омной распространенности цинги.  Цингой
болели  сотни  людей,  передвигались  на   палочках  по  лагерю.   И  лечили
цинготников не врачи, а начальники.
     У  моего командира роты Васьки  Журавлева были  черные пятна  по  всему
телу, половина тела была в цинготных пятнах.
     А  у Василия  Ивановича,  нарядчика, не  было пальцев  на правой  руке.
Василий Иванович был саморуб.
     Я понял, что лагерь открылся мне еще не весь.
     Воскресенье  было  днем  отдыха.  Почему-то  весь   лагерь  сбежался  к
проволоке -- от вахты дорога на север уходила вверх, и сейчас на этой дороге
в жаркий летний день что-тo двигалось.
     Двигалась  только  туча  пыли,  медленно поднимаясь откуда-то  издалека
вверх.  Туча  подползла  ближе,  сверкали  штыки, а туча  ползла и ползла. В
десяти  шагах  от лагеря туча остановилась. Это  был этап с севера --  серые
бушлаты, серые брюки, серые  ботинки, серые шапки -- все в  пыли. Сверкающие
глаза, зубы незнакомых и страшных чем-то людей.
     "Этап с севера".
     Понятно, этап с севера  -- с лесозаготовок, где  рубят руки,  где цинга
губит людей, где начальство ставит "на комарей" в тайге, где "произвол", где
при  переходах  с  участка на  участок арестанты  требуют связывать им  руки
сзади, чтобы сохранить жизнь, чтоб их не убили "при попытке к бегству".
     Я помню эту тучу пыли и сейчас.
     С недавнего  времени по лагерю  ползли слухи,  что меняется начальство,
что  в  Соловках  аресты  начальников,  что  и  наш лагерь накануне  больших
перемен. К лучшему? К худшему?
     Бежал Володенков, нарядчик, на моторной лодке вместе с мотористом.
     Бежал Кононов, старший нарядчик, лесами ушел.
     Приехала  московская   комиссия,   расстрельная   комиссия.   Начальник
управления  Муравьев  был  арестован.  Арестован был,  к  моему  величайшему
удивлению,  Николай Иванович  Глухарев --  за взятки, за связь с  блатарями.
Пять лет получил  он "довесок" и ушел работать  монтером на строительство. И
по зачетам освободился.
     Приехал  новый директор  строительства Вишхимза Эдуард Петрович Берзин,
бывший командир латышской дивизии, герой дела Локкарта. С ним приехало много
латышей -- нового лагерного начальства: Лимберг, Теплов, Вальденберг.
     ОГПУ   были   переданы   исправдома,    начиналось   широкое   лагерное
строительство    --    перековка.   Концлагеря    были    переименованы    в
исправительно-трудовые.  Население  арестантское  росло.  День  и  ночь  шли
поезда,  этап  за  этапом.  4-е  отделение  Соловков  было  преобразовано  в
самостоятельный лагерь  УВИТЛ*. Общее количество  заключенных в нем к январю
1930 года достигло 60 тысяч. А в апреле, когда пришел  наш этап, было только
две тысячи.
     Открыли Темники, Ухта-Печору, Караганду, Свирлаг, Бамлаг, Дмитлаг...
     Наш лагерь был "опытным хозяйством" перековки.
     Весной  двадцать  девятого  года   в  отделе  труда  познакомился  я  с
Александром Александровичем Тамариным.
     К  вечерней "разнарядке"  -- назначению на завтрашние  работы -- пришел
огромный седой старик, грузный, большерукий.
     -- Вот заявка, - протянул он бумагу Козубскому.
     -- Хорошо, вот из третьей роты Шаламов и пошлет.
     -- Трех  человек, только тех, что были раньше, я фамилии сейчас  дам. А
вы новенький?
     --  Новенький,  - ответил  за  меня Козубский, -  и  из  самой  Москвы,
Александр Александрович.
     -- Вот что. А что же вы делали в Москве?
     Седой старик поворотился ко мне.
     -- Учился в университете.
     -- Вот что.  Вы  не могли бы завтра, после  развода,  ко  мне  зайти? В
сельхоз, на тот берег.
     -- На вахте не пустят, - сказал Козубский.
     -- Пустят, я скажу. К Тамарину, скажете, в сельхоз.
     Старик ушел.
     -- Это Тамарин Александр Александрович,  агроном  сельхоза, -  объяснил
мне Козубский.- Это человек не простой.
     На следующий день я был в сельхозе. Огромные оранжереи, парники -- дело
было ранней  весной,  -  подготовленные рассады,  зелень,  теплый парниковый
запах земли.  Седой огромный старик в татарском бешмете. Две  женщины  около
него -- одна такая же огромная, как он, с таким же огромным носом и такая же
седая, другая -- маленькая, с желтым сморщенным лицом, маленькими ручками.
     -- Моя мама, - указал Тамарин на седую женщину.- И моя сестра.
     Я поздоровался.
     -- Я писал раньше  обзоры в "Комсомольской правде", сказал  старик.  --
"Тамарин-Мерецкий" -- такая подпись. В отличие от просто Тамарина... Тамарин
-- это псевдоним Окулова Алексея. Знаете такого писателя?
     -- Да, слышал. Крестьянский писатель.
     -- Ну, крестьянского в нем ничего нет.
     -- Мне  нравится здесь, на Севере.  И  маме нравится.  Маме восемьдесят
шесть лет, и она всю  жизнь прожила на юге. И сестре  нравится. Она работает
машинисткой в конторе. А я вот увлекался с юности цветами -- пригодилось.
     Александр Александрович  вздохнул.  Он дал  мне  журналы,  книги,  и мы
распрощались.   Разговоры  с  Тамариным,  сельхоз  на  том   берегу,  тишина
оранжерей...
     -- Вы еще молоды. Очень молоды. Но старше -- будете ценить тишину.  Мне
-- шестьдесят пять.
     Срок у Тамарина был три года, три года концлагерей.
     Александр Александрович был  не Тамарин  и  не Мерецкий.  Настоящая его
фамилия  была Шан-Гирей. Он был татарский князь  из свиты Николая  II. Когда
Корнилов шел на Петроград, князь Шан-Гирей был начальником штаба пресловутой
"Дикой дивизии". А потом по призыву  Брусилова Шан-Гирей перешел на службу в
Красную  Армию,  командовал  корпусом  в  гражданскую войну. Корпус Тамарина
принимал  участие в операциях  против Энвер-паши, против басмачей. Энвер был
разбит, но ушел из окружения, перешел границу и исчез, а Тамарин был обвинен
в военных  ошибках, в помощи бегству  Энвера. Тамарин  был  демобилизован из
Красной  Армии, жил  в  Москве,  работал в  газетах. Вскоре  был арестован и
заключен  в концлагерь на три года. Любитель цветоводства  и  огородничества
стал агрономом сельхоза.
     -- На досуге подумайте, - говорил мне Александр Александрович.- Царские
офицеры, особенно высшие, вовсе не были бездельниками. Каждый знал, и хорошо
знал,  какую-нибудь  рабочую профессию.  Граф Игнатьев -- кузнец,  и хороший
кузнец, я -- агроном, цветовод, а полковник Панин, что  пришел с  вами одним
этапом, - великолепный столяр. И сейчас заведует столярной мастерской.
     Да, позднее я знал еще замечательного мастера  парикмахерского  дела --
забыл его фамилию... Тот был тоже, как и Тамарин, близок царскому двору.
     -- После революции, - рассказывал он, -  я понял, что спасти меня может
только ремесло. Не профессия, а именно ремесло. Вы понимаете меня? Я пошел к
своему парикмахеру, который брил меня каждый день  в течение  десяти лет для
двора. Тот за полгода научил меня всем премудростям. И вот  я -- парикмахер.
Высококвалифицированный мастер. И в лагере не пропаду!
     -- Да  и здесь, на Вишере, из трех лагерных дежурных комендантов только
один  -- бывший штабс-капитан Александров -- дежурил так, что сто дневальных
и тридцать взводных боялись задремать хоть на секунду.
     -- Когда меня освободят -- мне осталось меньше года, - я останусь здесь
навечно. Маме здесь нравится, сестре тоже.
     Эти беседы в сельхозе  были очень хороши. Но продолжались  они недолго.
Внезапно Александр Александрович был вызван в Москву.
     -- На освобождение, - уверяли все.
     -- Нет,  это не на освобождение,  -  говорил Александр Александрович, -
это другое.
     Мы расцеловались, и я не думал, что встречу его когда-нибудь.
     Но через несколько  месяцев в Березниках  на пересыльный пункт "Ленва",
куда я  был переведен работать, прибыл из Москвы спецконвой.  Конвоиры  ушли
обедать,  а тот, кого они везли,  сидел в камере  на чемоданах  и смотрел  в
окно,  курил.  Человек  был  сед,  небрит.  Орлиный  профиль  его  был очень
знакомым.
     -- Александр Александрович!
     Мы расцеловались, и Тамарин рассказал свою историю.
     За  эти  три  года,  что  он  сидел,  за  границей вышли многочисленные
мемуары. И в каких-то воспоминаниях говорилось,  что Энвер,  старый знакомый
Шан-Гирея -- Тамарина,  переписывался с ним во время гражданской войны, чуть
ли не встречался. И Тамарин помог Энверу бежать.
     -- Но ведь это  провокация, Александр  Александрович. Ведь это делается
для того, чтобы огорошить, вызвать подозрения. Это же...
     --   Конечно,  провокация.   Цель  Энвера  я   очень  хорошо   понимаю.
Скомпрометировать меня в глазах  советской  власти. К тому же лично я Энвера
действительно знал.  Был  с ним знаком.  Мое  дело  пересмотрели и  дали мне
десять лет. Даже старые почти  три года не зачли. Будет мне семьдесят  пять,
когда  освобожусь.  А  маме  --  девяносто  пять.-  Александр  Александрович
улыбнулся.- Я  просил одного -- пошлите меня на старое место, на  Вишеру,  в
сельхоз. Там я и умру. Меня и послали обратно.
     Мы расцеловались, и больше  я Тамарина не видел. Но кое-что знаю о нем.
Когда  Александр Александрович вернулся обратно, директор  Вишхимза был  уже
новый -- Эдуард Петрович Берзин. Берзин, старый чекист, очень хорошо понимал
механизм подобных  провокаций и,  веря  в человека, а не  в  бумагу,  принял
горячее участие  в судьбе старика Шан-Гирея. Тамарин представлен  был им  на
сокращение срока, а в 1932 году  Берзин, уезжая  на Колыму, взял Тамарина  с
собой, и  Александр Александрович стал заведующим КОС  -- Колымской  опытной
станцией, работавшей по изучению и внедрению  на Севере сельского хозяйства.
Именно  Тамариным заложены основы  сельского хозяйства  на Крайнем Севере. В
1935 году, когда Дальстрой  отмечал свое трехлетие, Александр  Александрович
Тамарин был  награжден орденом  Ленина. Судимость с него была снята. Тамарин
умер на Колыме  глубоким стариком, не  дожив  до ареста Эдуарда  Берзина как
японского  шпиона.  От  всей  свистопляски 37-38-х  годов Тамарина  избавила
смерть. Все друзья последних лет жизни Александра Александровича  -- Берзин,
Майсурадзе,  Егоров,  Лагин  -- расстреляны.  До реабилитации их  оставалось
очень много лет. Александр Александрович, умерший раньше этих расстрелов, не
нуждался в реабилитации.
     Что там  за  люди были  на  Вишере  летом  двадцать  девятого  года  до
перековки?
     Было большое количество блатарей, которые работали тогда и нарядчиками.
Кононов, Володенков, Баранов -- все они были "люди" преступного мира.
     Был  Карлов, пятидесятилетний  карманник,  грузный, опухший  человек  с
огромным   животом  и  пухлыми  короткими  пальцами.  С   огромной  лысиной,
остриженными длинными поповскими волосами, голубоглазый, Карлов носил кличку
"подрядчик", и можно только поражаться точности этой  клички. Пальцы Карлова
были  пухлы, коротки, и он был искуснейшим карманником,  признанным мастером
этого дела. Много поздней, в тридцатых годах, довелось мне читать в "Правде"
об аресте Карлова  -- он много лет орудовал в  Москве, в вокзальной уборной,
одеваясь, раздеваясь, умывая руки и не теряя из виду чужие бумажники.
     В  конце  двадцатых годов он  был  признанным "авторитетом"  воровского
мира,  мира  уркачей.  Ни  одна  правилка  -- "суд  блатарской чести" --  не
обходилась без его участия.
     Среди блатарей  есть  два мнения  о "товариществе",  о  помощи  сильных
слабым.  Одни  считают,  что  "большой" блатарь  должен  помогать  малому  в
организации краж, например, а другие считают, что молодой "уркач" должен сам
доказать свои способности, свою принадлежность к  блатному миру, суметь себя
"прокормить". Карлов как раз держался второй точки зрения.
     "Урчите,  ребята, урчите,  а  у  меня  не  просите", -  таков  был  его
постоянный совет.
     В лагере он  работал поваром в той  самой столовой для заключенных, где
продавались антрекоты на лагерные боны.
     Карлова  вызывали  и пред  светлые  очи  начальства.  Большое  лагерное
начальство  любит  поговорить  с блатарями, и блатарям это известно.  Я  был
свидетелем  такого разговора, происходившего у начальника ГУЛАГа  Бермана  с
Карловым. Показ  невиданного  зверя происходил в коридоре  административного
управления лагеря.
     -- Ну, как ты живешь? Жалоб нет? -- спросил Берман.
     -- Нет, - ответил Карлов.-  Да и почему бы, гражданин начальник, ко мне
относиться  плохо?  Крови  рабочих  я  не  пил, да  и нынче,  -  "подрядчик"
посмотрел на петлицы Бермана, - ромбов не ношу...
     -- Уведите его, - сказал Берман.
     Так и кончилось это свидание.
     Блатной  мир   двадцатых  годов  еще   соблюдал  "старые   заветы":  за
оскорбление матерной бранью блатарем блатаря виноватого  загоняли под  нары,
били, а в начале века, говорят, убивали.
     Хранителями преданий выступали и  два, как  их звали, "каторжанчика", и
несколько  старых  блатарей, изведавших  еще  царские  арестантские  роты  и
носивших кличку "староротский", или просто "ротский".
     "Каторжанчик"  значило,  что  арестант  побывал   на  Сахалине  или  на
Байкало-Амурской "колесухе". К лингвистическому спору  Тимофеева и Ожегова о
разнице в значении слова "каторжник"  и "каторжанин" можно добавить еще один
оттенок воровского "каторжанчика".
     "Каторжанчики"  и  "староротские"  --  блюстители  традиций,  хранители
истинной веры -- были непременными участниками всех воровских "судов чести".
     В воровском мире  правят  не наиболее  сильные  или наиболее  удачливые
"добытчики", а правит потомственная  воровская аристократия. Конечно,  нужен
какой-то  "душок", какая-то определенная смелость, близость слова и дела, но
решение вопросов воровского мира зависит не от "чужаков", как бы они ни были
удачливы  и признаны.  Эти  "чужаки" всегда одиночки  и  стоят  несколько  в
стороне (не  по собственному желанию) от внутренней жизни блатарей. "Чужаки"
помогают, работают с ними вместе, но глубина блатного мира закрыта для них.
     Среди этих чужаков  есть много  удачливых, даже знаменитых  налетчиков,
прославленных  "медвежатников", осужденных много  раз за грабежи, убийства и
ограбления.
     Их уважают и побаиваются. Такой "тяжеловес" может блатарей  пристукнуть
запросто и их за людей не считает.
     В  двадцатых  годах  на  Вишере  таким  прославленным  тяжеловесом  был
медвежатник Майеровский, Першин-Майеровский. Уже позднее, в тридцатых годах,
Майеровский  ограбил Московский кожевенный институт, взломав там несгораемый
шкаф,  совершил подряд несколько ограблений. Майеровский работал в Ростокине
заведующим гаражом. Его арест и прошлые подвиги описывала "Правда".
     Я  знал  Майеровского  хорошо.  Он  был грамотен  и  получил  кое-какое
образование. Родной  брат его, как говорили, был одним  из видных работников
ОГПУ. Черноволосый, лет тридцати, Майеровский работал  дневальным в одной из
лагерных  рот.  Был любитель  поговорить о  прочитанных книжках  и  художник
неплохой,  очень способный  акварелист. Все, что рисовал  --  а  он  рисовал
много, - было порнографического содержания. У меня был даже  от него подарок
-- акварель  на промокательной толстой бумаге, Майеровский подарил ее вместе
с рамочкой, снабженной занавеской, но однажды, вернувшись домой, я  не нашел
под занавеской картины -- кто-то взял на память.
     В самом конце двадцать девятого года Майеровский был арестован и послан
в ШИЗО за подделку  собственноручных  записок Ивана Гавриловича Филиппова  в
магазин на вино.  Магазин был общий  -- для вольных  и  заключенных. Старику
Филиппову был предъявлен магазинный счет на какое-то несусветное  количество
самого дорогого вина,  которое было выдано магазином по  запискам Филиппова.
Филиппов,  тяжелый сердечный  больной,  и капли вина  не  пил,  а в  магазин
посылал только в одно из воскресений -- за вином для гостей. Но еще до того,
как  началось  следствие, Филиппов  потребовал  к  себе  "свои"  записки  из
магазина.
     -- Все мои, --  сказал он,  внимательно пересмотрев бумажки.- Выпустите
Майеровского.
     Клуба в лагере не было (клубная деятельность началась с "перековки"), и
каждый  вечер,  незадолго  до отбоя,  жаждущие  "хавать культуру" собирались
возле  третьей  роты,  где жил Пименов,  уже пожилой блатарь.  Он долго себя
упрашивать не заставлял и пел приятным тенорком "Соловецкое":
     Каждый год под весенним дождем
     Мы приезда комиссии ждем...
     и  многое другое, сложенное тут же, на  Вишере.  Он  был  импровизатор,
частушечник, лагерный Гомер, творец эпоса.
     "Классическое" пение  исполнялось  тоже  блатарем,  помоложе  Пименова.
Фамилия его была Рахманов.
     Помню я ночку осеннюю, темную -
     В легких санях мы неслися втроем...-
     и прочая блатная классика.
     Пел  Рахманов и  "фраерские"  песни -- "Кочегара",  "Подружку". Тенор у
него  был  отличный, толпа  всегда собиралась  возле завалинки,  где напевал
Рахманов.
     В хорошую погоду пели чуть ли не каждый день и только блатные.
     Перековка и все, что стоит за словом "Беломорканал", еще не  нашло себе
правильной оценки ни со стороны юристов, ни со стороны писателей.
     Перековка -- не  только  яркий  пример  догмы  мертвого  теоретического
построения  (чудодейственное воспитание трудом, благотворное влияние среды и
т.  д.,  по политграмоте  Коваленко), в жертву которому приносились  жизни и
души людей.
     Начальники-практики давно знают цену этой перековке.
     Это и яркий пример лицемерия, призванного скрыть далеко идущие цели.
     Перековка ворами была разгадана с первого дня.
     Проценты  перековывания   были   не  большими,  чем   обычный   процент
"завязавших", "сук" и т. д.
     Воровские  кадры  были   не  только  сохранены,  но  небывалым  образом
укреплены перековкой.  Каждый  блатарь  был  готов  перековаться  и  явиться
"Коськой-капитаном"  из   погодинских  "Аристократов".  Блатари  очень  живо
чувствуют  "слабину",  дырку  в том неводе, который  власть пытается на  них
набросить.
     Какой  начальник  рискнет  связываться  с  блатарем,  если  тот   решил
перековаться,  требует   перековаться?  Какой  лагерный   начальник,  будучи
убежден,  что  перед ним  -- обманщик,  лжец,  рискнет не выполнить  приказа
свыше, "новой установки",  о которой блатари  осведомлены не  хуже лагерного
начальства?
     Такому  "начальничку" (блатари  их  так и  зовут в глаза и за  глаза --
"начальнички") блатари  не будут давать никаких взяток. Они будут  требовать
"свое":  они хотят  перековаться, они требуют внимания, помощи.  Они  и сами
могут оказать помощь. Ведь, по мнению правительства, они -- "друзья народа".
     Пресловутая 35-я статья превратилась из клейма в подобие медали.
     А уж начальники-новички, необстрелянная в лагерной работе молодежь,  те
и впрямь видят в каждом блатаре Костю-капитана.
     И   выходит,   что  отличить  "случайного  преступника"  от   злостного
рецидивиста необычайно трудно, практически невозможно.
     Этим пользуется преступный мир. Нужен процент? Вот справка, что я целый
год каждый день выполняю по 200% нормы. Справка с подписями и печатями. Ведь
по поводу каждой справки не будешь вести особое следствие. Да и следствие ни
к чему не приведет -- все подписавшие справку подтвердят  все и лично, ибо и
они боятся блатарей больше, чем автора перековки.
     Так рождается и царствует пресловутая туфта. Так рождается поговорка:
     Без туфты и аммонала
     Не бывало бы канала.
     Начальство  видит  явную  ложь  --  все  лодыри,  все  профессиональные
тунеядцы представили справки: на высокий паек, на высокий процент.
     В  забоях начинают играть на "кубики" с  бригадирами.  Но  "кубики", то
есть выполнение  плана, поставленные  на  карту в буквальном смысле слова, -
это еще небольшое зло.
     Хуже то, что пять блатарей представили  фальшивую, завышенную  справку.
Значит,  у кого-то  (у  "чертей", у  "мужичков") надо убавить,  чтоб  свести
больше нормировщику, мастеру, десятнику.
     Значит,  кто-то должен  мучиться, обрабатывая  блатарей,  которые  ведь
будут   из-за   своих  вы