ушину под потолком. Анука не  выносила
горя. Она жила началом жизни, и ее пугало зрелище того, чем она заканчи-
вается. Она противилась идти. Тогда Зинаида  Михайловна  заставляла  ее,
тянула насильно, - зачем? - Анука не понимала.
   Она поняла через много лет, примерно тогда, когда сидела под  переме-
нившейся в ее сознании люстрой в  окружении  совсем  другого  времени  и
вспоминала пресненскую или арбатскую даль, даль, не существующую  более,
оставшуюся в баснословной, отломившейся жизни, к которой, хоть это  была
ее собственная жизнь, она не имела никакого отношения. Тогда–то Анука  и
подумала, что мама показывала ей осколки, показывала и, сама того не по-
нимая, словно говорила:
   "Вот, смотри, это мир, которого нет уже больше и сейчас, а уж потом и
подавно не будет, потому что если даже эта наша сегодняшняя жизнь и сос-
тарится, - она будет совершенно отличной от уничтоженной  или  самой  по
себе разбившейся той, старинной, которую я, словно на  совочке,  подношу
тебе: смотри, вот осколки пролежавшей в земле сотни лет бутыли,  которую
никогда больше не увидишь".
   Наверное, поэтому, как только Анука под присмотром Тони смыла в душе-
вых номерах ненужное ей дачное лето,  Зинаида  Михайловна  рассказала  о
Рипсах: об Антонине Сергеевне, о муже ее - Борисе Львовиче, и  о  дочери
их и внучке - Ире и Аллочке Альских.
   - Я с Альской теперь очень дружу. Она, правда, очень уж курит, но ни-
чего, ты можешь посидеть с Антониной Сергеевной и Борисом  Львовичем.  И
ты знаешь, он происходит от венгерских королей, их потомки когда–то  по-
пали в Россию и тут объевреились, - так Альская говорит. А  новая  школа
твоя как раз по дороге, будешь мимо ходить.
   Домик был двухэтажным, но вторым этажом оказывалась не длинная полно-
рядная линия окон, а маленький мезонин. Анука, возвращаясь с уроков, шла
мимо Рипсов и останавливалась, ко–гда ее, будто нарочно отслеживая,  ок-
ликали из окна, чтобы сделать приятное, а именно, угостить пирожком. Ос-
танавливалась с портфелем и, радостно стесняясь и благодаря, встречалась
с вышедшей к ней на тротуар пожилой и красивой (до  того  красивой,  что
казалась отъединенной своей красотою от всего на свете) дамой в буклях и
серьгах - Антониной Сергеевной Рипс - новой маминою знакомой. Когда  Ан-
тонина Сергеевна переносила ногу через порог, а потом становилась на тот
самый асфальт, на котором стояла Анука, - это было не то чтобы неправдо-
подобно, но это выглядело странно, потому что она не вязалась ни с  этим
асфальтом, ни с переулком, ни с чем вокруг.
   Антонина Сергеевна приглашала зайти. Ануке зайти и правда очень хоте-
лось, и она заходила. От волнения, что она пользуется приглашением  Рип-
сов без мамы - одна и сама по себе, - от этого волнения у  нее  в  груди
разрастался круг, в котором немело, как при раскачивании  на  веревочных
дачных качелях.
   Впервые они пришли сюда, в Афанасьевский переулок,  в  теплый,  почти
еще летний денек, остановились у  запертого  парадного,  выходившего  на
тротуар, и Ануку что–то удивило, но что, она не могла  объяснить.  Когда
потом она отдала себе отчет в том, что же было необычного в этой  двери,
она поняла, что необычным была ее запертость: у кого–то,  не  в  Подмос-
ковье, а в городе, был дом со своим собственным входом.
   Когда они позвонили, и много погодя дверь приотворилась, Анука увиде-
ла ту самую старую даму с высокой, спускавшейся на уши прической, остав-
лявлявшей на виду только мочки с покачивающимися  витиеватыми  серьгами;
она и приглашала Ануку потом заходить одну.
   Узнав Зинаиду Михайловну с дочкой, Антонина Сергеевна молвила: "Захо-
дите" и, повернувшись, повела их по узкой и длинной, как линейка, прихо-
жей. Ануке показалось, что они еще не попали в дом,  потому  что  справа
светлела высокая, до потолка, стеклянная стена, к  которой  прижимались,
по ту сторону, виноградные плети. Величавая спина Антонины Сергеевны по-
казалось Ануке негостеприимной, но Антонина Сергеевна просто  не  любила
рассупонивать в коридоре. Анука шла по напоминавшему дачную террасу, ко-
е–где в цветных стеклах, долгому проходу, оканчивавшемуся  другою,  тоже
входною дверью, над которой высилась дуга фрамуги с переборками  в  виде
лучей. Дверь эта стояла открытой во двор; там,  на  утоптанном  земляном
полу играла тень листвы, - она все поглаживала и поглаживала  бесшумными
своими пятнами гладко подметенный небольшой августовский дворик, ограни-
ченный с правой руки багровой  кирпичной  стеной,  освещенной  заходящим
солнцем. Когда парадную дверь, ту, в которую они вошли, открывали -  по-
лучался сквозняк; попадая на него, хозяйка оттого и казалась нелюбезной,
что старалась поскорее впустить гостей.
   Рядом с распахнутым во двор черным ходом темнели двери в жилую  поло-
вину - в затененную полукомнату–полукухню с хрустальным  сахарным  коло-
кольчиком, горевшим над столом и день, и  ночь.  Дальше  начинались  уже
собственно апартаменты. Миновав полумрак кухни, Анука замерла,  оторопев
от удивления - как это можно вот так запросто пересечь пространство, что
открылось ей с порога? Из дверного проема она увидела большую комнату  с
навощенным вишневым полом, наступить на  который  казалось  невозможней,
чем на поверхность озера.
   Вдалеке комната выглядела солнечной, а у порога чуть сумеречной,  как
бывает иногда с залами на первых этажах. Мебельный ансамбль,  простирав-
шийся от ближних стен к дальним, околооконным (Анука сразу поэтому  вос-
хитилась), был столь же бесполезен, сколь великолепен:  эти  длинные  и,
такие же, как и полы, вишневые, по бокам поднимавшиеся вверх и  нисходя-
щие к середине все ниже, буфеты и подстолья, предназначенные, как  дога-
далась Анука, ни для чего иного, кроме как для того, чтобы  быть  устав-
ленными фарфоровыми статуэтками дам в кринолинах и кавалеров  в  чулках.
Они не могли помещаться ни в каких других пенатах или вообще быть где–то
сработанными, но могли стоять здесь всегда, появившись  одновременно  со
стенами дома, как сами возникают скалы, огибающие залив, - скалы,  кото-
рые все–таки нерукотворны и сделаны из вещества природы.
   За первой комнатой виднелась вторая, посветлей, оттого, наверное, что
была она не такая просторная и, как подумалось Ануке, несколько  другая.
В чем другая, она пока не знала, но потом поняла: то была  комната,  на-
полненная сегодняшним временем, - там жили Ира и Аллочка Альские, дочь и
внучка Рипсов.
   В этой первой комнате с неправдоподобным, как глубокое озеро,  полом,
где под окнами леденели голубые квадраты, Анука увидела  барона.  Он  не
был убитым, и он не лежал, а был склонен над размещенной то ли на  спин-
ках стульев, то ли на верстаке лаковой поверхностью в виде  полуовальной
столешницы - был склонен и напевал. Он выглядел тучным и,  как  говорила
бабушка про их дедушку, импозантным. В его руках с небольшими и выпуклы-
ми, как черепаховый панцирь, коричневатыми кистями, как бы  вздутыми  от
водянки, мелькала багряная круглая подушечка, пропитанная  морилкой  или
скипидаром, словом, чем–то мебельным.
   Борис Львович поздоровался грудным звучным голосом, и в  тот  же  миг
Анука уже знала, что если даже она  и  понравится  или  уже  понравилась
здесь, ей все равно никогда не иметь отношения ни к этим комнатам, ни  к
Борису Львовичу и Антонине Сергеевне, ни ко всей той  счастливой  беско-
нечности, что называется их жизнью.
   Борис Львович поздоровался очень живо и пристрастно и, как показалось
Ануке - именно и лично с ней, отчего у нее в груди разлилось, что  он–то
нравится ей ужасно!
   - А что это? - спросила Анука, вставая рядом.
   - Красное дерево. Это будет столом, сороконожкой. За такой могут сра-
зу садиться сорок человек. То что ты видишь -  пока  только  часть.  Вот
этой подушечкой надо сделать по каждому пятачку примерно тысячу поглажи-
ваний, и тогда можно будет сказать, что стол отполирован.
   - Да, но это же долго!.. - тайно кокетничая, капризным голосом протя-
нула Анука.
   - А мне по сердцу, я даже не замечаю, - ответил Борис Львович. - А ты
что любишь?
   - Блинчики с вареньем.
   - Да нет, что делать больше всего любишь?
   - Майских жуков вечером ловить.
   - Это да, - согласился Борис Львович.
   Потом Анука увидела иссиня–черноволосую, черноглазую кудрявую девочку
немножко младше себя, Аллу Альскую, стремительно вбежавшую к  ним  из–за
тех дверей, за которыми ее раньше не было, - Анука догадалась,  что  она
явилась, наверное, со внутреннего дворика. Хотя Анука и почуяла, что это
не очень–то интересно - ну что ж, она будет согласна  с  ней  дружить...
Алла обрадовалась Ануке и тотчас ее приняла, но она была здесь дома, она
жила в этом вишневом наваждении, перемеженном сине–голубыми тарелками  с
гербами.
   - Дедушка, ты не видел мой свитер? - гортанно спросила Алла.
   - Да вот сам его жду!
   - Ах, нет, дедушка, я ведь правда!
   - Да говорю же: вот стою его жду - он тут проходил недавно и  сказал,
что опять скоро будет...
   "Как у них заведено!" - восхитилась шутке Анука и радостно  позавидо-
вала Алле:
   у нее самой ничего подобного с дедушкой не бывало.
   Анука восхищалась и тем, что Антонина  Сергеевна  никогда  не  бывает
растрепана, и как–то сказала об этом дома, ставя Рипс в пример,  на  что
Вера Эдуардовна, снисходительно улыбаясь и будто жалея Антонину Сергеев-
ну, возразила:
   - Да у нее накладные волосы, еще бы ей не быть всегда причесанной,  -
никакого труда в этом нет.
   Она еще что–то добавила, что–то такое о возможной и даже, может быть,
обязательной лысости Антонины Сергеевны. Анука сконфузилась. Оттого  что
она попала впросак, и это ее уязвило, ей ничего не оставалось, как назло
бабушке продолжать спорить, что не важна правда, а важен вид.
   - Раз прическа из настоящих волос, так и что? - говорила она.
   - Ну и настырничай себе, а я пойду дела делать, - ответила Вера  Эду-
ардовна, поднимаясь, чтоб возвратиться на кухню.
   Узнав правду, Анука стала смотреть на Антонину Сергеевну чуть–чуть по
другому, но все равно чуть–чуть, потому что и стать, и  платья  Антонины
Сергеевны, платья, каких не носят дома: с декольте, заложенным  гипюром,
всегда препоясанные и обозначавшие такой переход от высокой груди к  та-
лии, какого нельзя предположить у женщины столь пожилого возраста,  тем-
ные платья с мыском на конце рукава, из под  которого  виднелись  только
самые пальцы, - все это говорило о праве Антонины Сергеевны на что бы то
ни было, в том числе и на парик.
   Рипсы не готовили. То есть каждый день ходили в "Прагу"  за  обедами.
Это тоже было предметом высокомерного снисхождения к их образу жизни  со
стороны Веры Эдуардовны.
   - Еще бы Антонине Сергеевне плохо выглядеть, - улыбаясь, говорила та.
- Она все только отдыхает.
   В том, что Антонина Сергеевна не готовит, Анука убедилась однажды са-
ма. Мама делала примерку, а Антонина Сергеевна, показавшись на пороге  в
обычном своем наряде с длинными бусами и с судками в руках, сказала:
   - Борис Львович уходит в "Прагу". Зиночка, побудьте еще полчаса, мы и
на вас берем.
   - Что вы, нет–нет, - стушевалась мама.
   - Вы раньше уйдете?
   - Нет, просто неловко.
   - Да что вы, Зиночка, полноте! Договорились, мы берем обед на  шесте-
рых.
   - Ах, нет! - продолжала стесняться мама.
   - Да отчего же нет? Зиночка, соглашайтесь скорей, Борис Львович  ухо-
дит.
   - Ну только для Ануки... - неуверенно ответила она.
   - Ну почему же только для Ануки, а для вас? Зиночка! А для вас?
   - Да, да, спасибо, хорошо, и для меня.
   Был бульон с пирожком и пожарские, гарнир же Антонина Сергеевна  при-
готовила сама - подогрела зеленый горошек.
   Тем не менее пирожок, которым Ануку угощали в окошко, был домашним  и
с черникой. Как–то раз, когда Анука опять  шла  из  школы,  за  открытым
ставнем снова показалось прекрасное, немного насурмленное и чуть припуд-
ренное лицо Антонины Сергеевны, протягивавшей сладкое, а  потом  и  сама
она вышла на сухое осеннее солнце. В этот миг их окликнули сверху  певу-
чим неразборчивым восклицанием. Анука подняла к небу свои еще не поблек-
шие с лета веснушки и увидела в окне, меж распахнутых рам мезонина  нез-
накомую старушку, вернее, увидела она только маленькую серую головку,  -
высунувшаяся, она пришлась на фон ярко–синего с ветреными облачками неба
и оттого, казалось, летела над землей.
   - Это Машенька, сестра Бориса Львовича, - помахав, объяснила Антонина
Сергеевна и, улыбаясь, прибавила: - Она девушка.
   И когда потом жизнь повсюду, полуразрушившись, как колокольня, то  ли
и вправду наклонялась и падала, или Ануке в страхе только так  виделось,
- она, подняв голову на звон с неба и не понимая,  что  же  делать,  как
быть, как же ей быть:
   если даже она и успеет спастись, отбежав через площадь к торговым ря-
дам, то как, и зачем, да еще, какой стыд, на что она станет жить? - тог-
да она вдруг выдумывала, что вот: в золотистой кожице купола, от весны и
голода кружится голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами обла-
ка. голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака.