е как-то наказать. Оказалось, что  наказывать намерены жестоко.
В  приговоре  черным  по  белому  --  "с  отбыванием  срока  на  Колыме",  в
"спецуказаниях",  вложенных  в  каждое   личное  дело:  "тяжелые  физические
работы".
     Но все были почему-то веселы, оживленны. Никто не выглядел недовольным.
Отчасти это было  следствием  того  нервного  возбуждения,  которое  знакомо
каждому  побывавшему  в  тюрьме.  Другая причина -- невероятность  осуждения
невинного,  невероятность, с  которой нельзя примириться,  в которую  нельзя
поверить,  и  третья  --  безвыходность. Все  равно ничего изменить  нельзя.
Четвертая  причина:  "на  миру  и  смерть  красна".  Видя,  что  собственное
"преступление"  столь нелепо выдумано, каждый с доверием относился  к судьбе
товарища и  рад и горд  был ее  разделить. Когда через двадцать лет я прочел
стихи Ручьева и послушал речи Серебряковой о  том, что их окружали в  тюрьме
только  враги  народа,  а  они, верные сыны партии,  Ручьев  и  Серебрякова,
вытерпели все, веря  в правду партии, - у меня опустились руки. Хуже, подлее
такого растления не бывает. Вот здесь разница  между  порядочным человеком и
подлецом. Когда подлеца  сажают в тюрьму, невольно он думает, что только его
посадили по ошибке,  а всех остальных --  за дело. А когда в тюрьму попадает
порядочный человек -- он,  зная,  что сам  арестован  невинно,  верит, что и
соседи его могут быть в том же положении.
     Может  быть,  и  пятая  причина  действовала.  Дело  в  том, отнюдь  не
похвальном свойстве русского характера. Русский человек всему радуется: дали
десять лет "зря"  --  рад,  хорошо, что не  двадцать. Двадцать дали -- снова
рад, могли ведь и расстрелять.  Дали пять лет -- "детский срок", хорошо, что
не десять. А два года получил -- и вовсе счастлив.
     Эта  пятая  причина --  своеобразное  понимание  "наименьшего  зла"  --
приводила вполне  интеллигентных  людей к  суждению  о начальниках: конечно,
Иванов  лучше -- бьет не так  больно. А  Анисимов, бывший начальник  прииска
"Партизан" на Колыме, бьет --  ха-ха-ха! -- всегда рукавицами, а не кулаком,
не палкой.
     Шестая причина --  скорее бы кончалась  неопределенность,  свойственная
следствию. Пусть будет  хуже, да  поскорее  к  ясному  концу. Казалось,  что
достаточно  выйти из  тюремных ворот -- и все  исчезнет, как дурной  сон:  и
конвой, и камера, и следователь. Эта шестая причина сделалась убедительной и
уважительной чуть позже -- тогда, когда были введены пытки.
     Подписал под пытками! -- ничего. Важно остаться в живых. Важно пережить
Сталина.  В этом  была логика,  и сотни  тысяч "подписавших", обреченных  на
бесчисленные  страдания, душевные и  физические, умирали от холода, голода и
побоев, в этой  единственной надежде находили силу ждать и терпеть. И они --
дотерпели до конца.
     Пришло время и мне получить  приговор  (через пять с половиной  месяцев
следствия), и я был  переведен в этапный  корпус, в бывшую тюремную церковь.
Здесь была удушающая жара,  все ходили  и лежали  голыми,  и под нарами были
самые лучшие места.
     Здесь я встретился с Сережей Кливанским. Сережа был любителем пошутить:
     -- Говорят,  что  перед  тем,  как нас вымораживать  на Колыме,  решили
выпаривать.
     С  Сережей я  учился  десять  лет назад  в Московском  университете. На
комсомольском  собрании  Сережа   выступил   по  китайскому  вопросу.  Этого
оказалось достаточно,  чтоб  он был исключен из комсомола, а после окончания
юридического  факультета  не   нашел   работы.  С  трудом  Сережа  устроился
экономистом  в Госплан, но  после  смерти Кирова  Сережу стали выживать и из
Госплана.
     Кливанский  был  скрипач-любитель.  Он  поработал  с  преподавателем  и
поступил по  конкурсу  второй  скрипкой  в  оперный  театр Станиславского  и
Немировича. Но на скрипке ему дали играть лишь до 1937  года. Сережа работал
со  мной  на  прииске "Партизан",  а  в  1938  году  весной  был  увезен  на
"Серпантинку" -- нечто вроде колымского Освенцима.
     В Бутырках встретился я с Германом Хохловым, литературным обозревателем
"Известий" того времени.  Мы читали друг другу  кое-какие стихи -- "Роландов
Рог"  Цветаевой и  Ходасевича "Играю  в  карты, пью  вино"  и "К Машеньке" я
запомнил с тех именно времен.
     Отец Хохлова был эмигрантом,  умер  во  Франции. Сам Хохлов, обладатель
нансеновского  паспорта, получил  высшее  образование в русском  институте в
Праге  на стипендию  чехословацкого  правительства,  которая  давалась  всем
желающим учиться русским эмигрантам. Такая щедрость, по словам Хохлова, была
вызвана тем, что чехи во время гражданской войны увезли два поезда с царским
золотом,  и   только  третий  поезд  был  доведен  благополучно   до  Москвы
Михайловым, комиссаром  "золотого поезда".  Эту  историю я слыхал и  раньше.
Хохлов говорил вполне уверенно.
     Через советское посольство Хохлов вернулся на родину, получил советский
паспорт и работу в "Известиях". Статьи его о стихах мне приходилось читать.
     В конце тридцать шестого года  Хохлов  и все другие бывшие эмигранты --
экономиста казака Улитина  я тоже знал по  тюрьме,  по  68-й камере --  были
арестованы и обвинены в шпионаже.
     -- Мы думали, что нас арестуют, что придется пробыть  какое-то  время в
ссылке,  но концентрационный  лагерь!  Этого мы  не ждали.-  Хохлов протирал
очки, надевал их, снова снимал.- Черт с ним со всем! Давайте читать стихи!
     Здесь  был  Полторак  --  чемпион  Европы   по  плаванию  (он  умер  на
"Партизане"  в  1938 году),  юноша  Борисов  --  тоже известный  пловец того
времени.
     В "этапке" сидели мы, помню, недолго. Начали "выкликать" и на автобусах
перевозить  на  "Красную  Пресню",  на  окружную дорогу, и  грузить  прямо в
товарный поезд, где в вагонах-теплушках были  нары, на оконцах решетки, и --
по 36  человек  в вагоне  -- мы  двинулись в полуторамесячное  путешествие к
Владивостоку. Колыма приближалась.
     В  Бутырской  тюрьме  начались  мои  проверки  --  "поверки"  на  целых
пятнадцать лет.
     Все  выстраивались  вдоль нар,  входили  два  "корпусных" --  сдающий и
принимающий суточное дежурство -- коменданта,  староста  сообщал  количество
людей,  сообщал  жалобы,  комендант  считал  ряды, упираясь  ключом  в грудь
каждого  стоящего  поочередно. Жестяные  кружки  колонкой были выстроены  на
столе, комендант считал и их, осматривая, не отломана ли ручка,  не высажено
ли дно, чтобы превратиться в орудие убийства или самоубийства.
     Пересчитав кружки, комендант подходил к решетке и  сверху вниз проводил
по  решетке ключом  -- получался звук вполне музыкальный  --  годился бы для
"конкретной музыки", если бы она тогда была нам известна.
     На  этом  ежесуточная  поверка  кончалась.  Какие   жалобы?  голодовка?
перевод? новости?
     Иногда  коменданты  вступали в легкомысленные беседы. Один  из  четырех
дежурных  "корпусных",  по  прозвищу  Американец,  на  чей-то  вопрос,   как
следственным  быть  с  выборами  по  новой  конституции, весьма  убедительно
ответил:
     -- Никак. Ваша конституция -- это Уголовный кодекс.
     Это  было  сказано  вовсе  не  зло и  не из  желания  сострить.  Просто
"корпусный" нашел наиболее лаконичную формулу ответа.
     Бутырки  поражали  меня  не  только  удивительной чистотой  -- пахнущая
лизолом тюрьма прямо блестела,  не только  отсутствием вшей  -- всякий,  кто
перешел порог  тюрьмы, хотя бы  по ошибке или  на  четверть часа, обязан был
пройти душ и дезкамеру с "прожаркой всех вещей".
     В  этой огромной,  на  двенадцать  тысяч мест, тюрьме шло  беспрерывное
движение заключенных круглые сутки: рейсовые автобусы на Лубянку, автобусы в
транспортные отделения при вокзалах, автобусы в пересыльную тюрьму, отправка
на вокзалы, в допросный корпус и обратно, переводы по указанию следователя в
карцер для усиления режима, переводы  по нарушениям внутритюремным -- за шум
в   камере,   за  оскорбление  надзирателей  --   в  4  башни:  Полицейскую,
Пугачевскую, Северную и  Южную.  Эти башни  были как бы штрафными  камерами,
кроме карцерного корпуса, где в карцере можно было только стоять.
     Удивительно было и то, что в этом  бесконечном движении -- из  камеры в
камеру, из камер на прогулки, в тюремные автобусы -- никогда не было случая,
чтобы однодельцев посадили вместе, - так четко работала Бутырская тюрьма.
     Шел  июль  тридцать седьмого  года.  Судьба наша  уже  решилась  где-то
вверху, и,  как  в  романах  Кафки,  никто об  этом не  знал.  Но  во  время
ежемесячных обходов начальник тюрьмы Попов, рыжеусый Попов, вдруг  заговорил
о нашем будущем:
     -- Вы еще вспомните  нашу тюрьму. Вы увидите настоящее  горе и поймете,
что здесь вам было хорошо.
     Он был прав, рыжеусый начальник Бутырской тюрьмы.
     Зачем  обходил он  камеры с  таким предупреждением? Кто он  был  такой?
Почетный   значок  чекиста  висел  у  него  в  петлице.  Говорили,  что  его
расстреляли в 1938 году, но кто это знает?
     Тюрьма проще  жизни. Ритм,  режим, решетка:  мы и они.  На  это всех  и
ловили:  "Помогите  государству,  напишите  лживое заявление  --  оно  нужно
государству".  И бедный  подследственный (его еще  не  пытали) не  мог никак
уразуметь, что ложь не может быть полезна государству.
     Поезд шел на  восток. На  Дальний Восток. Сорок пять  дней двигался наш
эшелон.  В  дороге  были две или три бани.  Армейский санпропускник  в Омске
запомнился лучше всего. Но не потому, что там было "от пуза" воды и мыла, не
потому, что там стояла мощная дезкамера. В Омске с нами  впервые побеседовал
"представитель НКВД", некий старший лейтенант в коверкотовой гимнастерке.
     День  был солнечный, светлый. Те,  что вымылись, лежали на траве  вдоль
мощеной  дороги,  чистые,  с  бледной тюремной  кожей  оборванцы, измученные
дорогой, усталостью. Вещи у всех обветшали в тюрьме -- ведь лежанье на нарах
изнашивает одежду  скорее,  чем носка. Да  еще регулярные раз в  десять дней
"прожарки",  разрушающие  ткань.  В  тюрьме  все   что-то  зашивают,  ставят
заплаты...
     Перед  сотнями  нищих  людей,  окруженных конвоем,  появился  выбритый,
жирный старший  лейтенант. Отмахиваясь надушенным платочком от запаха пота и
тела, "представитель" отвечал на вопросы.
     -- Куда мы едем?
     -- Этого я вам сказать не могу, - сказал представитель.
     -- Тогда нам нечего с вами и говорить.
     --  Сказать не могу,  но догадываюсь, - забасил представитель.- Если бы
была моя воля, я завез бы вас на остров Врангеля и отрезал потом сообщение с
Большой землей. Вам нет назад дороги.
     С этим напутствием мы прибыли во Владивосток.
     1961


     БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА
     Очерк  тематически  примыкает  к  циклу  новелл  и  очерков  антиромана
"Вишера".  Написан значительно раньше основного  корпуса, в 1961 году, как и
очерк "Вишера".
     Впервые: Российский летописец. М., 1989.