колымское, начисто
стерло из памяти все, что я там  читал. Я запомнил только три стихотворения,
выученные  "с  голоса":  одно  --  Цветаевой  ("Роландов   Рог")  и  два  --
Ходасевича. Почему я запомнил только стихи -- не знаю.
     Там было  много  книг научного  содержания, много самоучителей,  и наша
камерная "книжная комиссия" выбирала порядочно книг для занятий. По правилам
библиотеки полагалась одна книга на десять дней. В камере было шестьдесят --
восемьдесят  человек.  Конечно,  в  десять  дней  прочесть восемьдесят  книг
нельзя. Практически книг было неограниченное  количество. Занимались языками
-- кто  хотел, просто  читали.  По  дневной программе  утренние  часы  -- от
завтрака  до обеда  -- отводились  таким  занятиям. Обычно  на  эти  же часы
приходилась  прогулка  -- пятнадцать минут  по песочным часам. Эти  песочные
часы, прислоненные к кирпичному выступу около  входа, я хорошо помню. Я  еще
не был сведущ тогда в  медицине, о  медицинской  аппаратуре не имел никакого
понятия и думал,  что тюрьма  заказывает специально для  таких прогулок  эти
древнейшие часы человечества.
     В двадцать  девятом году один  из арестантов  соорудил  сложную систему
водяных  часов  --  из  бутылок. Нравы тогда  были  помягче,  камеры не  так
переполнены. Громоздкое  сооружение "водяных часов" было одобрено, разрешено
тогдашним высоким начальством, вроде знаменитого начальника Бутырской тюрьмы
Адамсона. В  тридцать седьмом году должность Адамсона занимал рыжеусый Попов
--  бывший начальник тюремного отдела НКВД, впоследствии, как  рассказывали,
расстрелянный.
     Послеобеденное  время  всегда отводилось  на "лекции".  Каждый  человек
может  рассказать для других что-либо интересное  всем.  Историку, педагогу,
ученому  --  и книги в руки. Но простой слесарь,  побывавший на Днепрострое,
может  рассказать   много  любопытного,   если  соберется  с  мыслями.  Вася
Жаворонков, веселый машинист из Савеловского депо,  рассказывал о паровозах,
о своем деле -- и это было интересно всем.
     С  каждым новичком староста вел потихоньку переговоры  на  "лекционные"
темы.  Обычно он встречал  отказ,  резкий отказ  -- ведь  нравственный  удар
ареста был  слишком  силен,  но потом  новичок "обживался", привыкал, слушал
несколько таких "лекций"  и в конце  концов выражал желание выступить. Такое
согласие говорило о многом --  что нервы уже  собраны, что самое трудное уже
позади, что человек начинает понемножку становиться человеком.
     Гудков, начальник политотдела  какой-то МТС,  арестованный  за хранение
пластинок  с  записью  Ленина и Троцкого --  были такие пластиночки в старые
времена, -  не верил, что за  это могут  сослать, осудить. В  Бутырках  всех
вокруг себя Гудков считал врагами, воюющими с советской властью.
     Но  шел  день за днем. Рядом с Гудковым  были такие же невинные люди --
никто из  восьмидесяти человек не  сказал  Гудкову  ничего  более  того, что
чувствовал сам Гудков.
     Гудков  стал активным деятелем "комбедов",  а также "книжной комиссии".
Дважды он выступал с лекциями, улыбался, протирая очки, и просил прощения за
недоверие в первые дни.
     Бывало, что  "лекторами"  выступали профессионалы --  и тогда это  были
особенно  ценные вечера.  Арон Коган, мой  старый  знакомый  по университету
конца  двадцатых годов,  бывший физматовец, теперь  доцент  Военно-воздушной
академии  имени  Жуковского,  делал, помню, несколько вечеров  подряд доклад
"Как люди измерили Землю".
     Скатанные хлебные шарики,  изображавшие Луну и Землю, он держал в своих
тонких, нервных пальцах -- отросшие ногти блестели под лампочкой.
     Георгий  Каспаров,  сын  бывшей  секретарши  Сталина  Вари  Каспаровой,
которую  Сталин обрек на  вечную  ссылку  еще  с  половины  двадцатых годов,
рассказывал историю Наполеона.
     Поход Кортеса  в Мексику,  история  чемпионатов  на  первенство мира по
шахматам,  биография  и творчество  О'Генри,  жизнь Пушкина,  сопровождаемая
чтением его рассказов.
     Редко,  раз  в  месяц, устраивались  "концерты". Каспаров  читал стихи,
капитан дальнего плавания Шнайдер жонглировал тюремными  кружками. В  январе
тридцать девятого года я встретил капитана Шнайдера на Магаданской пересылке
во время тифозного  карантина. Он прислуживал блатарям, бегал "за уголечком"
прикуривать, чесал им на ночь пятки. Седой, стриженый, грязный. Я попробовал
заговорить с ним, но было ясно видно, что  он все забыл  и боится опоздать с
"уголечком".
     "Лекции" шли от  обеда  до  ужина,  а  после ужина  и последней  второй
оправки  и  отбоя в  10  часов  отводилось  время всякий раз  на "ежедневные
новости".
     Новичок (а новички приходили почти каждый  день) рассказывал о событиях
на воле -- по газетам, по слухам.
     "Лекции",  конечно,   читались   не   всеми  арестантами.   Новости  же
рассказывали все без исключения  приходившие в камеру. Если новичков не было
-- вечер считался свободным, и тогда кто-нибудь читал книги вслух.
     В тюрьме все по-особенному. Как,  например, держаться во время допроса?
Поможет ли тут чем-нибудь совет? Шла первая половина тридцать седьмого года,
"детское" время  советской тюрьмы, с "детским" сроком  (пять лет! ).  Еще не
применялся на следствии "метод No 3".
     Что советовать, чтобы укрепить бодрость духа? Одно ясно -- книжное  тут
не  поможет. Надо рассказывать о себе, о  том, что  я видел сам собственными
глазами.
     И я говорю.
     В двадцать девятом году, когда я шел первым своим арестантским "этапом"
на Северном Урале, на  Вишере, в 4-е  отделение  СЛОНа, побелевшие  в тюрьме
лица арестантов  были  сожжены  апрельским  солнцем до пузырей. Рты казались
голубыми. "И кривятся в почернелых лицах голубые рты". С нами шел Петр Заяц,
осужденный  как  сектант и  не  подчинившийся  "драконам". Утром и  вечером,
каждую поверку, Зайца избивали конвоиры -- сбивали с ног, топтали.
     На второй ночевке я вышел вперед и сказал начальнику конвоя надзирателю
Щербакову, что так не должен вести себя представитель советской власти и что
я буду жаловаться в управление.
     Все молчали.  Колонна отправилась  в  путь, а  вечером, когда мы  легли
вповалку  в солому, настланную на ледяной глиняный  пол сарая этапной  избы,
где было  все  же  так тесно и  жарко,  что все  раздевались до белья,  меня
растолкал конвоир.
     -- Выходи.
     -- Сейчас оденусь.
     -- Нет, выходи так.
     Босой и раздетый, я стоял под двумя винтовками конвоя, сколько  времени
-- не знаю.
     -- Иди назад.
     Я вошел в избу.  Нервный озноб бил  меня  до утра.  Когда этап пришел в
лагерь,  я  не  жаловался. А  Зайца  я  встретил через  несколько месяцев --
ввалившиеся  щеки, пустые глаза,  костлявые руки,  неуверенные  движения. Он
умирал от голода и побоев.
     Все это было давно, и лучше не стало.
     Тогда  думали,  что есть  две  школы  следователей: одна  считает,  что
арестованного  надо оглушить  немедленными допросами,  длительными, тягучими
угрозами, обвинениями огорошить, сбить с толку.
     Вторая держится другой точки зрения.
     Надо  поместить арестованного в тюрьму и держать  по возможности дольше
без  всякого  допроса. Тогда воля  его  ослабеет, сама тюрьма разложит  его,
ожидание  измучит.  За  это время можно  собрать  справки, всякий  материал,
относящийся  к  "человековедению".  Нет,  говорит  другая  школа.  В  тюрьме
арестованный   неизбежно   встретит  людей,  которые  укрепят  его  волю,  и
подследственный будет сильнее, чем ежели готовить блюдо быстро и горячо.
     С  половины  тридцать седьмого  года  выяснилось,  что  в  распоряжении
следствия  есть  вещи  гораздо  более  эффективные,  чем  ребяческие   опусы
наследников Порфирия Петровича.
     Ведь признание обвиняемого -- краеугольный камень всей правовой системы
сталинского времени.
     А  его добиться  чрезвычайно легко. В силу вступил "метод номер три" --
применение  пыток. Эта  штучка справлялась со всеми -- 100% действия. Эффект
пенициллина.
     Но была еще весна тридцать седьмого года.
     Глубоко  трагична судьба политической партии эсеров, которая  несколько
поколений подряд приносила в  жертву борьбе с царизмом  лучших людей России.
Наследники  Перовской  и Желябова -- люди  эсеровской  партии  --  по  своим
человеческим  качествам  были  неизмеримо  выше  всего,  что могла  выдумать
богатая на подвиги царская действительность в ее глубине, в ее недрах.
     Бесспорно, что против эсеров был направлен главный удар самодержавия, и
именно их боялся царизм больше всего.
     Свержение самодержавия 12 марта  1917  года было днем окончания вековой
борьбы  русского  общества  с  царизмом,  с царем.  Эта  борьба  потребовала
огромных  сил от  всех партий,  от  всех слоев  общества, но прежде всего  и
больше всего -- от социалистов-революционеров.
     Недаром Андреев считал лучшим днем своей жизни -- 12 марта  1917  года,
недаром  он праздновал его в  67-й  камере Бутырской тюрьмы -- двадцатилетие
свержения самодержавия.
     Кусочки  колбасы, кружка тютюнного  чая, сахар, масло,  разложенное  на
носовом  платке, расстеленном на  нарах, - вот  и все наше угощение  в  этот
великий праздник Андреева.
     Несмотря на огромнейшие жертвы, история пошла по другому  пути,  и  это
было трагедией политической партии.
     За трагедией  партии шла трагедия людей. Ни в чем не повинных стариков,
поседевших на царской  каторге, хватали снова, сажали в тюрьму, допрашивали,
клеили провокационные "дела", только что не пытали.
     Всех бывших эсеров собирали на Нарым, где они и умерли, конечно.
     Александр Георгиевич  не  надеялся  на правду.  Он  уезжал  умирать,  и
единственной просьбой ко мне (если я не умру) было найти его дочь, Нину.
     Кормили в Бутырках отлично. "Просто, но убедительно",  по  терминологии
шахматных комментаторов. Хлеб с утра, шестьсот граммов пайки.  Впервые здесь
каждый узнал,  что  слово паек  в действительности женского  рода. Запомнить
пришлось на всю жизнь.
     Утром выдавался и сахар -- двадцать граммов на человека,  и папиросы по
десятку  третьего  сорта типа  "Ракеты".  Папиросы, как  объясняло  тюремное
начальство, - от Красного Креста. Это был единственный признак существования
Красного Креста в наших политических тюрьмах -- вопрос, который  интересовал
тогда многих. Где Е. П.  Пешкова, где Виновер, ее  юрисконсульт на Кузнецком
мосту?  Позднее  мы узнали,  что  Виновер  сам был  посажен и  умер где-то в
лагере, что Красный Крест закрыли, а Пешкова -- здравствует. Через много лет
она еще "Избранное" Чирикова редактировала.
     Приносили чай. Вернее, кипяток и какой-то "малиновый" напиток в пачках,
напоминавший  чай гражданской войны.  Кипяток приносили в  огромных ведерных
чайниках  красной  меди,  отчищенных  кирпичом до блеска,  -  явно  царского
времени.  Может быть,  Дзержинскому или  Бауману  приходилось пить именно из
этого чайника, что принесли в нашу камеру.
     Утром выдавалось одно блюдо. Этим блюдом была каша -- пшенная, овсяная,
перловая, магар, гречневая, картофель или винегрет -- с растительным маслом,
по полной миске, досыта, словом.
     В час был обед, и давали один суп --  три дня рыбных, три мясных и один
день  в  неделю  --  овощной.  Мясо  выдавалось  в  вареном  виде,  отдельно
нарезанное, а в рыбные дни -- кета, камбала. "Ложка стояла"  -- таким густым
был суп.
     Вечером в семь часов давалось всегда то же блюдо, что и утром.
     Меню  было  составлено  на неделю  и  не менялось -- по  винегрету  или
перловой  "шрапнели" можно было узнать название дня недели  не спрашивая, не
подсчитывая.
     Раз в десять дней камера пользовалась "лавочкой" -- разрешались покупки
в  магазине. Можно  было  покупать лишь  на 13 рублей в "лавочке" каждому --
денежные квитанции  сдавались в  магазин,  и через день  каждый получал свою
квитанцию обратно.
     Предполагалось,  что  у арестантов  нет  никакой  бумаги  и карандашей,
поэтому за  день  до  "лавочки" коридорный  надзиратель приносил  грифельную
доску и  грифель,  а вечером следующего дня брал все  обратно  и передавал в
очередную камеру.
     За  продуктами в  "лавочку"  ходили  по три-четыре  человека, с  особым
надзирателем. У  надзирателя внутри  тюремных  корпусов нет оружия. Винтовки
даются только на караульные вышки.
     В "лавочке" бывал всегда и белый хлеб, и масло, и колбаса, и сахар.
     Прикупать можно было  все  что угодно, но  осторожно -- тюремная  жизнь
требует  хорошей  дисциплины  желудка,  требует,  чтобы  человек   чуть-чуть
недоедал и ни в коем случае не переедал. Прогулка -- ежедневная тысяча шагов
по  камере  --   по   совету  Андреева,   генерального  секретаря   Общества
политкаторжан.
     Чем  главным  можно  определить,  очертить  первую  половину   тридцать
седьмого года в московской тюрьме, в Бутырской тюрьме? Ведь то, что делалось
в  Москве, было лишь началом лавинообразного движения  -- того, что  позднее
стали называть  "цепной  реакцией". В  Москве  писались  статьи  "Уничтожить
врага". В  колымском приисковом  забое уголовник поднимал  железный лом  над
головой профессора. Что главное?
     Растерянность, полное непонимание того, что  делается, - у большинства.
Одиночки понимали, в чем тут дело, видели истинную роль мастеров сих дел. Но
все  во  что-то верили, думали,  что  произошла  огромная  ошибка, совершена
какая-то чудовищная провокация. Они еще пребывали в сем блаженном состоянии,
но тюрьма понемногу открывала им глаза.
     Кто остался со мной на  всю жизнь в памяти? Прежде всего и раньше всего
-- Александр Георгиевич Андреев.
     Андрееву было шестьдесят  четыре  года,  когда он  --  в  сотый  или  в
тысячный  раз в своей жизни  -- отворил  дверь тюремной камеры. В прошлом --
эсер-террорист, крымский эсер, принимавший участие в Севастопольском порту в
деле, на  котором "его величества рукой  начертано" "Скверное дело", знавший
Савинкова, Гершуни.
     -- Я  не пошел в пропаганду. Слишком неопределенен, не  виден результат
Другое дело террор -- раз, и квас.
     Андреев  рассказывал  о  первой  своей  гимназической бомбе,  брошенной
просто для устрашения на каком-то балу. Рассказывал об обучении террористов.
Как  никогда  не  ставят  тех  же  людей,   если  покушение  почему-либо  не
состоялось. Практика показала, что нервы не могут собраться дважды.
     Андреев бежал  из ссылки, из тюрьмы,  бывал за границей,  а в 1910 году
был  осужден  навечно -- но  12 марта  1917 года был  освобожден.  Этот день
Александр Георгиевич считал лучшим, величайшим днем своей жизни.
     Андреев  был правым  эсером. После Октябрьской  революции был дважды  в
ссылке в  Нарыме, возвратился и был  избран генеральным  секретарем Общества
политкаторжан. На этой должности  он  и  встретил  нынешний  арест. Встретил
спокойно.
     -- Я говорю следователю: если вы считаете, что я эсер, то должны знать,
что я никого  назвать не могу. А если вы считаете, что  я не эсер, то должны
мне верить, что я ни в каких организациях не состою.
     Будущее Андреева  заботило мало. Ссылку дадут лет пять.  Куда-нибудь  к
Нарыму. И верно -- эсеров всех собирали на Дудинке.
     Для меня история партии эсеров всегда  была полна особого  интереса.  В
этой партии были, бесспорно, собраны --  десятилетиями собирались --  лучшие
люди  России   по  своим  человеческим   качествам:  самые   смелые,   самые
самоотверженные -- лучший человеческий материал. Но история пошла по другому
пути,  и все жертвы -- многочисленные, тяжелые, кровавые  жертвы наследников
"Народной  воли"  оказались  напрасными. Вот  рухнул  царизм, который  эсеры
подтачивали, с  которым боролись  героически,  а  места  в  жизни  эсерам не
нашлось.  Эта  глубочайшая  трагедия  нашего  русского  времени  заслуживает
уважения, внимания.
     Был в  камере  и  другой  старый  эсер  --  Жаров или  Жиров,  сидевший
молчаливо. Только  один раз он выступил вперед. За что-то камера была лишена
"лавочки"  --  это  ударило прежде  всего  курильщиков.  Жаров,  у  которого
скопились  "краснокрестные" папиросы,  молча вынес  их  на  обеденный  стол.
Положил и отошел.
     Андреев  видел  многое ясно, четко. Ошибался  он  в одном. Ему хотелось
видеть  за массовыми  арестами,  за террором,  за  репрессиями живую Россию,
встающие на борьбу молодые силы, и он не верил, что враги -- выдуманные, что
гекатомбы  невинных трупов -- лишь мостик, залитый кровью, по которому начал
свой  путь к  власти Сталин. Андреев  верил в  Россию и ошибался. Репрессии,
самые тяжелые, были направлены против невинных  людей -- и в этом была  сила
Сталина. Любая политическая организация, если бы она существовала и обладала
тысячной частью того, что ей приписано, смела бы власть в две недели. Сталин
знал это лучше кого-нибудь другого.
     А   разочарование,   обида,   ужас   были  велики.  По  комнате  ходил,
переваливаясь, медведеобразный огромный  человек со следами  оспы  на темном
лице, с  густой шапкой русых волос, в черном полувоенном костюме без  пояса.
Пальцы  его были сцеплены,  руки закинуты за голову.  Он ходил от  параши до
решетчатого окна. Вытянув руки, Алексеев вцепился пальцами в оконную решетку
и прижался к решетке лицом. Это был Гавриил Алексеев.
     -- Смотрите, - сказал Андреев, - первый чекист!
     Да, Алексеев был чекистом когда-то. Да, формула Андреева была лаконична
и  верна.  Гавриил Алексеев,  вцепившийся  руками в  тюремную  решетку,  был
символом  времени. (Потом были  символы  и  пострашнее -- вроде  кедровского
письма, судьбы Постышева, но была ведь весна тридцать седьмого года.)
     Алексеев  был солдатом-артиллеристом,  участником  октябрьских  боев  в
Москве,  где командовал  Николай  Муралов,  расстрелянный в тридцатых годах.
После переворота  Алексеев поработал в  ЧК у Дзержинского, работа чекиста не
пришлась  ему по сердцу. Участились  припадки эпилепсии --  о прошлом  стало
рассказывать опасно: на занятиях политкружка Алексеева учили, что Муралова и
на свете не существовало. Алексеев поступил  начальником пожарной команды  в
Наро-Фоминск и там был внезапно арестован и привезен в Москву.
     -- О чем тебя спрашивают? О Муралове?
     -- Нет. О брате.
     Оказалось, что брат Алексеева, по фамилии Егоров, был начальником школы
ЦИКа -- начальником охраны Кремля.
     Я  высказал предположение об  аресте брата. Алексеев рассердился.  Увы,
следующий допрос показал, что я был прав.
     -- Мой же товарищ, сослуживец, - говорил экспансивный Арон Коган,  - на
очной ставке подтвердил все, что наврал. Подлец! Я думал, что убью его.
     Такие случаи часты, увы.
     -- Вы  встретитесь  спокойно,  -  предположил  я, - и  ты  будешь с ним
разговаривать.
     Так и случилось во время одного из допросов.
     --  Я ехал с ним вместе  в "вороне". И сердца  своего не поднял  против
него, - говорил грустно Арон.
     Тюрьма  --  это великая  проба.  Много  неожиданного  открывает  она  в
характере человека хорошего, а больше -- плохого.
     Если об Алексееве  можно было сказать,  что он был первым чекистом,  то
что сказать об Аркадии Дзидзиевском -- герое гражданской войны на Украине. В
процессах  Вышинский  упоминал  эту фамилию.  Дзидзиевский  вошел в  камеру,
большерукий, широкоплечий,  большеголовый, седой.  Он пришел из  одиночки --
несколько месяцев он просидел там. В левой  его  руке было  три разноцветных
платочка.  Он  все время  судорожным  движением  пальцев  то разматывал,  то
встряхивал, то складывал эти платочки.
     -- Это  --  мои  дети,  -  сказал, глядя мне прямо  в лицо  слезящимися
светло-голубыми  глазами  со  склеротическими  прожилками.-  Меня  ведь   не
переведут  отсюда,  - толстой  старческой рукой он  ухватил мою руку.- Здесь
хорошо, здесь -- люди.
     -- Нет, не переведут. В Бутырках ведь не держат смертников. Вы...
     --  Я не боюсь смерти. Спроси любого -- у нас знают Аркадия. Но все эти
бумажные кляузы... Записи... Допросы... Что же это, а?
     -- Вы