кто, дядя? Чем занимались? -- подошел скучающий Леня  Туманский,
паренек лет шестнадцати.
     -- Чем  я занимался? --  спросил  Дзидзиевский,  и  толстые пальцы  его
раскрылись, ловя воздух.- Буржуев бил.
     -- А сейчас, значит, самого...
     -- Да вот, как видишь.
     -- Ничего, дядя, - сказал Леня, - все будет хорошо. Все скоро кончится.
     Лене  тюрьма  открыла  свет. Шестнадцатилетний  неграмотный  крестьянин
Тумского  района Московской  области был уличен в том же роде  деятельности,
что и чеховский "злоумышленник": Леня отвинчивал гайки от рельсов на грузила
к неводу и, как чеховский герой, отвинчивал "с умом" -- по одной.
     Сейчас ему грозила статья не простая -- следователь хотел  быть не хуже
других  в  розысках врагов  народа.  Лене  "клеили"  вредительство,  да  еще
старались нащупать связи с заграницей или с троцкистами.
     Счастье Лени было в том, что он сидел в первой половине года. Во второй
половине  тридцать седьмого  года из него попросту выбили бы все, что нужно,
-- и английский шпионаж, и троцкистскую разведку. А может быть, и  не выбили
бы.
     Много  шло споров в  тюрьме.  Арон Коган, помню, развивал такую теорию,
что, дескать, рабочий класс в целом, как социальная группа, бесспорно тверже
интеллигенции,  качающейся,  непоследовательной,  излишне гибкой  социальной
прослойки. Но отдельный представитель  этой прослойки, интеллигент-одиночка,
способен благодаря силе своего духа, моральным качествам на больший героизм,
чем отдельный представитель рабочего класса.
     Я  возражал  и  говорил,  что,  увы,  по  моим  наблюдениям,  в  лагере
интеллигенты не держатся твердо. 1938  год показал, что пара плюх  или палка
--  наиболее сильный аргумент  в спорах  с  сильными  духом  интеллигентами.
Рабочий или крестьянин, уступая интеллигенту в тонкости  чувств и стоя ближе
в своем ежедневном быту к лагерной жизни, способен сопротивляться больше. Но
тоже не бесконечно.
     Еда в тюрьме была такая,  что Лене и не снилось. Он послушал  "лекции",
научился  читать  и рисовать печатные  буквы.  Леня  хотел,  чтобы следствие
длилось  бесконечно,  чтобы  не  надо  было возвращаться  в голодную тумскую
деревню.  Леня располнел нездоровой тюремной полнотой, кожа  его побледнела,
щеки обвисли, но он и слушать не хотел ничего о пищевом рационе.
     Напротив   меня   лежал   Мелик-Иолквиян,   легкий   восточный  человек
неопределенных лет.  Хорошо  грамотный,  вежливый, Мелик числился  историком
Бухары,  а в  действительности был "другом дома" кого-то из "больших людей".
Кого именно -- установить было нельзя. Важно то, что когда умер Орджоникидзе
(никто  в камере  не высказал предположения о самоубийстве), то долго, около
двух  недель,  не  назначали  преемника.  В  68-й камере  (споры)  выглядели
тотализатором. Называлось несколько фамилий. А Мелик сказал неожиданно:
     --  Вы   все  не  правы.  Назначен  будет  Межлаук  Валериан  Иванович.
Поработает недолго  и будет снят. И  Сталин  скажет  Молотову  --  это  твой
кандидат, последний раз тебя слушаю.
     Пришел человек со свежими новостями: назначен Межлаук.
     Паровозному  машинисту  Васе Жаворонкову  был задан  преподавателем  на
занятиях политкружка вопрос:
     -- Что бы  вы сделали,  товарищ Жаворонков, если бы советской власти не
было?
     -- Работал бы на своем паровозе, - ответил Жаворонков простодушно.
     Все это стало материалом обвинения.
     Был Синяков,  работник  отдела кадров Московского  комитета  партии.  В
очередной день подачи заявлений  он  написал бумагу и показал мне. Заявление
начиналось  словами: "Льщу себя надеждой,  что у советской  власти есть  еще
законы".
     Рядом с Синяковым лежал Валька Фальковский, молодой московский студент,
которого  обвиняли в контрреволюционной  агитации  (ст. 58,  пункт  10)  и в
контрреволюционной организации (ст. 58, пункт  11). Материалом агитации были
его  письма  к невесте, а поскольку она отвечала -- оба  были привлечены как
"группа" с применением пункта 11.
     Рядом  с Фальковским  лежал  Моисей  Выгон, студент Института  связи  в
Москве.  Московский комсомолец,  Выгон  в  одной из  экскурсий  на  Москанал
обратил внимание товарищей на изможденный вид заключенных,  возводивших  это
знаменитое сооружение социализма.  Вскоре  после экскурсии он был арестован.
На   допросы  его  долго  не  вызывали.  По-видимому,   следователь   Выгона
принадлежал   к  той  школе,  которая   предпочитает  длительное   утомление
энергичному напору.
     Выгон  пригляделся  к окружающим, расспросил  об  их делах -- и написал
письмо  Сталину.  Письмо  о  том,  что  он, комсомолец  Выгон, считает  себя
обязанным сообщить вождю  партии, что творится в следственных  камерах НКВД.
Что тут  действует чья-то злая воля, совершается тяжкая ошибка. Выгон привел
фамилии, примеры. О своем  деле  он не писал.  Через месяц Выгона вызвали  в
коридор  и дали расписаться,  что  его заявление будет рассмотрено верховным
прокурором Вышинским. Еще через месяц Выгон прочел сообщение Вышинского, что
заявление  Выгона  будет рассматривать  Филиппов, тогдашний  прокурор города
Москвы. А  еще через  месяц  Выгон получил  выписку из  протокола  заседания
Особого  совещания  с  "приговором"  --  три  года лагерей за  антисоветскую
агитацию.  Выгон  был со  мной  на  Колыме на  прииске  "Партизан".  Чуть не
единственный из "трехлетников", он кончил срок в 1940 году  и был освобожден
и остался  работать на Колыме  -- был начальником смены, прибора, участка...
Мы не виделись больше с ним.
     Андреев ушел  раньше меня из  67-й камеры.  Мы простились  навсегда. И,
обнимая меня, Александр Георгиевич, улыбаясь, выговорил:
     -- Скажу вам вот что: вы МОЖЕТЕ сидеть в тюрьме.
     Это  была лучшая  похвала  в моей жизни, особенно если помнить, что эти
слова сказаны генеральным секретарем Общества политкаторжан. Я гордился этой
похвалой, горжусь и сейчас.
     Как  всегда бывает,  тюремная камера была сначала однолика, безлика, но
вскоре, и чуть ли  не на другой  день,  люди стали  приобретать живые черты,
стали входить в мою  жизнь, в  мою память один за другим. Одни вошли раньше,
другие  -- позже.  Одни  вошли  глубоко, навсегда,  другие  --  промелькнули
незаметно. Жизни наши сошлись на час, на день. И разошлись навсегда.
     Одним  из  первых  "оживших" для меня в  камере людей был  врач Валерий
Андреевич Миролюбов.  Было ему далеко за пятьдесят  -- лысеющий голубоглазый
красавец,  начитанный  преимущественно  в классической  литературе, певец  и
скрипач,  любитель, знаток  музыки. Валерий Андреевич  --  коренной москвич,
кончил  медицинский факультет  Московского  университета  еще  до революции.
Гражданская война свела его на фронте с Витовтом Путной, свела на всю жизнь.
После гражданской Миролюбов остался домашним врачом Путны и в этой должности
дожил  до  ареста.  Путна был расстрелян  вместе  с Тухачевским,  а  в марте
тридцать седьмого года он был еще жив, еще в Англии, где был военным атташе.
А его  домашний врач  уже сидел  в  тюрьме, да еще  на Таганке,  в уголовной
камере,  выслушивая дикие обвинения в  краже какого-то  бриллианта. Внезапно
все расспросы  о  бриллианте  кончились,  Миролюбова  неожиданно  перевели в
Бутырки, Путна  был уже вызван из Англии и  арестован на аэродроме. Пошли на
допросах  речи совсем другого рода,  и  Валерий Андреевич  почувствовал, что
седеет,  -  на  одном из допросов  ему показали "признание"  Путны,  которое
кончалось  словами  "все  это  может подтвердить мой  домашний  врач  доктор
Миролюбов".
     Валерий Андреевич  умер на Колыме и не узнал никогда подробностей "дела
Тухачевского".
     После 68-й  камеры мы встретились на  пароходе, в  верхнем трюме "Кулу"
(пятый рейс).
     -- Сколько?
     Валерий Андреевич растопырил пальцы одной руки.
     Я горячо и искренне пожал ему руку и поздравил со столь малым сроком.
     Миролюбов обиделся:
     -- Как вам не стыдно.
     --   Ведь  если,   Валерий  Андреевич,  вспомнить  судьбу  Путны,   его
показания...
     -- Я не хочу об этом слышать.
     Больше   мы  не  виделись.   Валерий  Андреевич   был  добрым   русским
интеллигентом,  большим  кавалером  и  ухажером,  большим  лентяем,  не  без
светских навыков. В молодости, в  студенческие годы,  он прославился на  всю
Россию и умел это вставить чуть ли не в любой свой рассказ.
     У  всех  людей  есть  какое-то  самое  значительное  событие  в  жизни,
знаменательный день. Многих я об этом  спрашивал. Для Александра Георгиевича
Андреева  таким событием было свержение самодержавия -- 12  марта 1917 года,
для  Зубарева, соседа  моего по одной из  больниц, - покупка двадцати  банок
овощных  консервов, когда все  банки  оказались со свиной  тушенкой, - более
потрясающего события в его жизни не было.
     А   Валерий   Андреевич   Миролюбов   двадцатилетним   студентом  нашел
бриллиантовое ожерелье княгини Гагариной.  В газетах  была объявлена награда
--  пять  тысяч  рублей.  Дело было  в 1912 году.  Студент  Миролюбов  нашел
ожерелье в канаве и принес в княжеский особняк. Князь вышел, поблагодарил  и
сказал,   что   сейчас   он    распорядится   насчет   выдачи   объявленного
вознаграждения. Но Миролюбов сказал, что он не хочет  никаких пяти тысяч. Он
-- студент, нашел и принес -- и  все. Князь Гагарин  пригласил его к  обеду,
познакомил  со  своей женой, и  до  самой  революции  Валерий  Андреевич был
желанным гостем в княжеской семье.
     Арона Когана  я  немного  знал  по  университету  1927  года, когда  он
оканчивал  физмат.   В   1937  году  он  был   преподавателем  математики  в
Военно-воздушной академии.  Блестящий  оратор,  эрудит,  человек  острого  и
подвижного ума, Арон обладал и духом столь же неустрашимым. Это о себе думал
он, когда мы спорили о достоинствах интеллигента. Я  и его спрашивал о самом
значительном дне жизни.  "Такой день у  меня, конечно,  есть. Только тогда я
был мальчик,  и мы  жили на Украине. Был  погром, и все  были убиты -- мать,
отец. Я лежал на полу и кричал. Вдруг все замолчали. В дом вошел  генерал. И
меня не  успели убить. Генерал, уходя, ударил меня ногой в живот, но я опять
остался жив. Это был генерал Май-Маевский".
     Почему в тюрьме говорят, что Тухачевский расстрелян, в то время  как он
еще выступает с  речью  на  очередной сессии Верховного  Совета? В  тюремных
"парашах" есть нечто мистическое.
     Дело  Тухачевского  -- не  единственный  случай.  Из  Донбасса привозят
инженера,  который  говорит:  "Саркис  (первый  секретарь  обкома  Донбасса)
арестован". А вечером в "сеансе новостей" нам  передают сведения о вчерашней
речи Саркиса в Москве.
     В чем тут дело? Что за мистическая таинственность  у  тюремных "параш"?
Презрительное, ругательное название "параша" -- сравнение тюремных слухов со
зловонием  известного   сосуда  --  легкомысленно.  Тюремные  "параши"   все
сбываются и очень серьезны. Никаких случайных слухов не бывает.
     "Волшебство" имеет,  конечно, свое объяснение. Дело в том,  что всегда,
раньше ареста главного лица, арестовывают  и допрашивают его  окружение, его
помощников, лиц,  связанных с ним службою, личным знакомством. И допрашивают
в  весьма категорическом тоне  --  о предполагаемом  "главе  группы",  герое
процесса.
     Из допросов, из  материала,  содержания  любой  здравомыслящий  человек
делает вывод (если даже следователь сам не скажет "полезную" следствию ложь,
не   поступит  провокационно  вполне  сознательно),  что  тот,   о   котором
спрашивают, арестован. И рождается "параша" о  смерти раньше самой смерти. А
после приходит и смерть.
     В  "собачниках" Бутырской  тюрьмы стены  покрыты  зелеными  стеклянными
плитками, не оставляющими следов карандаша, гвоздя.  В  тюремной  уборной  и
умывальной стены из желтых  плиток -- на  них  тоже  нельзя  писать.  Нельзя
писать  и  в  бане  --  бутырская  баня,  где  каждый  стирает свое белье, -
превосходная баня.  И  стены и  скамейки  покрыты  метлахскими  плитками. Но
дверь, деревянная дверь, обита железом, и  это единственный почтовый ящик на
всю  тюрьму. Надписи  коротки: АБЗ-5. Это не  название лампы для телевизора.
Это  --  судьба  человека. Александр Борисович Зарудный  -- 5 лет.  Тюремная
дверь дает  ответ  на важный, очень важный вопрос. Баня ведь  обслуживает  и
этапный корпус --  пересылку,  бывшую  тюремную  церковь, где собираются все
получившие приговоры, все осужденные, не успевшие еще уехать.
     В  тюрьме  не  объявляют голодовок. Дело в  том, что  всякая  голодовка
сильна  связью с  волей,  сильна тогда,  когда все,  что  делается в тюрьме,
известно  на  воле.  А  сейчас можно запросто  умереть,  и  тебя  сактируют.
"Актировать"  --  это  второе  после  пайки  слово,  которое  должен  хорошо
запомнить  всякий  следственный  (а  значит,  и  срочный  --  ведь  НКВД  не
ошибается! ) арестант.
     Искусственные  научные  дискуссии, придуманные преступления  и вовсе не
искусственная кровавая расплата -- понимание этого дано нам тюрьмой.
     Дверь в  бане  твердила: освобожденных нет, осуждаются все, и,  значит,
каждого ждет дальняя дорога. Хорошо бы  подальше, на золотые  прииски Колымы
например. Там, говорят,  текут молочные реки. А  самое главное -- скорее  бы
кончалось  следствие,  скорее определялась  судьба.  Проклятая  тюрьма,  без
воздуха,  без света. Скорее в лагерь, на волю, на  чистый воздух. Скорее  бы
начинался  и  шел срок. Да еще  в  дальних  лагерях, мы слышали, есть зачеты
рабочих дней. Скорее отработать, отбыть... Хуже тюрьмы ничего нет.
     Я ничего  не мог сделать  с этим настроением, как ни пытался  доказать,
что лагерь в тысячу раз хуже тюрьмы. Что Фигнер просидела в Шлиссельбургской
крепости  двадцать лет, а Николай Морозов -- двадцать три и  вышли здоровыми
людьми.  Что колымские  болота и  физический  труд  в  лагере  убьют  скорее
тюремных стен. Что я знал?  Я  же  мог еще  тогда объяснить,  что  в  лагере
"убивает  большая пайка,  а не маленькая", то есть в  первую очередь умирают
забойщики, выполняющие высокие  проценты.  Что  работа на холоде в 60е,  что
голод, побои, многочасовой рабочий день... Некому было все это рассказать.
     Весной  в  камеру вошел  Вебер -- бывший чешский  коммунист,  силезский
немец,  привезенный с Колымы на допрос дополнительный какой-то. Он ни  с кем
не разговаривал и не отвечал ни на какие  вопросы. Молчал, и все... Говорил,
что не знает языка. Так и промолчал не один месяц.
     Я  встретился с ним  в вагоне-теплушке. Мы уезжали  с Краснопресненской
пересылки,  из новой тюрьмы, которую построил Сталин,  в августе 1937  года.
Ночи  были  по-летнему  теплыми,  и  в  первую  ночь  все  заснули  веселые,
возбужденные  началом   большого  пути,  воздухом,  запахом  города,  ночной
тишиной. В теплушке не спали два человека -- Вебер и я.
     -- Спят, - сказал Вебер на  чистейшем русском языке.- Сначала смеялись,
теперь спят. Весело им. Не понимают: их везут на физическое уничтожение.
     Разумеется, не только  дверь в  бане была нашим отделением связи. Можно
было  выбрать  время  и стучать  в чугунную трубу --  по коду Морзе  или  по
бестужевской азбуке.
     Именно в тюрьме ощутил я неожиданно,  что душевное сопротивление дается
мне легче, чем многим другим, что в этой страшной  жизни -- круглыми сутками
на  глазах у других -- обнаруживаются какие-то незаметные ранее способности.
Хотя тюрьма была вовсе не главной  пробой,  самое  страшное было  впереди --
следственное время вошло в мою жизнь как хорошие дни и месяцы жизни.
     Человек живет тогда, когда может  помогать другим,  - это, по существу,
та же старая формула самоотдачи в искусстве.
     Обыск на тюремном языке назывался "сухая баня". Это определение, меткое
и  острое,  родилось  после  изменения  тюремных порядков в  обыскных делах.
Всякий знает, что, несмотря  на тщательные наблюдения,  у арестантов как  бы
чудом  появляются ножи, гвозди,  химические  карандаши,  бритвы. Это чудо --
результат напряженной изобретательности сотен людей, помогающих друг другу.
     Кто  знает, каких  усилий стоит незаметно отломать и,  главное,  скрыть
ручку от жестяной кружки, которую умелыми руками можно превратить в нож? Кто
знает, сколько  нужно  терпения,  чтобы сохранить  и  использовать крошечный
химический грифель?
     У Стендаля в "Пармской обители" сказано,  что заключенный больше думает
о своей решетке, чем тюремщик о своих ключах. В этом все дело.
     Много лет (может быть, сотен лет) арестанты, выходя из камеры на обыск,
старались  спрятать  наиболее  ценное  -- вроде  половины лезвия  безопасной
бритвы  --  в  камере,  откуда  их  выводили  на  обыск,  и,  возвратившись,
откапывали  свои сокровища. Тюремная  наука  развивается  как  всякая наука.
Нашлись передовые тюремщики, тюремщики-новаторы, которые применили простой и
эффективный  способ борьбы  с  этими  подземными  арестантскими  кладами  --
просто,  выводя  всех  жителей  камеры  на  обыск,  обратно  их  никогда  не
возвращали.  Все,  что  было  скрыто,  было  безнадежно   потеряно  и  могло
обнаружиться  лишь  случайно. Поэтому люди из камеры 68,  где я сидел  после
очередного обыска, вошли в камеру 69, и так далее.
     Новое содержание  обыска  сделало ненужным  внезапность, которая раньше
считалась одним из условий удачи.
     Напротив, тюрьма даже  кокетничала, установив расписание обысков -- раз
в месяц в заранее назначенный день и час. Готовьтесь, арестанты, как умеете,
а потом  вас  выведут в  другой  коридор  и по одному пропустят  через  двух
надзирателей,  которые  будут  ломать  спичечные  коробки, срывать  каблуки,
крошить  булки,  отпарывать подкладку.  Обыск занимает целый день  для  всей
камеры --  минут по тридцать -- сорок на человека. Каждого раздевают догола,
заглядывают в рот и в задний проход, заставляют снять протезы.
     Все, как в бане, только без воды -- "сухая баня".
     На Лубянке, 14, и  на  Лубянке,  2,  надзиратели ходили  по коридору  в
валенках.  Громко  разговаривать там было  запрещено. "Ведущий"  надзиратель
щелкал пальцами,  как кастаньетами, и на этот звук другой коридорный отвечал
негромкими хлопками  в  ладоши, что означало:  "дорога  свободна,  веди".  В
Бутырках   водили   гораздо   веселее,   чуть   не   бегом,  встречались   и
надзиратели-женщины,  в  форме, конечно. В отличие от  Лубянки здесь  сигнал
подавали, ударяя ключом о медную пряжку собственного пояса. Так же отвечал и
коридорный.
     На Лубянке вызов из  камеры всегда был  обставлен весьма  драматически.
Открывалась дверь, и на пороге не сразу появлялся  человек в  форме. Человек
доставал из рукава бумажку, вглядывался в нее и спрашивал:
     --  Кто  здесь на букву "Б"  (или  на  букву "А")?  -- Выслушав  ответ,
говорил: -- Выходи!
     В Бутырках эта процедура была гораздо проще. Коридорный просто кричал в
камеру:
     -- Иванов! Инициал как? Выходи!
     Вызовы  были трех "видов":  прочесть  и расписаться в извещении -- чаще
всего в приговоре. Это делалось у ближайшего окна в коридоре.
     Или "с инициалом", но без вещей -- чаще всего на допрос или на осмотр к
врачу.
     И, наконец, с вещами:  или перевод, или отъезд. Теоретически могло быть
и освобождение, но ведь НКВД не ошибается.
     Первое  впечатление не обмануло меня: тюрьма была  набита битком, на 25
местах нашей камеры размещалось семьдесят --  восемьдесят, редко  шестьдесят
человек --  это все люди,  попавшие любым путем в знаменитые картотеки НКВД.
Это были "меченые", которых ныне ссылали без суда и следствия. Ибо следствия
никакого не было, а были беседы, на которых обвинение удовлетворялось самыми
поверхностными  зацепками,   намеками,   путая   знакомство   по   службе  с
"преступными  связями".  Результат   записывался  при  помощи   равнодушного
следователя и  подписывался. Никто  не  мог  и предполагать,  что за  беглое
знакомство с  бывшим троцкистом -- да и троцкистом ли? --  можно выслать  из
Москвы, вообщ