо
загорожен, охранялся волкодавом, а главное
     - сам Бергамотов был волкодав  тот еще. Ходили слухи,  что  в саду чего
только не было:
     и малина, и клубника, и крыжовник, и даже как будто бы тыкву Бергамотов
зачем-то  сажал, и пчел  водил.  В  том же  саду стояла  летняя  кухонька  с
самогонным аппаратом. В этой кухоньке закусывал сам начальник милиции! И вот
не знаю, каким способом
     - но коза пролезла в этот сад и была застигнута хозяином. Случилось это
еще в ту пору, когда бабушка была жива, то
     есть в годы самого раннего моего детства, поэтому историю эту я
     помню с трудом. Кажется, мать долго искала козу, и уж совсем
     стемнело, когда ей шепнули, что Бергамотов загнал ее к себе и
     держит взаперти. Что это страшно - я сразу понял по тону,
     которым обсуждалось известие, и потому, что мать была растеряна
     и испугана, а бабушка тихо плакала и молилась Богу.
     Наконец, мать, робея, пошла к Бергамотову выручать козу и  не приходила
долго-долго.  А потом  пришла, хромая, в  слезах,  и за  перегородкой, охая,
попросила бабушку:
     Посмотри:  бок не  синий?  Ох,  как он  меня дверью.  А  нога  в  двери
застряла, а он хлопнул... Думала: сломал...
     Потом, уже несколько успокоившись, она продолжала
     рассказывать:
     Я думала, что коза в сенцах,  мол, войду и сразу увижу. Нет ведь такого
закона, чтобы чужую скотину загонять... А он ее в  закуте спрятал. А она все
равно, как я вошла, мемекнула.  Ой, Господи,  что  он делал, как он  орал! Я
думала, убьет. Коза-то хрипит, глаза заводит - бил ее, должно...
     Коза, точно, кончалась. Она потихоньку чахла, перестала доиться, мы уже
не выгоняли ее в стадо и немного спустя поспешили прирезать.
     К  нашему  утешению, пусть  к  небольшому, дело шло  к осени,  когда  у
Екатерины Первой подрастали козлята - Катька и Борька. Молоденькую Катьку мы
оставили на племя. Она довольно быстро подросла,  окотилась  весной и начала
доиться. Это была милая сравнительно удойная козочка  со смирным характером.
Даже голосок  у нее на  первых  порах был нежным, влюбчивым. Полагаю,  что в
козьем стаде она  считалась  первой  красавицей, особенно если  учесть,  что
обаяние производящего пола - не столько в красоте, сколько в шарме.
     Но и с  Екатериной  Второй  случилось несчастье.  Однажды весной, когда
сено было на исходе,  а снег  еще не  стаял, мы  с матерью  пошли  в лес  за
кытюшками. Так назывались те ореховые сережки, что  висят  на голых ветках в
марте и апреле, пыля по ветру своей желтоватой пыльцой. Это был единственный
корм для козы, который мы смогли измыслить, напрягая всю недюжинную фантазию
доставал и несунов.
     Кытюшек  мы нарвали  много,  чуть не полный  мешок  Промокшие  в вешних
сугробах, с очередной моей ангиной, мы вернулись домой и  сразу бросили козе
на растерзание  хороший  пук,  на который она  набросилась с голодухи как на
подарок судьбы.
     Вечером мы заметили, что коза перестала  орать, и забеспокоились.  Мать
пошла посмотреть, что происходит, и вернулась в избу с горем:
     Коза подыхает.
     Коза  кончалась - не блеяла, лежала, заводя глаза, и только изредка еле
слышно хрипела. Плача, мать поила
     ее  подсолнечным маслом и говорила, что напрасно мы рвали кытюшки прямо
с веточками, что эти веточки у козы внутри  комом стали. Но  и  подсолнечное
масло не  помогло пропихнуть  этот ком. Мы  дежурили у козы почти всю  ночь.
Наконец, мать отправила  меня спать, а сама осталась в амбаре. Продежурив до
утра, она поспешила прирезать козу, потому что осенью уже промахнулась раз:
     тоже  дежурила у поросенка, все надеялась, что он отойдет, а он взял да
и подох. Потом она рассказывала:
     уж солнце  взошло, и  тут  она  стала  подыхать... Кончаться... Еще  бы
немного -  и  все,  выбросили бы,  как  поросенка...  Еле  успела за ножиком
сбегать. Разрезала, а в ней...
     Она всхлипнула и еле договорила:
     Там... козленочки... два...
     Катька  висела   в  сенях  на  веревке,  краснея  в  сумрачном   свете,
пробивавшемся сквозь щели фронтона. Под ней намерзла лужицей кровь. Столовый
ножик, тоже в крови, валялся  рядом на земле. Отблеяло наше идолище поганое,
и мы - весной! - ели мясо.
     Потом я где-то  прочитал, что  сережки орешника ядовиты; возможно, коза
просто отравилась, и мы напрасно казнили  себя за веточки-палочки. Как бы то
ни было, мы на собственном опыте убедились, что от козы можно избавиться.
     Но тут же мы почувствовали некую пустоту  в  привычном укладе жизни. Не
на кого  стало работать,  не на кого  сваливать вину  за кропящие нас мелким
дождичком несчастья. Жизнь теряла смысл,  и  тут  я  понял, что  все мы  - в
известной мере феди-дурачки, и философия наша - его философия.
     Для козы?
     Для козы.
     У вас одна, две?
     Сейчас ни одной.
     Ну?!..
     А не для  козы  - так для  кого? Для колхоза? Для звездного  неба?  Для
бугорка под ракитами? Или по необходимости, потому только, что когда-то один
мужик и одна баба  задумали приятно провести ночь? Я спрашиваю вас, граждане
деревни, что было  лучшего  в вашей жизни?  Коза? То-то. Меня не обманешь. Я
сам так думаю.
     Летом  мать  договорилась  с кем-то  из  дальней  деревни, и  мы  пошли
покупать козу. Путь наш был долог: через три  пологих перевала и два широких
оврага. Шли мы мимо лесов и посадок, мимо кончившихся хуторов и выселок, где
только  бурьян торчал  над  развалинами,  мимо  высохших прудов  проселочной
дорогой и иногда вовсе без дорог.
     И   видели   мы  в  тот  день  диво  дивное,  диво   невиданное,   диво
благословенное,  привезенное прямиком  из  Америки  и радовавшее  всех,  кто
проходил и проезжал мимо.
     Нечто  высокое, зеленое,  густое стояло  вдоль  дороги, резко выделяясь
среди низких хлебных полей. И мать, глядя на это невиданное, сказала:
     Кукуруза...
     Так вот она, кукуруза,  о  которой,  захлебываясь восторгом, с  утра до
ночи тараторила черная тарелка, а на деревне рассказывали анекдоты! Вот оно,
зеленое растительное чудо, призванное облагодетельствовать народ, завезенное
из-за моря,  где на тонкий ломоть хлеба мажут  во-от такой слой  масла! Лес,
настоящий лес!  И высотой с орешник за нашим огородом - а ведь вырос с весны
за каких-то два месяца!
     Мы вошли  в этот  прямостоящий молчаливый  лес, где  не пели птицы и не
пахло цветами, но зато  торчали к небу диковинные  плоды,  молочной зрелости
початки, укутанные в зеленые кулечки. Тут  мы наелись досыта этих  початков,
не очень  вкусных, но, верно, питательных  и  даже чуть пахнущих  молоком. И
заключили в полном согласии:
     Ох, козу бы сюда!
     Теперь доярки коров накормят...
     Никогда я не смеялся над кукурузой. Говорили, что сеяли ее под Полярным
кругом, я про то не знаю, я  не северянин. Но у  нас в деревне благословляли
это  могучее растение, позволившее  наконец хоть  как-то  накормить голодных
колхозных коров. И чем бы кормили такое стадо, не будь оного  маиса? Былками
на затоптанных буграх? Чахлой овсяницей? Соломенной резкой?
     Вот  бы  нам  посадить  такую на огороде, -  сказала мать. -  Корову бы
завели...
     Тут я почувствовал, что она ударилась  в беспочвенные фантазии. Кто  же
разрешит, и не отвыкла ли уже она сама от коровы?
     А картошка? - спросил я.
     Картошка, конечно, нужнее.
     Так мы шли, недоумевая, кто и зачем придумывает  анекдоты про кукурузу,
вдоль  этого  молчаливого  неживого   леса,   то  ли  американского,  то  ли
марсианского, - леса, где не пели  птицы и не аукали дети, но который обещал
накормить  и фантазеров и прагматиков, мимо  леса  будущего,  леса изобилия,
леса грядущей коммунистической России. И  пришли в  село  к  свахе  по козе.
Заплатили свахе, посидели с ней за столом, распили четвертинку, bgkh козу за
рога и повели обратной дорогой.
     Коза  все пыталась  оглянуться  на  родное  гнездо, а  потом  вроде  бы
успокоилась и бодро трусила в места будущего обитания.
     Мы  отошли километров пять от родины  Екатерины Третьей и очутились  на
дне травянистой балки;  по ее склонам шли невысокие посадки, а в перспективе
синел большой естественный лес. Тут мать спросила:
     Рука не устала?
     Ничего, - ответил  я, хотя в самом деле утомился держать козу за тонкий
ребристый рог.
     И вот тут-то на мать нашла новая, совсем уж неразумная фантазия:
     А давай козу отпустим. Интересно, куда она пойдет?
     И мы ее отпустили.
     Пусть  потихоньку  за  нами  идет, - сказала мать.  - Мы  уже порядочно
отошли. Кать-кать-кать! Пошли, куда ей деваться.
     Но - о ужас! - коза, отпущенная нами, мгновение стояла в растерянности,
а  потом  скорым  шагом подалась по  дну балки прямиком к синевшему  вдалеке
лесу. Она прямо-таки шарахнулась от нас, и стало более чем ясно, что больше,
мы ее не увидим.
     Свобода! -  так  мемекнула  коза,  внезапно  освободившаяся  от  своего
тысячелетнего рабства.
     Свобода! - пела ей златокрылая пчела, невесть откуда залетевшая  в этот
пустынный угол мира, на полу сожженные солнцем цветы.
     Свобода! - призывал ее дальний лес. И мы ужаснулись.
     Но почему-то я не услышал в  ее мемеканье подлинного ликования. Клянусь
Зевсом:  оно  было неуверенным, словно бы даже вопросительным. И все бегство
козы...  с  чем бы  его  сравнить?  С  бегством  нимфы  от  сатира -  нимфы,
безусловно, искренне озабоченной проблемой сохранения невинности, но в то же
время  осознающей  неизбежность   необходимого?  С  похождениями  мазохиста,
пристающего к пьяницам у  магазина в подсознательном желании быть побитым? С
психологией  цыганенка, которого я однажды видел  на пустыре у церкви?  Отец
взял кнут и велел ему подойти, а заморыш заныл и пошел по кругу с постоянным
радиусом, как коза на привязи - подойти под кнут было страшно, а бежать куда
глаза глядят - и того страшнее.
     И,  отбежав  шагов  тридцать, коза  остановилась  и  даже  нерешительно
оглянулась  на нас. Видимо, она напрочь забыла, что надо делать со свободой,
и  не мыслила  уже  своей жизни в лесах и лугах, без палки и веревки.  И тут
ничего  не стоило осторожно подойти к ней и схватить за рога. И коза  уже не
сопротивлялась.
     Синий лес  в перспективе балки, его поляны и бугры, его  джамбли и лисы
остались  для  нее волшебной  возможностью,  недостижимой -  по  объективным
причинам  -  мечтой, потому что не дали ей вырваться  и убежать, всю  дорогу
крепко держали за рога. А может - поднимай выше! - условия еще не созрели?
     Так, наверное чувствовала это коза, лукаво обманываясь и оправдываясь в
своем  пожизненном  рабстве.  Ей   оставалось   надеяться   только,  что   в
какой-нибудь  праздничный день  исхода до леса доберутся ее  козлята: каждое
поколение ищет свою Аркадию.
     Она была приведена  в  амбар, поставлена на привязь мордой  к  стене, и
жизнь  ее покатилась  по  колее,  наезженной  предшественницами.  О  кончине
Екатерины  Третьей я ничего не знаю:  она была продана в  чужие руки в канун
нашего Праздника, речь о котором впереди.
        "X"
     В каком году я съел Робинзона Крузо?
     Не помню. Эпохи моего детства обозначены в памяти не датами, а лампами.
Первая эпоха - тот пузырь, что висел на проволоке у  печки. Вторая - стоячая
керосиновая   лампа,  маленькая  и  почерневшая  от  ржавчины,  называвшаяся
копчушкой.  Третья -  тоже  лампа,  по корпусу  которой  все  время  сочился
керосин,  но  уже  более  светлая,  -на  рюмочной  ножке  и  со  стеклом   -
пятилинейка. Следующая - десятилинейка, о раскаленное стекло  которой я даже
рисковал гладить пионерский галстук. Затем висячая,  с абажуром. И - наконец
- эпоха  электричества, когда однажды вечером  внезапно дали свет,  в  избах
ослепительно зажглись лампочки­сороковки, и обезумевшие от восторга  хозяйки
бросились  снимать  из  углов  ставшую  заметной  паутину,  а пауки и  вовсе
разбежались в развивающиеся страны.
     Думаю,  что  Робинзона  я  сожрал  у  лампы-десятилинейки.  Таская  его
понемногу  из  блюда, я вспоминал его  замечательный  неунывающий  характер,
столь полно гармонировавший с моим тогдашним оптимизмом и вообще с тогдашним
оптимистичным временем. И  думал, что замечательные  козлы,  как  и  великие
люди, рождаются раз в сто лет.
     Робин был  белоснежный рослый козлик, прозванный так потому, что в день
его рождения  я читал книгу  о  Робинзоне Крузо. Его полное имя  было быстро
укорочено в  обиходе, на деревне  же Робина переименовали в  Роберта  и тоже
полюбили. Правда, сначала он принес нам разочарование, так как один козленок
- это, что ни говорите, чересчур скромный дар от козы, и мы рассчитывали, по
крайней мере, на двух. Но так как внутренние  ресурсы нашей Катьки оказались
не  распыленными  и сконцентрированными, то Робин вышел  чудо  козленком: он
ничуть не походил на тех вялых  вислобрюхих малявок, что рождались до него и
после. Это  был  первый акселерат в чреде многочисленных козлиных поколений,
козел  явно   нового   психического  склада,  с  ярко   выраженным  чувством
собственного достоинства.
     До него у нас были козлята как козлята.  Самые первые, которых я помню,
родились втроем от одной катьки; они были рыженькие, мокрые,  жалкие и очень
орастые. Мать и бабушка принесли их вечером откуда-то извне, должно быть, из
амбара, и, засветив копчушку, пытались выпоить молоком. Но эти новорожденные
крикуны вышли явными заморышами, они только верещали, не хотели или не умели
пить молоко и вообще не желали жить в морозном темном мире, куда явились  не
по своей воле.
     Было  много  крику,  слез и  проклятий в адрес  этой  жизни  .  Бабушка
пробовала  вливать  молоко  в  козлят насильно чайной ложкой, потом пришла к
выводу, что молоко холодное,  - а дело случилось в конце зимы, и  в избе еще
стоял  легкий морозец.  Проклиная  и  козу,  и козлят,  и меня,  из-за  кого
приходится так страдать, она нагревала ложку с молоком на пламени копчушки и
вновь совала ее в рот козлятам, пока не догадалась, что теперь обжигает  их.
Так эти дохляки и  отказались от счастья  жить  на свете, и бабушка в  гневе
воскликнула:
     Выкинь их в амбар, пусть подыхают! А меня отправили спать. Проснувшись,
я первым делом спросил, где козлята, на что
     бабушка так же гневно отозвалась:
     Окоркли!
     Я собрался заплакать, но мать объяснила:
     Коза молока почти не дала, нечем поить, да и слабенькие они родились.
     Потом коза приносила по паре козлят  и они,  как  правило, выживали. Мы
брали их  в  избу, и через  несколько  дней они  начинали  прочно стоять  на
ножках, играть и скакать, жус-трить резаную  картошку, а потом и  набитое  в
ведро мягкое сено.
     Но бабушка  не давала  им  баловаться.  Она  загоняла их  в подпечье  и
заслоняла проволочной  решеткой.  Сидя  та