ть в  дворец  бракасочетаний,  тем  более
папаня ее директор магазина, с голаду не помрем".
   После этого Валик перестал мне писать. Два моих письма пришли  обратно  в
часть с пометкою на конвертах "адресат выбыл".
   Отслужив и вернувшись в Питер, я первым делом устроился в  мастерскую  по
ремонту радиоприемников; радиотехнику я неплохо на флоте  освоил.  А  вскоре
женился на Клаве. Свадьбу мы организовали скромную, но Элу я пригласил -  из
вежливости, что-ли. Она, как ни странно, пришла на это  празднество  и  даже
подарок новобрачным принесла: застекленную гравюру с видом набережной Мойки.
Пробыла она недолго, с час, и ушла, пожелав мне счастья. Я понял, что больше
она никогда не придет.

   Ни в саду, ни на пляже,
   Ни на порке крутой -
   Мы не встретимся даже
   За могильной плитой.

   Прожила Эла, по тогдашним понятиям, не так уж мало - до восьмидесяти. Она
стала известным и  даже  знаменитым  архитектором.  Всю  жизнь  ратовала  за
кирпичную кладку,  была  убеждена,  что  в  век  бетона  и  всяких  новейших
стройматериалов кирпич не устарел,- и создала свой  стиль.  Ну,  ты  знаешь:
антимодерн. Поначалу стиль этот архитекторы  тогдашние  встретили  в  штыки,
однако, как известно, он пережил и этих архитекторов, и  Элу,  и  процветает
поныне, борясь  и  соседствуя  с  прочими  направлениями  в  зодчестве.  Эти
краснокирпичные  толстостенные,  немногоэтажные  дома   с   узкими   окнами,
расположенными  далеко  одно  от  другого,  кажутся  угрюмыми,  громоздкими,
замкнутыми в себе; в них есть нечто казарменное. Но в то же время  они  дают
ощущение прочности, незыблемости бытия, отрешенности от суеты и, как это  ни
парадоксально, ощущение уюта. Стиль этот постепенно завоевывает  все  больше
сторонников на Земле и выше. Вадим Шефнер в каком-то своем стихотворении  об
архитектуре (он почему-то любил на эту тему писать) прямо-таки  от  восторга
захлебывался, описывая первые Элины дома.

   XXVIII

   Незадолго до своей женитьбы, в один субботний день я отправился на поиски
Валентина. На старой своей квартире он уже не жил, в справочном  киоске  мне
дали его новый адрес, и поехал я на проспект Майорова. Когда  я  позвонил  в
нужную квартиру, дверь открыла мне приветливая на вид,  очень  модно  одетая
женщина. Но едва я сказал, что мне нужно видеть Валентина,  приветливость  с
нее схлынула. Оказывается, она  ждала  монтера  с  телефонной  станции.  Она
обозвала меня алкашом, заявила, что это Валька прислал меня выклянчить денег
и что ни фига я не получу.
   Я спокойно объяснил этой даме, что никаких денег  мне  от  нее  не  надо.
Разглядев меня попристальнее, она поняла, что на пьянчугу я не похож. Затем,
узнав мое имя, она совсем смягчилась  и  сказала,  что,  "когда  Валька  был
человеком", он часто вспоминал меня по-доброму. Потом сообщила, что Валентин
пьет, ни на какой работе больше месяца не удерживается, дома не живет. Много
раз обещал "завязать с этим делом", но опускается все ниже и ниже:

   Кто часто присягает,
   Клянясь до хрипоты,
   При случае сигает
   В ближайшие кусты.

   - А где он сейчас кантуется? - спросил я.
   - А пес его знает. Я давно его не видела и видеть не желаю. Говорят,  его
каждое  утро  у  "Восьмерки"  застать  можно.-  Она  пояснила,  что  так   в
просторечии называется гастроном, расположенный недалеко от Садовой улицы.
   Я  вежливо  попрощался  и  для  очистки  совести  побрел  к  этой   самой
"Восьмерке". Конечно, пустой номер: Валика я там не встретил, время-то  было
дневное. Свадьбу мы справили без него. А потом начались всякие хозяйственные
дела и, главное, обменные, они очень много времени отняли. В конце концов мы
с  Клавирой  (это  так  я  ее  имя  переделал)  неплохо  съехались  в   одну
коммунальную, но уютную  квартиру,  и  тоже  на  Петроградской  стороне,  на
Гатчинской улице. На  все  это  год  ушел.  Потом  первенец  родился,  опять
волнения, хлопоты... Тут не до старых друзей-приятелей.
   Но  вот  наконец  в  одно  субботнее  утро  направился  я  к  пресловутой
"Восьмерке". На этот раз мне повезло.  Впрочем,  тут  это  слово  не  вполне
подходящее. Валика я встретил. Но какого Валика... То  была  последняя  наша
встреча.
   Я пришел около одиннадцати. У двери винного отдела уже  стояла  группочка
желающих опохмелиться.

   Пред жгучей жаждой опохмелки
   Все остальные чувства - мелки!

   Эти люди были меж собой запанибрата,  звали  друг  друга  по  именам,  по
кличкам; слышались специфические шуточки. Я спросил одного  из  алкашей,  не
знает ли  он  моего  дружка,-  назвал  ему  имя  и  фамилию  Валика,  описал
внешность.
   - Так это, наверно, Валька-миллионер! - ответил тот.-  Его  здесь  каждый
знает. Он, гадючий глаз, как наберется, так орет: "Вы все подохнете, а я еще
миллион лет проживу! Я миллионер!.."  Трепло  изрядное.  Ясное  дело,  он  и
сегодня припрется.
   Действительно, Валентин не заставил себя ждать. Но что с  ним  стало!  Не
так уж долог был срок нашей  разлуки,  но  как  скрутил  его  зеленый  змий!
Бледно-одутловатый, ссутулившийся, в мятом  поношенном  плаще,  в  брюках  с
бахромой, он подошел к ожидающим алкогольной отрады, не заметив меня.
   - Миллионер - дитя вытрезвителя!.. Миллионер к князю Опохмелидзе в  гости
пожаловал! - послышались шутовские возгласы.
   Валик молча стоял на осклизлом асфальте, смиренно опустив голову. Нет, не
подшучивания эти угнетали его, а что-то другое. Я шагнул к нему, но  в  этот
миг два красноносых мужика, торопливо шедшие мимо, подмигнули  Валентину,  и
он присоединился к ним. А я последовал за этой компашкой. Из их разговора  я
узнал, что в "парфюмерном тройник  выбросили"  и  что  это  им  как  раз  по
деньгам. Это известие меня очень даже огорчило. Не буду  врать,  я  тоже  не
святой, в праздник не прочь приложиться. Но чтоб одеколон в глотку себе лить
- это никогда! И я тогда, на заре юных миллионерских лет, очень испугался за
Валентина. Я кинулся к нему, положил руку на его плечо и сказал:
   - Валик, пойдем со мной!
   Он остановился, вылупился на меня как на чужого. Потом узнал.
   - Пауль! Откуда ты свалился?! Поставишь чарку?
   - Ладно уж, поставлю.
   Те двое, не задерживаясь, целеустремленно потопали вперед, а мы  остались
стоять на тротуаре.  Я  начал  было  рассказывать  о  своей  женатой  жизни,
расспрашивать Валика о его житье-бытье, но он прервал меня:
   - Идем вот в то "Мороженое", там хоть сухача выпьем для разговора.  А  то
язык не ворочается.
   Перейдя через улицу, мы вошли  в  "Мороженое",  заняли  столик  в  уютном
уголке. Я взял по стакану каберне и по паре конфет.
   - Конфеты-то с утра ни к чему,- поморщился Валентин, торопливо выпив свою
порцию.- Мне бы повторить... Повторение - мать учения.
   Я принес  второй.  Валик  приободрился.  Даже  важность  какая-то  в  нем
проявилась.

   Опорожнена посуда -
   Началось земное чудо!

   - Вот так и живу! - с вызовом изрек он.- И не хуже других!
   - Хуже! - возразил я.- Глаза бы мои не глядели...
   - Ты что?! Поставил мне два граненых  с  этой  слабятиной  мутной  -  так
думаешь, и поучать  меня  заимел  право?!  -  окрысился  он.  Его  всего  аж
перекосило; нервы, видать, поистрепались.
   - Я к тебе по-хорошему, Валик. В порядке  миллионерской  взаимопомощи.  Я
тебе добра хочу.
   - Хочешь добра - выдели еще стаканчик!
   Делать нечего, я взял ему третий. Этот он осушил уже не залпом, а  глоток
за глотком. И сразу скис, заныл, начал катить телегу на товарищей по  бывшей
работе: они его недооценили, в душу ему  нахаркали.  Затем  стал  капать  на
жену: она его прогнала. Вот у тебя,  Пауль,  имеется  задрыга  -  извиняюсь,
подруга жизни,- а у меня нет.

   Ты с изящною женою
   Дремлешь, баловень толпы,
   А со мною, а со мною
   Делят ложе лишь клопы.

   Он долго жаловался, что у него теперь твердой работы нет. Он по негласной
договоренности сторожит один  склад,  он,  в  сущности,  на  подачки  живет.
Обманула его жизнь...
   Я тоже посетовал ему на трудности своей творчески-поэтической  жизни,  на
недооценку меня критиками.

   Не забудь, что ты не Пушкин,
   И не лезь тягаться с ним,
   Кирпичом по черепушке
   Мы тебя благословим!

   - Пора  мне  в  свой  особняк  идти,  в  пристанище  миллионера,-  заявил
Валентин.- Приглашаю тебя. Увидишь, до  чего  меня  люди-людишки  довели.  И
хобби свое покажу. Причуду миллионера увидишь.
   Мы вышли на улицу. Первым делом Валик потянул меня к той же "Восьмерке".
   - Это и есть твое хобби? - подкусил я.
   - Не топчи меня! Питье - это моя основная профессия. Хобби у меня другое.
   Я взял пол-литра "Старки", купил  полкило  докторской  и  триста  граммов
сыра. Потом мы зашли в булочную и отоварились хлебом.

   Заявляйтесь в мой дом. поскорее,
   И с собой приносите дары;
   Гастрономия и бакалея -
   Две любимые мною сестры!

   Затем Валентин повел меня в какую-то узкую улочку.
   - Вот и приехали! - объявил он.- Пожалте в мои апартаменты!
   Перед нами высился старинный трехэтажный особняк. Подвальные окошечки его
были забраны фигурной чугунной решеткой, а рамы на всех этажах  -  выломаны;
проемы окон чернели пустотой.
   - Не пужайся, дом на капремонт пошел, но склад пока что  еще  существует;
подвал тресту нежилого фонда подчинен,- пояснил Валик.
   Мы вошли в безлюдный, заваленный всяким хламом двор и остановились  перед
обитой железом дверью, на которой висел огромный амбарный замок. Валентин  с
ответственным видом полез в карман, вынул ключ и отворил дверь.
   - Осторожно, тут  четыре  ступеньки!  -  предупредил  он.  Затем  снял  с
невидимого гвоздя лампу "летучая мышь", зажег ее и повел меня за собой.
   Подвал был сухой; в нем пахло не сыростью, а  пороховыми  газами,  как  в
тире, и это  меня  удивило.  Мы  шли,  петляя  между  штабелями  жестяных  и
деревянных ящиков, между пригорками из пустых мешков.  В  одном  месте  были
свалены в кучу старые магазинные весы; в  другом  -  какие-то  эмалированные
емкости и алюминиевые жбаны. Наконец мы подошли к фанерной двери.
   - Входи, Пауль, в хазу нищего миллионера! - пригласил Валентин.
   Я очутился в комнатке со  сводчатым  потолком  и  выщербленным  цементным
полом. Справа чернел дверной проем, ведущий  неведомо  куда;  слева  маячило
узенькое зарешеченное оконце,  из  него  мутно  просматривался  облупившийся
брандмауэр соседнего дома. В каморке  стояла  колченогая  железная  кровать,
застеленная  мешковиной,  перед  ней  стол,  сконструированный  из   ящиков;
столешницей  служила  покоробившаяся  чертежная  доска.  Имелся  и  стул  со
сломанной спинкой; наверно, кто-то из переезжавших жильцов дома  бросил  его
за ненадобностью.
   Когда хозяин хазы поставил лампу на  стол,  я  увидел,  что  там,  помимо
пустых стаканов и кое-какой посуды, лежит большая пачка открыток. Я принялся
перебирать  их.   То   были   фотографии   киноактеров,   кинорежиссеров   и
киносценаристов; таких в те времена было навалом в каждом  газетном  киоске.
Неоригинальное хобби, подумал я. Но что меня удивило,  так  это  то,  что  в
пачке были только мужские лица.
   - Не узнаю тебя. Валик: ни одной красотки нет в твоей могучей коллекции.
   - Женщин я щажу,- загадочно и хмуро изрек он, откупоривая бутылку.
   Мы приняли по полстакашку, и Валентин  еще  больше  помрачнел.  Он  начал
вдруг укорять меня в том, что я будто бы принес ему несчастье.  Я,  конечно,
стал обороняться словесно.

   Мирно текла деловая беседа,
   Пахло ромашками с луга...
   Два людоеда в процессе обеда
   Дружески съели друг друга.

   Валентин вдруг замолчал. Недобрая ухмылка кривила его губы.  Внезапно  он
нагнулся  и  извлек  из-под  кровати  малокалиберную  винтовку  и  цинку   с
патронами.
   - Ты что, укокать меня замыслил? - нервно пошутил я.
   - Не тебя. Хоть тебя-то, может, в первую очередь бы следовало,- пробурчал
он и, зарядив тозовку, положил ее на постель.
   - Она что, как сторожу тебе полагается? - спросил я.
   - Черта лысого! Я спер ее, а где - не скажу... Еще  слегавишь.  Найдут  -
срок  припаяют...  Впрочем,  плевать  мне,  отсижу.  Времени  впереди   хоть
отбавляй.
   Взяв  со  стола  фотографию  какого-то  кинодеятеля,  схватив  лампу,  он
направился к проему в стене.
   - Сейчас мое хобби увидишь! Идем, Пауль!
   Я потопал за ним. Мы вступили в темный коридор, затем уперлись в  штабель
ящиков. Валик прибавил огня в лампе, повесил ее на свисавший со свода  крюк.
Затем приладил портрет к  верхнему  ящику  специальной  защипкой  и  пошагал
обратно в комнатенку. Я - за ним.
   В полутьме он взял мелкокалиберку и встал в дверном  проеме  в  положении
"стрельба   стоя".   В   другом   конце   коридора,   подсвеченная   лампой,
вырисовывалась улыбающаяся физиономия кинорежиссера.
   - За то, что ты один из тех, которые не дали мне хода в киноискусство,  к
расстрелу тебя присуждаю! - выкрикнул Валентин, нажимая на спуск.
   Выстрел в помещении прозвучал очень громко, но лицо по-прежнему улыбалось
со снимка, открытка не пошелохнулась. Валик попал только с четвертого раза и
потом торжествующе сунул мне в руки простреленную фотографию.
   - Вот! В самый лоб влепил!
   - Какой герой! - сплюнув, сказал я.- Дерьмом ты стал. Валик.
   - Я дерьмо, а ты еще хуже! - выкрикнул он.- Я по картинкам  пуляю,  а  ты
живых людей гробишь!
   - Опомнись, что ты несешь! - возмутился я.
   - Вот то и несу! Если б не твоя рябинка эта сволочная засохшая, дедуля бы
в другом месте яму стал копать и не влипли бы мы  в  это  миллионерство.  Ты
беду нам принес! Взвалил  на  нас  миллион  лет  жизни,  а  настоящую  жизнь
отнял!.. За тобой, наверно, еще какие-нибудь такие дела водятся...
   Я стоял, ошеломленный его инвективами, а он  выбрал  из  пачки  еще  одну
открытку и приладил ее к ящику - для расстрела. Это лицо было  мне  знакомо,
это был комический артист. С тех пор как я на Клавире женился, я стал в кино
похаживать, она кино любила, и этот актер  мне  нравился,  очень  он  смешил
меня. И тут мне  стало  очень  обидно  за  него,  что  Валик  его  к  смерти
приговорил. А Валик уже целится.
   - Не смей этого делать! - закричал я.- Не позволю! - и побежал к ящику, и
стал под лампой, заслонив собой эту самую открытку. Сам не  знаю,  почему  я
это сделал. Может, я его, артиста этого, живого не  стал  бы  заслонять,  не
решился бы, а тут фотографию его прикрыл своей фигурой. Я, правда, вполпьяна
был, да и обвинения Валика очень уж меня по сердцу ударили.
   - Отойди, гад неумытый! - заорал Валик.-, Серьезно тебе говорю!
   - Не отойду! - твердо ответил я.- И плевать я на тебя хотел!
   - В последний раз говорю - отойди! Я в ответ плюнул в  сторону  Валика  и
показал ему фигу.
   Грохнул выстрел. Я почувствовал в правом плече боль, вроде как при ожоге.
Пиджак на этом месте сразу отсырел, потяжелел. Но в общем-то было терпимо. Я
снял лампу с крюка, прошел по коридору в комнатенку. Валентин уже бросил  на
пол тозовку и лежал на своем ложе лицом вниз, бормоча что-то непонятное.
   - Спасибо за гостеприимство,- сказал я, ставя лампу на стол.- Помоги  мне
болонью надеть.
   Он  поднялся  с  кровати,  помог  мне  натянуть  плащ.  Потом,  по  моему
требованию, проводил меня через склад  до  наружной  двери.  На  прощанье  я
объявил ему, что жаловаться на него я, конечно, никуда  не  пойду,  на  этот
счет он может быть спокоен. Но встречаться с ним нигде и ни на  какой  почве
впредь не желаю. Амба!
   Он заплакал пьяной  мужской  слезой,  стал  каяться.  Стал  обещать,  что
покончит  с  персональным  алкоголизмом,  собственными  честными   трудовыми
мозолистыми руками задушит зеленого змия,  перекантует  свою  жизнь  на  сто
процентов. Но я вынес вотум недоверия.

   Однажды некий людоед,
   Купив себе велосипед,
   Стал равным в скорости коню,
   Но изменить не смог меню.

   Но тут же у меня мелькнула мысль, что если не  оставить  Валику  никакого
лучика доверия и надежды, то он, еще чего доброго, как дядя  Филя,  примется
за ремонт электропроводки - с  таким  же  печальным  исходом.  И  поэтому  я
произнес такие итоговые слова:
   - Валентин, я тебя не желаю видеть не навсегда, а только на  тысячелетие.
Ровно через тысячу лет,  двадцать  седьмого  августа  две  тысячи  девятьсот
семьдесят второго года, буду ждать тебя  в  одиннадцать  утра  на  Дворцовой
площади у Александровской колонны. Заметано?
   -  Заметано!  -  радостно  ответил  Валентин.  Минут   через   десять   у
Консерватории я поймал такси и дал таксисту  адрес  Кости  Варгунина,  моего
дружка по флотской службе, он на Гончарной жил. Мать его  была  военврачиха,
хорошая женщина. Когда  я  из  такси  выходил,  шофер  начал  было  выражать
недовольство, что я кровью обивку немного испачкал, но я добавил пятерку,  и
он успокоился. Косте и его мамаше я сказал, что это один ревнивец в меня  по
ошибке пальнул и что в больницу я не хочу с этим делом обращаться, пусть все
будет шито-крыто. Елена Владимировна оказала мне срочную медпомощь,  сделала
перевязку. Ранение было касательное, кость не задета. Потом эта рана  быстро
зарубцевалась, сейчас только чуть-чуть заметный следок остался.

   Вез мудрой помощи врача
   Жизнь догорает, как свеча.
   Но если врач поможет ей -
   Сиять ей много, много дней!

   Ну а для Клавиры я по поводу этой травмы придумал подходящую легенду, она
ей поверила.

   XXIX

   С того невеселого дня стал я перебирать в памяти события своей  житухи  -
звено за звеном. И выходило так, что  в  злых  пьяных  обвинениях  Валентина
гнездилась горькая истина.  Не  будь  меня  -  не  произошло  бы  того,  что
произошло. Валик только одного не знал - с чего все это началось, а  то  его
обвинения были бы еще острее. О том, что из-за меня погиб брат, я никому  на
свете не говорил и от Валентина тоже этот факт в секрете держал. А ведь  все
началось с этого невольного убийства. Оно  потянуло  за  собой  длинную,  но
прочно соединенную своими звеньями цепочку событий.  И  миллионером  я  стал
потому, что убил брата. А тетя Лира и дядя  Филя  стали  миллионерами  из-за
меня и из-за меня же и погибли.
   Но разве я хотел зла Пете? Разве я хотел зла Бываевым? Разве  я  виновен?
Но, с другой стороны, если  бы  не  я...  Мысли  мои  вертелись  в  каком-то
заколдованном печальном кругу.

   XXX

   Годы шли. На работе у меня все обстояло благополучно. С Клавирой жили  мы
дружно, сыну Витьке уже пять лет стукнуло. Вроде бы процветай да радуйся, но
я ведь не олух бесчувственный, я  понимал,  что  впереди  маячат  возрастные
трудности: Клава - простая смертная, а я - миллионер. Они, трудности эти,  и
на самом деле в дальнейшем возникли. Но не о том сейчас моя речь.
   Меня все время томили  чувство  одиночества  и  невозможность  ни  с  кем
поделиться тайной своего  миллионерства.  Иногда  я  начинал  казаться  себе
каким-то прохиндеем, который ценой смерти брата родного заимел  жизнь  почти
вечную и не знает, что с ней делать. Но больше всего меня то  угнетало,  что
талант  мой  застыл  на  точке  замерзания.  Некоторые   мои   товарищи   по
литобъединению уже в толстых журналах густо печатались, а я сидел у  моря  и
ждал погоды. У меня был творческий запор.
   И вот решился я потолковать обо всем  этом  с  Вадимом  Шефнером.  Почему
именно с ним?  На  то  имелись  особые  причины.  Во-первых,  мне  нравились
некоторые его стихи, правда не все. Не те, где он  со  своей  колокольни,  а
вернее - с кочки, поучает всех и каждого, как нужно жить, а те, где он вроде
бы сам с собой наедине размышляет. А во-вторых - и это всего важнее,- я  был
знаком и с прозой его сказочно-фантастической. Правда, сам я ее, между  нами
говоря, не читал, я фантастику терпеть не могу, но, когда я на флоте служил,
один мой сослуживец. Гена  Таращенко,-  наши  койки  рядом  стояли  -  очень
интересовался шефнеровской фантастикой и часто пересказывал мне ее. Я,  чтоб
человека не обидеть, его не перебивал.
   Раз Гена подсун