и
сестер,  их   ничего  незначащие  слова,  в  которых  выражалось  только  их
сдержанность,  привычные жесты,  которыми они словно бы приручали окружающие
предметы, их ничем  не примечательные, но спокойные и притом похожие  на мое
лица научили меня  почитанию. Мать моя умерла довольно рано, Вам не пришлось
познакомиться с ней;  жизнь и смерть отняли у меня также и моих сестер, но в
ту пору  почти все они  были так  молоды, что  могли  казаться  красивыми. И
каждая, думаю, уже тогда носила в себе свою любовь, как позднее в замужестве
носила ребенка или болезнь, от которой  ей  суждено было умереть. Нет ничего
трогательнее девичьих мечтаний, в которых смутно выражаются многие дремлющие
инстинкты;  им свойственна патетическая красота, потому что они бесплодны, -
в повседневной  жизни  на них нет  спроса.  Должен сказать, что влюбленность
сестер  чаще   всего  оставалась  весьма  туманной,   предметом   ее   бывал
какой-нибудь молодой сосед,  ни о  чем  не  подозревавший.  Очень  скрытные,
сестры  редко поверяли  друг другу свои  тайны, да часто и сами  не отдавали
себе отчета в своих чувствах. Я, конечно, был слишком молод, чтобы  стать их
наперсником, но я угадывал,  что у них  на  сердце,  и разделял  их горести.
Когда  предмет  любви какой-нибудь из  сестер  неожиданно  появлялся у нас в
доме,  мое сердце билось  едва ли не сильнее, чем у нее самой. Я уверен, для
слишком  чувствительного  подростка  опасно привыкнуть  смотреть  на  любовь
сквозь девичьи грезы, даже когда девушки  кажутся чистыми  и  сам  подросток
тоже считает себя таковым.
   Вот уже  во второй  раз  я  подошел  к самому порогу  признания;  лучше
сделать  его  сразу  и без  обиняков. Конечно,  у моих сестер были  подруги,
которые запросто навещали нас, и я в конце  концов начинал чувствовать  себя
их братом. Казалось бы, ничто не мешало мне влюбиться в одну из этих девушек
- Вы сами, наверное,  удивлены,  что этого не случилось. Но случиться это не
могло никак. Столь  привычное, столь спокойное общение не могло пробудить ни
любопытства, ни  смуты желаний,  даже если допустить, что я вообще  способен
был на  такие чувства по  отношению к ним. Когда  речь идет об очень  доброй
женщине, слово "почитание",  которое  я недавно  употребил, вовсе не кажется
мне  слишком  выспренным, я все  больше  в этом  убеждаюсь. Я уже подозревал
(даже преувеличивая это), какая  грубость свойственна физическому проявлению
любви. Я  не мог связать образы нашей размеренной домашней жизни, безупречно
строгой и  чистой,  с другими образами, насыщенными большей  страстью, - мне
это претило. Влюбиться  в то, что  ты чтишь, а  может,  и в то, что  любишь,
нельзя,  в особенности же нельзя влюбиться в то, что на тебя похоже, а я все
больше и  больше  отличался  отнюдь  не от женщин. Вы  наделены,  мой  друг,
замечательным даром не только все понимать,  но понимать прежде, чем Вам все
скажут. Поняли ли Вы меня, Моника?
   Не  знаю, когда я сам  себя понял. Некоторые  детали, которые я не могу
здесь привести, говорят  мне о том, что ответ надо искать во временах  очень
давних,  чуть  ли  не  в  первых  воспоминаниях,  и что  грезы иногда бывают
предтечами желания. Но инстинкт еще не искушение; он только открывает к нему
путь.  Наверное, может показаться, что я попытался  объяснить мои склонности
внешними влияниями, они, конечно, закрепили их,  но я знаю,  что  тут всегда
надо  искать причин гораздо более  глубоких, куда более затемненных, которые
нам  мало  понятны,  потому что  они  таятся в  нас  самих.  Если ты наделен
какими-то  инстинктами, это  вовсе  не значит,  что ты сумеешь определить их
источник, да  и вообще, никто не сможет объяснить все  до  конца, поэтому не
стану на этом задерживаться. Я только хотел сказать, что мои инстинкты могли
очень  долго развиваться  без моего ведома,  именно потому, что они были для
меня естественными.  Люди,  судящие  понаслышке,  почти всегда заблуждаются,
потому что  все видят со стороны и в самом грубом  обличье. Им и в голову не
приходит, что  поступки,  которые им  кажутся  предосудительными, могут быть
такими же  простыми  и  непосредственными,  какими, собственно  говоря, чаще
всего  и  бывают  человеческие  поступки. Они готовы  винить дурной  пример,
скверное влияние и хотят избежать одного - трудных попыток объяснить. Они не
знают, что природа куда разнообразнее, чем им это представляется. И не хотят
этого  знать, потому что им легче негодовать, чем задуматься. Они восхваляют
чистоту и не знают, какое смятение может под ней таиться; и, главное, они не
представляют себе, как чистосердечен  может быть грех. Между четырнадцатью и
семнадцатью  годами у  меня  стало меньше молодых приятелей, чем  в детстве,
потому что я стал больше дичиться. И однако (теперь я это вижу),  раза два я
едва не стал  счастливым в невинности душевной.  Не  стану рассказывать Вам,
какие обстоятельства этому помешали, - тема слишком деликатная, а мне и  без
того   надо  сказать   слишком   многое,  чтобы  задерживать   внимание   на
обстоятельствах.
   Просветить меня могли бы книги. Я часто слышал, как во всем обвиняют их
влияние;  мне легко было бы представиться  их жертвой  -  может, я вызвал бы
тогда больше интереса. Но книги  никак на меня не воздействовали. Я  никогда
не любил их читать. Открывая книгу, каждый раз ждешь какого-то откровения, а
закрывая,  каждый раз чувствуешь псе большее  разочарование. К тому же  надо
было бы  перечитать все  книги, а  на это  жизни не хватит. Но в книгах  нет
жизни, в них только ее пепел, по-моему, это и есть то, что зовется жизненным
опытом.  В нашем доме в комнате,  в которую никто  никогда  не заходил, было
много  старинных  книг.  Большей  частью  это  были  религиозные  сочинения,
напечатанные  в  Германии  и  полные  того  кроткого  моравского мистицизма,
который был дорог  моим предкам. Такие книги  я любил. Любовь, которая в них
описана, полна того же самозабвения и пыла, какие свойственны иной любви, но
она не знает  угрызений, ей можно отдаться без боязни.  Были здесь и  совсем
другие  книги, написанные чаще всего  по-французски  в  XVIII веке, -  такие
книги обычно не  дают читать детям. Но  мне  эти книги не нравились.  Я  уже
догадывался: вожделение - тема очень серьезная, и о том, что может заставить
страдать, нельзя говорить  шутя. Вспоминаю некоторые страницы - они могли бы
пощекотать  или,   вернее,   пробудить   мои   инстинкты,  но  я  равнодушно
перелистывал   их:  образы,  которые  они  мне   предлагали,  были   слишком
определенны.  А в жизни  они  определенными не бывают, потому что мы  всегда
видим их в  тумане желания, и обнажать их  -  значит лгать. Неправда,  будто
книги  искушают, да  и обстоятельства  тоже  ни при чем -  они искушают  нас
тогда,  когда  пробьет  наш час, когда для нас настанет время  подвергнуться
искушению. Неправда, будто кое-какие грубые уточнения дают нам представления
о  любви,  неправда, будто в  простом  описании того  или  другого жеста  мы
распознаем то волнение, какое позднее он в нас пробудит.
   Страдание едино. О страдании мы говорим так, как говорим о наслаждении,
но и о том и о другом мы говорим лишь тогда,  когда мы им не подвластны, уже
не подвластны. Каждый раз, когда они завладевают нами, мы удивляемся новизне
ощущения и должны признать, что забыли, каково оно. А оно каждый раз другое,
потому  что  и  мы  уже  другие: каждый раз его встречают душа и  тело,  уже
немного  измененные жизнью.  И  все же страдание едино. И нам ведомы  только
определенные формы как  страдания, так и наслаждения, всегда одни и те же, -
мы  их пленники. Я должен это  объяснить: на мой взгляд, наша  душа обладает
лишь одной, и притом скудной, клавиатурой, и сколько бы жизнь ни ухищрялась,
она  способна  извлечь из нее  только две-три жалкие ноты. Помню невыносимую
тусклость  некоторых  вечеров, когда ты  всматриваешься  в  предметы, словно
хочешь в них раствориться;  помню, как не мог  оторваться от рояля  или  как
болезненно стремился  к нравственному совершенству,  хотя поиски  его,  быть
может,  были  просто замещением  желания. Помню, как  вдруг начинал плакать,
хотя не было никакой  причины для слез;  должен признать, что псе страдания,
какие мне выпали  в жизни, уже содержались в  том, какое  я испытал впервые.
Может быть, мне случалось страдать сильнее,  но не по-другому. И  все же нам
каждый раз кажется, что именно теперь  мы страдаем сильнее.  Но страдание не
дает  нам попять,  что  его вызвало.  Если  бы я  сумел  найти  причину,  я,
наверное,  решил бы,  что влюблен  в  женщину. Только не смог  бы сказать  в
какую.
   Меня поместили в  коллеж  в Пресбурге. Я  был  болезненным мальчиком, у
меня бывали нервные срывы, это задержало  мой  отъезд. Но родные решили, что
образования,  какое  я  получаю  дома,  уже  недостаточно;  к  тому  же  они
опасались, что моя любовь  к  музыке  может помешать учению.  А мои успехи и
впрямь были  не блестящи. Да  и  в коллеже дело  пошло не лучше: я  оказался
весьма  посредственным   учеником.  Впрочем,  мне  очень  недолго   пришлось
оставаться в этом заведении -  я прожил в Пресбурге немногим менее двух лет.
Скоро  я  объясню  Вам почему.  Только  не ждите  каких-нибудь  удивительных
приключений:  ничего не  произошло, во  всяком  случае  со  мной  ничего  не
случилось.
   Мне было  шестнадцать  лет.  До  сих пор  я  жил,  замкнувшись в  своем
внутреннем мире; долгие месяцы в Пресбурге познакомили меня с жизнью, я имею
в виду жизнь других людей. Это было трудное для меня время. Вспоминая о нем,
я вижу  перед  собой  длинную  сероватую стену, унылый ряд  кроватей, раннее
пробуждение  в холоде утреннего рассвета, когда плоть чувствует себя жалкой;
размеренное существование, пресное  и невыносимое,  как  еда,  которой  тебя
пичкают насильно. Большинство моих соучеников  происходили  из той же среды,
что и я, некоторые были мне  знакомы. Но совместное  существование развивает
грубость. Грубость отталкивала  меня в их играх, в их привычках, в их языке.
Нет ничего  более циничного, чем  разговоры  подростков, даже когда сами они
целомудренны,  в особенности тогда. Многие из моих  однокашников были просто
одержимы  мыслями  о  женщине  -  может,  эта одержимость была вовсе  не так
предосудительна, как мне  казалось,  но  выражалась она низменным  способом.
Самых старших моих товарищей занимали жалкие создания, встреченнные во время
прогулок,  - мне они  были отвратительны. Я  привык относиться  к женщинам с
уважением, пропитанным всевозможными  предрассудками;  если они  оказывались
недостойными  этого  уважения,  я   начинал  их   ненавидеть.   Отчасти  это
объяснялось моим  воспитанием, но боюсь,  в  отвращении  к  ним было не одно
только доказательство моей невинности. У меня была иллюзия чистоты. Теперь я
улыбаюсь при мысли о том, что  так бывает  очень часто: презирая то, чего мы
не желаем, мы воображаем себя чистыми.
   Книги я не винил, тем более я не склонен винить дурные примеры. Я верю,
дорогой друг, только в те искушения, которые гнездятся в нас самих. Не стану
отрицать, что чужие примеры перевернули мою душу, но не в том смысле, как Вы
думаете.  Я  был потрясен. Не скажу,  что испытал негодование - это  слишком
простое  чувство.  Но  я  думал,  что  негодую.  Я  был  совестливый  юноша,
преисполненный  того,  что называется самыми  лучшими чувствами; я  придавал
физической чистоте почти болезненное значение, может, потому, что,  сам того
не  зная, придавал  также большое значение плоти. Мне казалось  естественным
негодовать, к тому же мне необходимо было найти название тому, что я ощущал.
Теперь  я понимаю: то  был страх. Я боялся всегда, боялся непрерывно, боялся
неизвестно  чего,   это  что-то  должно  было  быть  чудовищным   и  заранее
парализовать меня. Отныне предмет  страха определился. Я словно бы обнаружил
заразную  болезнь,  которая  распространялась  вокруг, и  чувствовал, хотя и
утверждал  обратное,  что  она  может  поразить и меня.  Смутно  я и  раньше
подозревал, что такие вещи  существуют, но, конечно, рисовал  их себе как-то
иначе, а  может быть (поскольку  я  должен сказать все), в ту пору, когда  я
отдавался чтению, мой инстинкт во мне еще не совсем проснулся. Я представлял
себе все это как нечто отвлеченное,  что бывало когда-то или где-то в другом
месте, но реального отношения ко мне не имеет. А теперь я видел это повсюду.
Вечером,  в  постели, я  задыхался, думая об  этом, и искренно  полагал, что
задыхаюсь  от  отвращения.  Я  не  знал,  что  отвращение  -  одна  из  форм
одержимости  и что,  когда  чего-нибудь  желаешь,  легче  думать  об  этом с
отвращением, чем не думать вообще. И я думал об  этом постоянно. Большинство
из  тех, кого  я подозревал,  возможно,  не были виноваты,  но я  уже  начал
сомневаться во всех. Привыкнув копаться в собственной совести,  я должен был
бы  усомниться в  самом  себе.  Но  этого, конечно, не случилось.  Поскольку
никаких вещественных доказательств  у меня  не  было,  я  не  имел оснований
считать,  что и сам ничуть не лучше  тех,  к  кому  питаю отвращение; да я и
сегодня полагаю, что был не такой, как другие.
   Моралист не  увидит  здесь  никакой разницы. И все же,  мне  кажется, я
отличался от других,  и даже в несколько лучшую сторону. Во-первых,  потому,
что  я  мучился  угрызениями,  а  те, о ком я говорю, наверняка их не знали.
Потом, я любил  красоту, любил только ее, и она непременно ограничила бы мой
выбор,  чего  никак  нельзя  было  сказать  о  них.  Наконец,  я  был  более
требовательным или,  если хотите, более утонченным. Эта  утонченность меня и
обманывала. Я принял за добродетель то,  что было  всего лишь  изяществом, и
сцена, свидетелем  которой я  случайно стал, шокировала бы меня куда меньше,
будь ее участники красивее.
   Чем тягостнее становилось для меня существование рядом со сверстниками,
тем  больше  мучило  меня  мое душевное  одиночество.  По  крайней  мере,  я
приписывал  своим  страданиям причину  душевную.  Самые  простые  вещи  меня
раздражали. Я считал, что  меня подозревают, как если бы  я уже  провинился.
Мысль, отныне меня не покидавшая, отравляла мне все отношения с окружающими.
Я заболел. Точнее, заболел еще сильнее, потому что недомогал всегда.
   Болезнь была не  опасной. Это была присущая мне болезнь, мне предстояло
перенести  ее не однажды, она  уже  была мне знакома,  ведь у каждого из нас
есть своя  персональная болезнь, как у каждого есть  своя личная  гигиена  и
свое собственное здоровье, и болезнь эту очень трудно в точности определить.
Болел я  долго,  несколько недель, и,  как это обыкновенно  бывает,  болезнь
отчасти  меня  успокоила.  Образы,  преследовавшие  меня  во время  горячки,
исчезли вместе с ней, остался смутный стыд, похожий на тот скверный привкус,
который  всегда  остается  после  приступа,   но  воспоминания  стерлись   в
затуманенной  памяти.  Поскольку  всякая  навязчивая  идея  может  ненадолго
исчезнуть только в том  случае, если ее вытесняет другая, во мне мало-помалу
начало расти другое  наваждение.  Теперь меня  искушала смерть.  Мне  всегда
казалось,  что  умереть  очень  легко.  Мои  представления   о  смерти  мало
отличались от моих представлений о  любви: я  видел в ней истому, сладостное
поражение. С тех  самых пор всю мою жизнь две эти навязчивые идеи непрерывно
чередовались, одна  излечивала  меня  от другой,  но никакие рассуждения  не
могли  избавить меня  от обеих сразу.  Я лежал на больничной  койке,  глядел
через окно на серую стену соседнего двора, откуда доносились хриплые детские
голоса.  Я твердил себе, что  моей  жизнью всегда будет вот эта серая стена,
эти хриплые  голоса и  это  мучительное тайное смятение.  Твердил  себе, что
жизнь не стоит усилий  и очень просто от нее отказаться.  И точно в ответ на
мои  мысли во мне медленно  рождалась музыка. Вначале  это была погребальная
музыка,  но вскоре  ее уже  нельзя было назвать погребальной -  ведь  смерть
теряет  смысл там, где  нет жизни,  а эта музыка парила высоко над жизнью  и
смертью.  Музыка  была  безмятежной;  безмятежной,  потому  что  мощной. Она
заполняла лазарет, она накатывала на меня,  как бы баюкая медленной, мерной,
сладострастной волной, которой я не мог противиться, и на какое-то время это
меня успокоило. Я  уже не был болезненным мальчиком, боящимся самого себя, -
я казался себе  тем, кем был на самом  деле, ведь мы  все  преобразились бы,
достань у нас мужества быть тем, что мы есть. И мне, вообще слишком робкому,
чтобы добиваться аплодисментов и даже просто их переносить, мне в те  минуты
казалось,  что  легко стать великим музыкантом и открывать  людям  эту новую
музыку,  которая билась но  мне, как бьется сердце. И вдруг  музыку прерывал
кашель больного, лежавшего в противоположном углу лазарета, и тогда я просто
замечал, что мой пульс участился.
   Я  выздоровел.   И  впал  в  то  нервное  состояние,   которое  присуще
выздоравливающим,  когда,  чуть что,  ты  готов заплакать.  Пережитый  недуг
обострил  мою  чувствительность,  и  для меня  стало  еще  мучительней любое
общение  с   обитателями  коллежа.  Я  страдал  от  невозможности  побыть  в
одиночестве, страдал от того, что не слышу музыки.  Одиночество и музыка всю
жизнь действовали  на меня  как успокоительное.  Внутренняя  борьба, которая
разыгрывалась во мне незаметно для меня самого, а потом болезнь истощили мои
силы.  Я  был  так  слаб,  что стал  очень  набожным.  Моя  духовность  была
неглубокой, такой, какую всегда порождает большая слабость, но она позволяла
мне  искренней презирать все то, о чем я Вам  только  что рассказал и  о чем
иногда все еще думал. Но  я  не мог больше  оставаться в той среде,  которая
была запятнана в моих глазах. Я писал матери дурацкие письма,  в которых все
преувеличивал, хотя и был  искренним,  и умолял ее  взять меня из коллежа. Я
писал ей, что несчастлив здесь, что хочу стать великим музыкантом, что ей не
придется  тратить на меня  деньги, что вскоре  сам смогу  себя содержать.  И
однако, в коллеже мне стало не так невыносимо, как  прежде.  Многие из  моих
однокашников, вначале  обходившиеся  со  мной грубо, стали относиться ко мне
немного  лучше.  Я  был  так  нетребователен,  что был  им  за  это  глубоко
благодарен; я решил, что ошибся и они вовсе не злые. Никогда не  забуду, как
один мальчик, с которым я  почти  никогда не  разговаривал,  заметив,  что я
очень беден и  родные почти ничего мне не  посылают, во  что бы  то ни стало
пожелал разделить со  мной не  помню уж какие  сладости.  Я стал до смешного
чувствителен,  унижая  этим  себя в собственных  глазах;  я  так  нуждался в
привязаности, что расплакался от его предложения, и, помню,  устыдился своих
слез,  словно  какого-то  греха.  С  того дня  мы  стали  друзьями.  В  иных
обстоятельствах начало подобной дружбы побудило  бы  меня пожелать отсрочить
отъезд, но теперь оно, наоборот, укрепило меня в  желании уехать,  и  притом
как  можно скорее.  Я стал писать  матери  еще более настойчивые  письма.  Я
просил ее без промедления забрать меня домой.
   Мать моя была очень добра. И неизменно проявляла свою доброту. Она сама
приехала за мной.  Кстати, надо сказать, мое содержание в коллеже обходилось
очень  дорого  -  родные  каждый семестр  вынуждены  были выкраивать  на это
средства. Если бы  я учился лучше, наверное, меня бы не забрали  из коллежа,
но я  бездельничал, и братья решили, что это пустая трата денег. Думаю,  они
были  не  так  уж  неправы.  Старший  только что  женился,  это  потребовало
дополнительных  расходов.  Когда  я вернулся  в Вороино,  меня переселили  в
отдаленный флигель, но я, само собой, не роптал. Мать настаивала, чтобы я не
отказывался от пищи, она сама подавала мне еду, улыбаясь той слабой улыбкой,
которой словно бы просила прощения, что не может сделать для меня больше; ее
лицо и руки казались такими же изношенными, как ее  платье, и я заметил, что
ее удивительн