шках и подзоре высокой  железной
кровати, и на коврике над нею. Но больше всего этим пахло в  буфете.  По
сравнению с Томиным, их собственный светло–коричневый дачный  буфет  был
младшим буфетиком. В Тамарином буфете таилось величие какой–то  строгой,
может быть, северной стороны. Он был угрюм и молчал. И он пах. Особенно,
если его открывали, а уж когда проводили внутри мокрой тряпкой,  то  тут
запах возвышался до потолка. Анука любила убирать с Тамарой в буфете.
   - Давай уберем опять! - просила она. И они вставали на стулья, откры-
вали створки со вставками из граненого стекла и осторожно совали  головы
в буфетную внутренность. Там был развал: розетки, ложечки с витыми  руч-
ками и пожелтевшие костяшки, инкрустированная  рогом  держательница  для
спичек и какой–то непонятный, сломанный или треснувший хлам;  царило  же
среди вещиц фаянсовое яйцо, очень большое, с рельефными  ангелочками  на
облаках, с голубыми и розовыми лигами нарисованных выпуклых лент.  Рядом
лежала подставочка для обыкновенного яйца, и каменное оттеняло ее разме-
ры, как кукушонок потесняет соседних птенцов. Запах лавра, сухих яблок и
ванильных сухарей смешивался с испарением влаги от буфетной полки, кото-
рую они с Томой вытирали, и в какую–то минуту Анука  вдруг  чувствовала,
что она устала и ей невмочь довести уборку  до  конца,  потому  что  они
что–то уж очень завязли, а перекладыванию с места на место всех этих ле-
гоньких и бесценных мелочей нет конца–краю.
   Однажды, еще в честь знакомства, Тамарина бабушка устроила  чаепитие.
Сама она в нем не участвовала, но присутствовала. Чай подали только  для
девочек и налили его в чашечки от кукольного сервиза. Варенье положили в
игрушечные блюдца.
   Как только Анука пригубила незнакомое бурое варенье, она почувствова-
ла, что ничего вкуснее не пробовала.
   - Это какое? - спросила она.
   - Сливовое, да мы другого не варим.
   - А мы никогда.
   - Отчего же?
   - Не знаю, у нас на участке сливы почему–то нет.
   Анука не понимала, отчего, не успевала она отхлебнуть из чашки, -  та
становилась пуста. Тамарина бабушка подливала, но это не помогало - Ану-
ка вмиг выпивала. И варенья ей не хватало.  Наслаждаясь,  она  не  могла
насладиться, и ей хотелось сидеть и сидеть за чужим вечерним столом,  за
которым было много лучше, нет, стократ лучше, чем за их собственным.
   - И что же у вас там растет?
   - Почти все.
   - Яблони, малина, да?
   - Все, и крыжовник, и айва.
   - А участок большой? Сколько соточек?
   - Очень большой.
   - Ну какой большой, что - соседей не видно?
   - Да, не видно, дедушка говорит - гектар.
   - И что, он дачу сам построил?
   - Да, но я не помню, меня не было.
   Тамарина бабушка улыбнулась:
   - От трудов праведных не построить палат каменных...  И  что  же,  он
ссуду брал?
   - Не знаю. Он клубнику продавал и строил.
   В ответ, просияв, обрадовались.
   Когда Анука попробовала описать бабушке настроение и запах в  Тамари-
ной комнате, Вера Эдуардовна ответила, что, мол, ладно, знает  она,  чем
таким там пахнет, - пахнет горшком, потому что  Тамара  ночью  не  может
проснуться, и ее гордая бабушка–неряха, не стирая, кое–как сушит просты-
ни то на кухне, а то просто в комнате. Но Анука только удивилась, как ее
бабушка не права.
   Анука не ела больше никакого варенья, а хотела только сливовое. Зина-
ида Михайловна придумала обменять немного у соседей на банку  вишневого,
но Вера Эдуардовна не позволила. Словно во избежание позора, Ануке стали
покупать сливовый конфитюр в том фруктовом магазине, лепные гирлянды ко-
торого она увидела сквозь витрину. Но Анука съедала  свой  конфитюр  так
быстро, что однажды Зинаида Михайловна вспылила  и  так  накричала,  что
Ануке открылось, что и тут ее ненавидят.
 
   7
 
   .
   Иногда они с Томой переодевались, наряжаясь  в  царевен.  Придумывали
себе имена, а потом воображали. Анука всегда была только Джульеттой.  Ее
Джульетта была анемичной и нежной, и она погибала.
   - Вот она, смотри, - говорила Анука. Она приносила в Тамарину комнату
необыкновенно большого формата книгу; Джульетта то розовела,  то  белела
там всюду. Разворачивали на той странице, где грустная девушка в голубом
обнимала колонну балкона.
   Тамара же, выбрав имя Кармен и никогда от него не отрекаясь,  в  свою
очередь тоже взяла как–то с этажерки флакон и показала на  этикетке  со-
вершенно взрослую женщину с  красным  цветком  в  волосах,  приоткрывшую
хриплые граммофонные губы.
   Анука пожалела Тамару и попробовала  ее  отговорить,  ну  хотя  бы  в
пользу Марии из "Бахчисарайского фонтана", но Тамара не послушалась. Ес-
ли бы ей сказали, что и Кармен погибала, Анука, наверное б,  задумалась,
но Тома этого не говорила.
   Дальше длинных платьев и шлейфов игра почему–то не шла; стоило  наря-
диться, как игра увядала.
   Но еще слаще Ануке было остаться в комнатах одной, если все  уходили.
Этого почти никогда не случалось, - бабушка никогда не отлучалась, да  и
мама всегда шила дома. Когда в редких случаях Ануку собирались оставить,
ее загодя готовили к тому, что ей может прийтись туго:
   - Закройся на ключ, потому что соседей тоже не будет, не открывай  на
парадный звонок, не отзывайся.
   - Быстрее, быстрей уходите! - ликовала Анука в душе. - Как только  за
вами захлопнется дверь - в ту же минуту!..
   Что "в ту же минуту" - она, конечно, заранее знала.
   Когда взрослые, договорившись о ее благоразумии  и  отдав  по–следние
наставления, уходили, Анука бросалась в комнатку  бабушки  и  дедушки  и
открывала желтенький шифоньер. Там на нижней полке, почти на полу,  раз-
мещалось царство тетиных туфель. Они были Ануке почти по ноге. Она сгре-
бала их на такой же светлый, как и сам шифоньер,  ромбовидный,  натертый
мастикой, паркет и,  усевшись  в  шкаф,  спиною  к  свисавшим  плащам  и
платьям, начинала по очереди мерить бесконечную вереницу черных,  серых,
и синих, и белых, на вид хрупких, как яичная скорлупа, туфель на высоких
шпильках, оканчивавшихся металлической каплей набоек. У нее была любимая
пара. Она оставляла ее напоследок. Эти черные с синевою  туфли,  напоми-
навшие подведенные тетины глаза или подбитый глаз пьяницы,  были  самыми
открытыми и самыми вызывающими, и одновременно самыми маленькими  -  на-
верное, они несколько жали тете и она их реже других надевала. В  них–то
Анука и пребывала до конца примерки. Оказавшись на каблуках, она удивля-
лась, что угол зрения изменился: пол удалился, зеркальная полка стала по
пояс; она брала с нее бабушкины горько–оранжевые витамины и  сама  перед
собой притворялась, что ей вкусно. Потом надевала лохматую,  точно  как-
тус, со шлицей сзади, тетину юбку и заправляла в нее ка–проновую блузку,
в нагрудном карманчике которой лежали клипсы, что были совершенно в  тон
фиолетовым газовым оборкам.
   Однажды на этом этапе одевания дверь открылась домашним ключом и  во-
шел приехавший на обед Коля Зотиков, тетин любовник, таксист.
   - А я за тобой! Поехали - прокачу, - сказал он. - Только  быстрей.  Я
же говорю, быстрей, - прямо в чем есть.
   - Но... - чуть не испустив дух, отозвалась Анука.
   - Пускай. Ничего.
   У крыльца стояла машина с  оленем,  очень  помятая,  очень  старая  и
большая. Когда сели, Коля подождал, пока  Анука  несколько  раз  хлопнет
дверцей, потом закрыл сам.
   - Отсядь от окна, дверца слабая, а то вывалишься на повороте, - у нас
в парке недавно так было. Сиди посередине.
   Ануку покоробило, что Коля говорит о ненужном сейчас, - не  только  о
ненужном, но о некрасивом, - о гусеничной колее в небе салюта, - говорит
тогда, когда все громадно и празднично, потому что впервые в ее жизни он
сделал так, что она едет в такси.
   Они покружили по бульвару под солнцем, где на фонарных подставках–ша-
рах, как на морских буях, плавали, будто спасаясь, сразу  по  три  льва.
Потом остановились на Арбатской площади, и Коля удивил:
   - Ну, во двор я уже не поеду, дойдешь до дома сама.
   Она пошатнулась на шпильках, ступив на асфальт, испещренный оспинками
от набоек, помахала отъезжающей лани и в весенней уличной  толчее  пошла
на подворачивающихся ногах, балансируя, по Арбату. Она только  и  знала,
что ей надо дойти - как понимает  канатоходка  над  толпой,  что  упасть
нельзя, но возможно. Ей было плохо, но страдание было радостно–опасным и
стыдным. Она только и знала, что это все ничего: она зазорно одета,  по-
тому что так вышло; нет, она не служит взрослым распутным  тайнам,  хотя
любит, любит их донный илистый смысл с беготней нежных и ребристых,  как
небо у кошки, золотых теней по речному песку.
   Тети не было дома, бабушка не вернулась,  мама  тоже.  Она  поставила
туфли в шкаф, блузку повесила на плечики, юбку  зацепила  петельками  на
поясе за вешалочные крючки. Клипсы опустила в кармашек - они так  намяли
мочки, что Анука  испытала  блаженство,  освободившись  от  них,  -  еще
большее облегчение, чем после туфель.
   Теперь, когда они с Томой рядились, она больше не одевалась  Джульет-
той, а говорила, что будет девушкой из таверны; какой, она не объясняла,
но про себя знала: той, что по очереди сидит у всех на коленях. И  звали
ее теперь Джанель
   - она тоже погибала, - Анука знала это из песенки.  В  ней  пелось  о
том, что "В притоне много вина, там пьют бокалы до  дна".  Этой  песенке
Ануку выучила дачная Марина. Из песенки выходило,  что  Однажды  в  этот
притон
   Заехал важный барон,
   Увидев крошку Джанель,
   Он тотчас кинулся к ней:
   Послушай, крошка Джанель,
   О, будь женою моей,
   Ходить ты будешь в шелках,
   Купаться в южных духах,
   И средь персидских ковров
   Станцуем танго цветов.
   Погибала девушка так:
   Матрос был очень ревнив,
   Услышав танго мотив,
   Он сильно вдруг задрожал,
   Вонзил барону кинжал.
   Вонзил барону кинжал,
   Барон убитым лежал.
   Барон лежал убитым, и только скрипка без слов играла танго цветов.
   А через несколько дней
   Слегла и крошка Джанель.
   Она шептала в бреду:
   Барон, я вас очень люблю.
 
   Ануке тоже хотелось бредить, катая голову по подушке.  Она  думала  о
любви, как о необоримой болезни, которая поражает.
 
 
   8 .
   Анука ходила в другую школу, и она была еще тревожнее прежней. А идти
туда было опасно: Собачью Площадку ломали, и они с Томой и Галей в  соп-
ровождении кого–нибудь из провожатых крались по проложенным над котлова-
ном доскам, а под ними внизу стояли, опершись на лопаты, могучие женщины
в робах, подпоясанные ремнями, и, подняв головы, говорили:
   - Наверно, сегодня последний раз тут идете. Завтра хода не будет.
   Ануке будто грелку прикладывали к щекам, так ей было стыдно, что  ко-
локольчик школьной юбки, опущенный вниз, не может защитить ног в  корот-
ких чулках, не расчитанных на такой неожиданный ракурс.
   Стояло начало мая. Дома ждали, когда можно будет забрать Анукин днев-
ник и отправиться на дачу. Нука выходила во двор и, обещая не выскальзы-
вать из–под окон, все–таки утекала в соседние смежные дворики и  закоул-
ки. Их заливала теплынь. Пробежав проходным, она попадала  во  дворик  с
земляным, неасфальтированным, утрамбованным, будто в погребе,  полом,  с
кустами сирени у деревянных доживающих стен. Там обитала другая детвора,
и мальчики имели силу лоцманов на чужой и опасной реке.  Когда  гонялись
за кем–то, играя в колдунчики, там кричали:
   - За одним не гонка - человек не пятитонка!
   На краю двора стоял темный, без стекол, мертвый колосс, поднявший ка-
менный фасад под облака. Строительный план крушил по  живому,  сметая  и
угрюмые, похожие на утесы, каменные дома, и палисадники у куриных  сара-
ев, и допожарные скородомы. Так ломился  Аль–Мамун  в  пирамиду,  тараня
насквозь. У площади Арбатских ворот, загородившись руками от  ужаса  на-
висших над нею зубьев ковша, стояла церковь Симеона  Столпника,  пережи-
вая, как ей мнилось, последний день своей жизни. Она  была  обугленна  и
черным–черна, как головешка. Будущий проспект обозначали натянутые  тро-
сы. Пыль и гул крушения сливались с весенним гамом.
   Мальчишки играли в ножи, отрезая наскоро землю. Анука стояла  уже  на
одной пятке, как цапля, и когда очередь до нее доходила,  брала  нож  за
тяжелую рукоять, била им оземь, и если не попадала в камень или в  оско-
лок, то отыгрывалась и добавляла себе кусок поля.
   - Мы вчера поднимались на самую верхотуру, - сказал одетый в ковбойку
мальчик и кивнул в сторону выселенного дома. - На чердаке видим:  что–то
белеет, как привидение. Подошли, а это - белые туфли.
   - Да ну? Я хочу туда! Ой! - закричала Анука.
   Мальчик идти не хотел, но она умоляла.
   - Там лестницу разбомбили, - говорил он.
   - Пусть. Ты не знаешь, я на пожарную вышку на даче лазила, на гнилую,
с оторванными ступенями. Я могу!
   - Тогда тише, пойдем, - сказал он.
   Они подошли к дому, и душа ее сжалась от запаха смерти, которым веяло
изнутри.
   Лестницы и правда не было. Перила остались. Вставляя носок  в  ячейку
ажурного чугуна перил, будто в велосипедную педаль, они постепенно  под-
нялись на верхний, еще не разрушенный марш, а дальше все  было  благопо-
лучно. На площадках сквозь хрустящую пыль проглядывал под  ногами  блед-
ный, с шашечками цвета морской волны в уголках, кафель; по стенам высту-
пали овальные рельефы, как личики, повязанные под подбородком  гипсовыми
лентами; полки подоконников припорошены были сором. Каждая площадка  да-
рила светлый всплеск. Они потеряли счет ступеням и этажам; этажей, может
быть, было даже и семь. Наконец лестница кончилась, и Анука увидела чер-
ную гарь дверной амбразуры, повернутой в темноту. Ступить туда было  не-
мыслимо. Анука почему–то боялась теперь белых туфель, именно  туфель,  и
именно белых. Ей представлялось, что они с крыльями и полетят на нее,  и
самое страшное - сядут на голову. И когда они ее коснутся, она поседеет,
почувствует свое, сделавшееся вдруг лысым, как голова  выкинутой  куклы,
сердце и... умрет.
   Чердачное поле не сразу открылось им. Сначала они зашли за ряды стол-
бов, повернули и увидели пространство, засыпанное антрацитовой  крошкой.
Они двинулись навстречу круглому, как в каюте, но большому окну, на вог-
нутом подоконнике которого сидел белый голубь. Пока они приближались, он
все сидел, и Анука удивилась, что у него перья на лапках, как  чулки,  а
сам он - будто ладья, с обтекаемой грудью, непередаваемый,  ускользающий
от определения изыск которой почему–то совпадает с изогнутою,  манерной,
но единственной линией вытянуто–круглого, нежного и ленивого окна.
   Они уже подходили, когда голубь с лепетом вышел, так  плавно,  совсем
не собираясь с силами, просто и естественно, словно пересел с грязно–бе-
лого твердого подоконника на воздушный - чистый и голубой.
   То, ради чего они шли, было несколько дальше, и когда  Анука  увидела
это, она не поверила, что бывшие когда–то белыми парусиновые туфли  были
собственно тем, что она до наваждения возмечтала увидеть на дне земляно-
го, где–то далеко оставшегося майского двора. Перед ней на насыпном полу
валялись ботинки, их длинные носы были пристрочены, и от этого туфли бы-
ли еще жальче и невозможней, как смешная вещица Пьеро. Они были  мужски-
ми.
   Анука вспомнила, что она ведь  и  раньше  всегда  знала,  что  ко–гда
ждешь, ничего не бывает.
   Мальчик сел на подоконник, а Анука стояла. Она подумала о голубе. Да-
же не о самом голубе, а об освещении, о желто–белом  свете,  которым  он
был озарен.
   Освещение казалось райским и как будто несколько искусственным.  Свет
был нарочно птичьим, каким–то инкубаторским, так что она подробно видела
коралловые лапки почтаря. Свет был таким, какого не бывает так просто на
земле.
   Теперь на подоконнике сидел мальчик в желудевого цвета ковбойке и за-
мусленных брюках и вполоборота выглядывал в окно. Он был испачкан и неп-
рибран, и как–то вольно расхристан, как бывают небрежны уже взрослые ху-
дожники, которых она видела на улице около Тони, когда они, проводив  ее
до крыльца, остановились и лениво, с протягом посмеявшись, отвалили.
   - Как тебя зовут? - спросил освещенный светом мальчик.
   - Нука, - сказала она.
   - Это что?
   - Это Аня.
   - А... - протянул он. Потом помолчал и как будто вспомнил: - Мой батя
читает:
   "Дева света, что–то там такое, донна Анна!.." Анука, обомлев, поняла,
что мальчик–то этот совершенно взрослый. Взрослый, и ему не нужно ждать,
когда он вырастет: он уже сейчас к чему–то готов. К чему "к  чему–то"  -
она определить бы словами не могла, но ближе всего это было, конечно,  к
любви, и одновременно - к чему–то такому, что было даже и дальше,  -  не
только к любви, а ко всему.
   - А меня Костя, - сказал он.
   Анука представила стук костяного чертика в радио, и ей стало тревожно
от его имени, но зато оно как будто расширилось, захватив  и  включив  в
себя и то дальнее время, когда Анука Костю не знала.
   - А ты можешь со мною дружить? - спросил он.
   - Да, - с восторгом проговорила Анука, поперхнувшись от волнения, что
она кому–то нужна.
   - И все–все для меня сделаешь?
   - Да.
   - Все–все?
   - Ты только дружи, а я - все–все, - ответила Анука так, что это  само
собой разумелось. - А что сделать?
   Костя оглянулся вокруг и, задумавшись, сказал:
   - Ну сначала, для примера, пройдись босиком вон дотуда и надень  туф-
ли.
   Анука представила, как будет колко, и что это и вправду точно подвиг.
   Сбросила, толкнув пяткой в пятку, сандалии, сняла гольфы и, тихо  пе-
реступая и помогая руками, будто балансиром, пошла. Ей  почудилось,  что
она наступает на очень колючий пол голой душой, но это как–то  ей  нипо-
чем, но когда она подошла к туфлям, она поняла, что надеть их она не мо-
жет - они казались черствыми. Она остановилась - захотелось домой во что
бы то ни стало, - на воздух, на шум мая, дома, двора.
   - Что? - спросил Костя издалека.
   Она не отвечала. Ей только очень захотелось убежать, но она понимала:
бежать придется мимо Кости, и босиком, и она не успеет,  потому  что  он
погонится.
   "Надо не показывать, что я боюсь, что я жалею теперь", - решила она.
   - Ну что, все? - усмехаясь, сказал он с подоконника.
   Она молчала.
   - А говорила...
   Он поддел ее сандалию и бросил, и столб пыли стал  крутиться  и  осе-
дать. Ануке захотелось кашлять. У нее зачесался бок, но она  знала,  что
под кофтой не достать, и только постучала по боку.
   - На, забирай свои сандалии! - промолвил Костя.
   Ануку отпустило. Она не стала надевать на угольные свои ноги  гольфы,
cкатала в комок и, надев только сандалии, пошла за  Костей  к  выходу  с
чердака. Он сбегал по ступеням уже где–то  далеко,  несколькими  маршами
ниже, и свистел. Она спустилась к парадной лестнице, к перилам, под  ко-
торыми дыбился мраморный лом, и с висевшей над провалом площадки  увиде-
ла, что никого в подъезде уже нет.
   Когда она выбежала на улицу, и воздух своим живым шевелением встретил
и обнюхал ее, ей показалось, что она прожила  гораздо  больше,  чем  не-
большую часть весеннего солнечного дня.
   В конце мая ее вторую школу закрыли. В сентябре она пошла в третью.
 
   9
 
   .
   Как только Анука в последних днях августа вернулась с  дачи,  Зинаида
Михайловна сразу почему–то захотела познакомить ее с  Рипсами,  познако-
мить как можно скорей. Анука и раньше замечала, что иногда,  не  всегда,
иногда, какими–то наплывами, неровными и незакономерными, мама старалась
брать ее по гостям. В некоторые дома, где она уже однажды  побывала,  ей
не хотелось больше идти. Так избегала она старенькую француженку, жившую
в узкой комнатке над Арбатом, над магазином книг и плакатов;  не  любила
ходить к Пелигудам, где еще нестарая хозяйка,  замкнувшись  и  окаменев,
сидела, поджав ноги, у настольной бронзовой лампы в виде бегущей девушки
и, молча, в тайне кручинилась по своему погибшему на Колыме министру–от-
цу. Ануке надрывало душу одиночество, опутывавшее их жилища, - так преж-
де длинные косы пыли опутывали отд