спользовавшихся на ее глазах чужой вещью, была столь блиста-
тельна и откровенна, что Анука задохнулась от протеста. Еще ей было оче-
видно, что побелевший от кипячения, будто съеденный солью,  конец  палки
отравлен. Но тут же она поразилась убийственной боли и одновременно  то-
му, из какой твердости сделаны ее ноги! Она  думала,  что  они  все–таки
сделаны из мягкости.
   Не только с ней одной были странности, и не только за ней одной води-
лись провинности.
   Как–то раз дедушка, надев свою круглую, на извозчичий манер,  порыже-
лую цигейковую шапку c черно–плюшевым верхом, подождав, пока  на  внучке
застегнут шубу и подпояшут ремешком, пошел с ней гулять в  зоопарк.  Они
вышли поздним утром. На палевые  от  потайного  солнца  сугробы  садился
снег.
   Анука отлично чувствовала, что дедушка, не то что бабушка, не умеет с
детьми обращаться, и от этого идти с дедушкой казалось чем–то особенным.
Только они отошли от дома, как дедушка, будто советуясь, проговорил:
   - Ну, Аничка, давай телефонируем?
   - Давай, - ответила Анука. Она не удивилась, почему дедушка  не  стал
звонить из домашнего их коридора, - ей было все равно.
   Но скоро о том, что дедушка, не успев завернуть за угол, кому–то зво-
нил, - скоро дома об этом узналось. Свой саквояж он не внес в телефонную
будку, а поставил на высокий, вровень с Анукой, пушистый  сугроб.  Анука
бегала рядом, дедушка разговаривал, разговаривал неизвестно  о  чем,  но
так, что, отворив подслеповато–остекленную, в серых перепонках,  кабину,
он в непонятном настроении вышел из будки, кликнул Ануку и повел  ее  за
руку в зоопарк. Билеты она всегда подавала сама, а пройдя турникет,  тя-
нула на кружок, где катались на пони. Дедушка за–платил  за  три  круга,
она села в расписную таратайку, бубенчик  затенькал,  и,  когда  снежная
земля поплыла назад, Анука привыч– но сконфузилась
   - как когда–то во время салюта красоту огней сопровождали рваные  по-
лосы пороховых дымов, так удовольствию катания на пони сопутствовал рез-
кий запах лошадки. Еще Анука догадывалась, что дедушка старается  доста-
вить ей удовольствие, и понимала, что надо держать марку  -  показывать,
что она рада.
   Она показывала, но тут начинался фокус:  делая  тот  самый  довольный
вид, Анука всем существом чувствовала, что на самом деле  испытывает  то
счастье, какого никогда и нигде, при более медленном  движении,  она  не
знала в жизни.
   Неожиданно, ни с того, ни с сего дедушка замахал руками и стал делать
знаки, чтобы Анука слезла вместе с детьми,  которых  катали  только  два
круга. Она еще не начала скользить задом по скамейке, двигаясь  к  сход-
ням, и дедушка, жестикулируя, опять принялся звать ее  вернуться.  Когда
она подбежала к ограде, за которой толпились родители, то услышала  воп-
рос:
   - Анука, а где наш саквояж? - Серьезность, с которой дедушка,  отяго-
щенный за свою долгую жизнь опытом, какого у нее нет  и  крупицы,  стоит
вдруг теперь над ней, второстепенной и неразумной, и  ждет  ответа,  эта
дедушкина зависимость дала ей почувствовать, как она, в тишине ожидания,
в один миг поднимается из своего умаленного значения и становится на од-
ну доску с прошедшим огни и воды дедушкой, лицо которого, с бледным даже
на фоне снега лбом и щеками, выдающимся  орлиным  розовым  носом  и  не-
большими, совершенно мужскими жидко–голубыми  глазами,  наклонилось  над
ней таким образом, что она воочию видит, как дедушкина  суть  проступила
сквозь слои, дедушка высунулся из самого себя и смотрит на нее,  как  на
соломинку, и уже не ждет, что она скажет, а выпивает ответ с ее лица.
   - Не знаю, - ответила она.
   - Тогда надо скорей на угол к телефону.
   Они побежали. Анука что только всегда и делала, так это бегала, но за
руку с дедушкой она бежала впервые, и ей было так интересно и остро, что
она ощущала:
   грудью не воздух, а наконец–то жизнь она рассекает, попадая в ее зах-
ват. Они прибежали к стоявшей на холмике будке. Саквояжик исчез.  Сугроб
был примят, на тумбе лежала новая снеговая булка, которую Анука  недавно
смахнула варежкой.
   Бабушка поинтересовалась, как приключилась такая  незадача,  и  Анука
все рассказала.
   - Это ты Ларской звонил, я чувствую... - пропела бабушка.
   - Да что ты, Вера, - возразил дедушка, - что ты!
   Бабушка еще что–то добавила, дедушка повысил голос. Но бабушка, всег-
да во всем дедушке покорствуя, в любых случаях жизни его слушаясь  и  на
него полагаясь, на сей раз возымела силу каким–то образом  дедушку  пре-
восходить и даже чувствовала себя в своем праве. Как у бабушки появилось
это непонятное и таинственное, откуда ни  возьмись  возникшее  право,  -
Анука не понимала.
 
 
   5
 
   .
   В первый класс Ануку отдали скоропалительно, с  бухты–барахты,  шести
лет. Она была такая одна. Ее вырвали из самого сердца осени, уже из  ок-
тября, когда она сидела посреди студеной дачной террасы и вырезала ледя-
ными ножницами профиль синицы.
   Октябрь был велик. Он превосходил все  размеры,  какие  знала  Анука.
Уменьшив в охвате, он неизвестно каким образом увеличил сад - теперь его
стало труднее перебежать, преодолевая плотный и жгучий воздух, в котором
пахло заиндевелой травой, яблоками на ветвях и каким–то  чистым,  колос-
сальным крахом, про который говорят: "ничего–ничего"; он расширил и  без
того громадный их дом, который и раньше нельзя было оглядеть, промчаться
по нему одним духом; октябрь же разделил его, и тем увеличил, на  нетоп-
ленную и теплую половины, и еще на мно– гие более или менее холодные от-
секи. Вера Эдуардовна, Ануки–на бабушка, раз в два дня надолго  садилась
у печки и топила, то отворяя, то затворяя заслонку, выгребая золу. Анука
занималась тем, что перебегала из жары в холод:
   наглядевшись в огненную топку, она открывала дверь на террасу и,  пе-
реступив через границу хриплого разбухшего порога,  попадала  в  ледяную
страну. Встав на крыльце, она чувствовала, что это стало теперь  возмож-
ным: не вдохнуть, а проглотить воздух, как живую  и  мертвую  воду,  не-
объятный (оттого что одновременно и дальний), то есть весь–весь,  какого
она и видеть до конца не может, и вот этот подступивший  вплотную,  нас-
только, что она стоит в нем - осенний, изменившийся сад, даже не сад,  а
смысл сада; воздух, который своим ароматом заставлял ее чувствовать нао-
борот: он пах так печально, что она дрожала, так ей хотелось жить!
   Она сбегала с крылечка и, распахнув руки, мчалась к яблоням. Их  было
много, но она облюбовала две невысокие шафрановки, что росли в саду  па-
рой. Она не хотела уже больше яблок (сквозь изморозь все равно  красных,
продолговатых и ледяных), но все–таки срывала и  ела  без  счета,  чтобы
только слышать их хруст.
   В ту минуту, когда Ануку окликнули в другую  жизнь,  она  на  террасе
держала в руке картинку и уже почти отделила от белого  поля  тоненький,
похожий на соринку, синичий клюв.
   - Пойдешь в школу? - спросила, просунув голову в при– открытую  стек-
лянную дверь, приехавшая из Москвы мама.
   - Да! - готовая к отзыву на любую перемену, вскинулась Анука.
   - Она пойдет! - обернувшись в комнаты, проговорила мама.
   - Нуконька, только форму купим на днях, пока будешь в синем платье. А
фартук я ночью сошью, фартук будет.
   Мало того, что платье было синим, его еще когда–то и вышили по опушке
белой строчкой, в виде ромашек. Зинаида Михайловна  собралась  было  по-
роть, но за поздним вечером расхотела.
   Утром Ануку ввели в класс. Сонм детей в коричневых и  серых  школьных
формах сидел за партами, и на минуту Анука очутилась вдвоем с учительни-
цей у доски.
   Ей было неимоверно горячо там стоять.
   - У нас новенькая, Аня Горбачева, - сказала учительница по имени  Ни-
нель Николаевна, и держа за плечи, стала направлять ее к последней парте
в среднем ряду, к одиноко сидевшей там девочке с фамилией  на  букву  Ч.
Девочка была не радушна, и свои прописи, которые Нинель Николаевна  поп-
росила ее положить посередине, считала  собственностью,  так  что  Анука
наткнулась на какую–то загадку и грусть.
   Они писали овалы и крючки - по словам учительницы, элементы.  Мальчик
с передней парты повернулся к Ануке и, тихо смеясь, сказал:
   - Алименты.
   Анука не поняла, она такого слова не знала. Мальчик Ануку презрел.
   Ее первый школьный день совпал с первым снегом. Мама пришла встретить
ее, и они потом брели через парк. Оттого что Анука в этот день не  гуля-
ла, она захотела задержаться под деревьями, сесть на корточки и  разгля-
деть снежные крупинки. Зинаида Михайловна мерзла. Уговорившись с Анукой,
она оставила ее одну в домашнем их парке, сама же, с ранцем,  скользнула
домой.
   Анука стояла и слушала, как пахнет  снегом.  Траур  мокрых  деревьев,
старых невысоких дубов, тек ветвями навстречу низкому небу, березовые же
стволы поодаль тоже представлялись ручьями, но светлыми, и черные сорин-
ки в них неподвижно плыли к серому озеру туч. Наконец Ануке  стали  жать
завязки на шапке, она опустила голову и тут вдруг увидела  красный  кус-
тарник!.. Это голые алые прутья бирючины, оттененные белой землей,  теп-
лели вдалеке. Оттого что яркий куст стоял на темных ногах, издалека  чу-
дилось, будто красное облачко висит на воздусях. Оно подозвало Ануку,  и
она подошла. Перед ней были  тонкие  прутья  свекольного  цвета,  тонкие
прутья - и больше ничего. Лаконизм прямых без единого ответвления  линий
- удивлял.
   Красные прутики чем–то были, но чем они были, Анука не  понимала.  Их
цвет говорил с ней на клюквенном языке, ей хотелось догадаться,  что  он
значит?..
   Она стояла перед кустом в напряжении.
   "Может быть, это розги?" - подумала она о прутьях.
   Это слово притянуло к себе образ алого стыда и боли, а за ними взошла
мысль о любви. И одновременно о будущем. Анука стояла перед кустом и так
сильно хотела догадаться о нем, что почти с ним соединялась, но соединя-
лась до какого–то предела, а дальше она приблизиться к значению куста не
могла, - она оставалась собой, а куст собой. Анука  не  выдержала  этого
напряжения и в следующий миг уловила, как что–то ее отпустило. Она снова
услышала звук окружавшего ее воздуха, вспомнила, что она  в  парке,  что
снег, что она была в школе.
   Скоро она поняла, что не может ходить в  огромный  и  тревожный  хаос
школьного дома, но что уже поздно в этом признаться -  машина  запущена.
Зимой Анука всегда вставала с солнцем и нико–гда не видела того  времени
раннего утра, которое, собственно, еще ночь. Ужас утренней  зимней  тьмы
соединялся с ней в постели и через закрытые веки давал знать, что в ком-
нате уже зажгли свет, дедушка проснулся и время от времени  входит–выхо-
дит из комнаты за ее изголовьем, что случившаяся  с  ней  непоправимость
скоро утянет ее на улицу, где роятся  холодные  огни,  где  сутолока  на
лестничных маршах так велика, что она нипочем  не  отыщет  свой  этаж  и
класс. Мука была и в том, что она не умела себя вести, - она была  самым
несветским человеком на свете. Она не могла ума приложить, как,  сидя  в
классе за партой, переодеться для урока  физкультуры  иначе,  кроме  как
раздеться догола, а потом спастись, нырнув в заранее вынутую из  мешочка
форму. Эта процедура ранила Ануку. Не смея повернуть  головы  и  посмот-
реть, как переодеваются другие, она, готовясь заживо свариться в кипятке
позора, знала, что подходит момент, и сейчас она будет сидеть за партой,
облеченная лишь покровом собственной кожи, и хотя это и будет  мгновени-
ем, она почувствует боль, как от удара молнии.
   В одиннадцать утра Зинаида Михайловна шила у окна за  машинкой  "Зин-
гер". Сделав ладонью движение, чтобы приостановить колесо, она взглянула
в сторону и под батареей увидела черную кожицу спортивных тапочек, - это
были Анукины чешки.
   Ей тут же пришло на ум понести две эти легкие забытые шкурки в школу.
Подойдя к двери и послушав гуденье классного улья, она  заглянула  поти-
хоньку в класс и онемела: ее Нука сидела за партой нагишом. Зинаида  Ми-
хайловна не поверила глазам. Дома она осторожно спросила:
   - Нука, ты что?
   - Нинель Николавна не разрешает надевать физкультурную форму дома.
   - Бедная моя! - опустив глаза, проговорила Зинаида Михайловна и  нау-
чила ее выходить из ужасного положения.
 
 
   6
 
   .
   В день рождения для Ануки поставили на стол, поставили для нее одной,
темно–коричневый кремовый торт.  Он  был  не  разрезан,  не  поделен  на
клинья, и Анука в душе радостно поразилась тому варварству, с  каким  ей
разрешили есть его целиком.
   - Ты ведь любишь? Вот прямо ложечкой и бери, все твое, - сказала  ма-
ма.
   Это был откупной, потому что, не сиди Анука за тортом, она мешала  бы
взрослым укладывать вещи. Отделив пласт, она открыла, что торт и  внутри
так же коричнев, как сверху. На вид он  казался  испеченным  из  ржаного
хлеба, но пах вином. Ей исполнилось семь, ей об этом сказали, а сами тем
временем паковались, собирая в тюки и коробки домашнюю утварь.  Барометр
лег в большой высохший саквояж, - дедушка не брал его на прогулки, -  он
был поместителен, вытянут, весь в прожилках, будто кольчатый. Еще  Анука
узрела черный лаковый окованный по углам чемодан - не чемодан, ящик - не
ящик, простиравшийся в бесконечность. Был он без ручек, но с ремнями для
носильщиков; где он раньше у них помещался, она и не знала. Вытянув шею,
она вскочила. Черная плоскость саркофага казалась зеркальной, и,  подбе-
жав, Анука подумала, что она в ней  сейчас  отразится,  но  нет,  деготь
блестевшей глади был все–таки  матов.  Ей  представился  поздний  вечер,
стеклянный вокзал, почему–то Киевский - она его знала, с него уезжали на
дачу, - нежность круглых желтых фонарей и свистки на перроне, и  сутоло-
ка, и розы, и неподвижное подплывание спальных вагонов...
   Место действия она знала, но время... Время было другим.
   Перед тем, как за мебелью явились грузчики, Ануку на метро повезли на
новое место. Она была рада, что школа остается на берегу, как лютая  де-
ревня, а она от нее уплывает на лодке. Сначала, впрочем, она испугалась,
как же можно уезжать, если надо ходить в эту школу?  Но  оказалось,  что
можно пойти и в другую.
   Ее предупредили, что домишко их будет очень и очень старый, ходить же
купаться они будут через Арбат, в душевой павильон, но что это не навеч-
но, что их скоро сломают и они уедут опять, уже  в  новую,  в  отдельную
квартиру, "потому что - дадут. Кого ломают - тому дают".
   Она выплыла из метро и оказалась на площади Арбатских ворот:  фонтан-
ный мальчик стоял, улыбаясь, со щукой в руках;  Анука  увидела,  что  он
глуп, но от радости простила, потому что его глупость была слабостью  ее
собственного ряда. Ее повели  по  правой  стороне  Арбата.  Она  шла  во
встречной толпе очень взрослых, чужих и чудесных людей. Миновали швейца-
ра у дверей ресторана, магазин филателии и плакатов, цветочный,  за  ним
фруктовый магазин с лепными гирляндами салатово–абрикосовых плодов - она
разглядела их сквозь витрину, - прошли угловой и, как бывает с угловыми,
немного скругленный, угрюмый писчебумажный, повернули в тягучую арку,  -
и сразу стал двор, и в нем тополя, три невысокие каменные дома покоем, а
посреди одноэтажный деревянный домик с крыльцом и пораненной дверью.  За
этой, стоявшей нараспашку, дверью, из  которой  выносили  чужую  утварь,
Ануку встретил дощатый коридор и кудрявая радость трех комнаток с кашта-
новыми, натертыми мастикой, ромбами паркета, которым  она  обрадовалась,
потому что только утром их паркет был  в  елочку,  а  этот  ей  нравился
больше. И вообще все было лучше: потолок казался гораздо ближе,  и  воз-
душный запах другой
   - теплый, съестной. Первая комнатка, она уже знала, будет ничьей,  то
есть общей, следующая - их с мамой, последняя, запроходная -  бабушки  с
дедушкой и тети. Анука дивилась, как это они так разжились вдруг  комна-
тами? Она встала в средней, у пустой, ничем не заставленной стены, и  ей
открылся слоеный пирог обоев, отставших в углу: под желтыми лежали  вин-
но–красные, за ними - синие в звездах, дальше виднелись  другие  пласты.
Анука насчитала четырнадцать, в конце виднелся петит неизвестных каких–-
то газет, она бы прочла, каких, но это было опять, как на  оборотах  от-
рывного календаря, скучно.
   Она не провела на новом месте и часа, как мама ей объявила, что  дети
вызывают ее на крыльцо. Ополоумев от волнения, она вышла на приступки, и
в холодных сенях, в весеннем свете кое–как вставленных, заплатанных сте-
кол, державшихся в переплетных ячейках, как сломанные, застрявшие в пау-
тине стрекозиные крылья, увидела множество девочек, стоявших в пальто, -
ей устраивали смотрины. Анука поняла, что попала в некое братство. И бы-
ло оно двором. Она стушевалась:
   никогда не замечала, чтобы кто–нибудь вокруг менялся, и теперь  мучи-
лась от стыда, что они вот обменялись... Девочки называли себя по имени,
и, слушая имя и глядя на девочку, Анука про себя говорила: "Да" или "Не-
–а". "Да" означало "люблю", а "не–а" - "нет, не люблю".
   - А это Тамара, она с тобой рядом живет, через стенку.
   Взглянув на Тамару, Анука пожалела, что именно она ей  до–сталась!  -
похожая на марсианку, с гигантским выпуклым лбом  и  совершенно  легкими
ногами, с лихорадкой на верхней губе, на табуретке сидела - а все вокруг
стояли - девочка с тугими выпущенными поверх пальто коричневыми  косами,
сплеты которых как–то надменно, даже вредно блестели.
   "Ну почему, почему самая плохая будет ко мне ближе всех?" -  пожалела
Анука. Ей хотелось иметь соседкой вон ту,  золотисто–белую  Галю,  самую
взрослую, - Анука чувствовала, что эту Галю можно было обожать и куда–то
идти за ней. А эта Тамара - ну, что она?
   Оказалось, что Тамару можно звать Томой. Это  было  диковинно.  Вышло
так, что и фамилия ее - Чупей. Анука узнала об этом на другой день, ког-
да стояла на кухне, где Томина бабушка готовила омлет.  Анука  от  любо-
пытства переворачивала висевшие на притолоке у ободранной входной  двери
картонные квадратики с наклеенными фамилиями.
   - А зачем они? - спросила она.
   - Когда уходим, то свою карточку переворачиваем, это значит, что дома
нет, - чтобы не ходили к телефону звать, - ответили ей.
   - А "чупей" это что?
   - Это мы с Томой.
   - А омлет?
   - Это яйцо, молоко и соль взбивают и льют на сковородку.
   - Я так ем, это дрочена.
   - Нет, дрочена это еще и с мукой.
   - Ну да.
   - Так ты ешь с мукой, - значит дрочену. А Тома ест омлет.
   Когда разместились, Тома пришла к Ануке посмотреть... Увидела оранже-
вый сервиз с золотыми оленями внутри чайных чашек и притаилась, переста-
ла говорить. Ануке показалось: неслышная струна задрожала  в  Тамаре,  и
та, до тех пор как будто приветливо стоявшая на пороге  некой  сказочной
скворешни, медленно вытянула тонкую свою руку  и,  взявшись  за  скобку,
круговым плавным движением повела дверью  и  тихо  затворилась  изнутри.
Сколько бы раз Анука потом ни пробовала залучить Тому  поиграть,  та  не
шла, и однажды, встретившись с направленным на нее исподлобья  Тамариным
взглядом, Анука опешила, догадавшись, что  ее,  оказывается,  ненавидят.
Сама же она теперь хотела Тому любить, так хотела, что рвалась к ней. Ей
нравилась ее комната. В ней чем–то чудесно пахло. Да, в ней царил  запах
измученной счастьицем жизни, - запах, сотканный неизвестно из чего:  мо-
жет быть, из пудры "Рашель", которой белилась Томина бабушка,  служившая
поблизости машинисткой в Генштабе, или из сливового варенья, хранившего-
ся в массивном подстолье (как нарочно, именно сливы–то  Вера  Эдуардовна
никогда не варила, хотя премного заготавливала и клубники,  и  вишни,  и
смородины, так что сливовый джем Анука впервые попробовала  у  Тамары  и
полюбила его навсегда), или же из всей той чепухи бумажных цветов и кар-
тонных, а также вышитых мулине и шелком картинок, которыми были  покрыты
горизонтальные и вертикальные плоскости на этажерках и за этажерками, на
полке дивана и за полкой дивана, на поду