оставил  свои
концерты; я не раз уезжал из Ванда выступать в больших немецких городах. Там
мне случалась подвергаться  привычным искушениям, но  то бывали  лишь редкие
случаи. Вернувшись  в Ванд, я даже не  вспоминал о них: я снова,  в  который
раз, пользовался своей  чудовищной способностью забывать. Мир светских людей
на   поверхности  сводится  к  набору  приятных  или,   во  всяком   случае,
благопристойных  представлений.  Тут дело даже не в  лицемерии  - просто они
избегают намекать  на  то, что,  будучи  облечено  в слова,  шокирует.  Всем
известно,  что в жизни существуют стороны  унизительные,  но люди живут так,
словно к  ним это отношения  не  имеет. Это все  равно как если  бы, в конце
концов,  они  стали принимать свою одежду  за  свое  тело. Само собой, я  не
способен  был так грубо  заблуждаться - мне случалось  видеть  себя голым. Я
просто закрывал глаза. До Вашего приезда  в  Ванд я не был счастлив, я  лишь
погрузился в спячку. Потом приехали Вы. Рядом с Вами я тоже не был  счастлив
- я  только стал  воображать, что счастье  существует.  Это  было  похоже на
послеполуденную грезу в летний день.
   Я загодя узнал о Вас все,  что можно было узнать, то есть очень мало, и
притом вещи незначительные. Мне сказали, что Вы очень красивы,  очень богаты
и  вообще  совершенство во всех отношениях. Мне не  сказали  о том,  как  Вы
добры;  княгиня  этого  не знала, а  может,  доброта  была  для  нее  чем-то
излишним, - на взгляд княгини, ее вполне заменяла любезность. Многие молодые
девушки очень красивы, есть  среди  них и очень богатые и во всех отношениях
совершенные, но у меня не было никаких причин всем этим заинтересоваться. Не
удивляйтесь, друг мой, что описания княгини оказались  бесплодными: в каждом
совершенном создании есть своя уникальность,  похвалы тут бессильны. Княгиня
хотела, чтобы я заранее  восхищался Вами, поэтому  Вы  показались  мне менее
простой,  чем это  свойственно Вам на самом деле. До этой  минуты я  не имел
ничего  против  того, чтобы играть  в Ванде  роль скромного  гостя,  но  мне
показалось, что  перед Вами меня хотят принудить  блистать. Мне  это было не
под  силу, да и я всегда робел в присутствии новых лиц. Если бы это зависело
от меня, я  уехал бы до Вашего появления, но это было  невозможно. Теперь  я
понимаю, с какой целью князь с княгиней удержали меня: к несчастью, рядом со
мной  оказалась  престарелая чета, желавшая устроить мое счастье. Вы должны,
дорогая, простить княгиню Катарину:  она  слишком мало  знала меня  и потому
воображала, что я  достоин Вас. Ей было известно, что Вы очень благочестивы,
сам я до знакомства с  Вами отличался боязливой детской набожностью. Правда,
я  был  католиком, а  Вы протестанткой,  но это не  имело значения.  Княгиня
решила, что мое старинное имя  вполне  способно  искупить мою бедность, Ваша
родня рассудила так же. Катарина Майнау сожалела, быть может сгущая  краски,
о моей одинокой и подчас трудной жизни, а с другой  стороны, боялась, как бы
Вы не  вышли  замуж за какого-нибудь заурядного  человека; она будто считала
себя  обязанной  заменить  мать  и  Вам,  и мне.  К тому  же  она  была моей
родственницей  и хотела  оказать  услугу  моей  семье.  Княгиня Майнау  была
сентиментальна: ей нравилось жить в пресноватой атмосфере немецких помолвок;
брак был для нее салонной комедией, расцвеченной умилением и улыбками, где в
пятом действии наступает счастливый конец.  К нам счастье не пришло, Моника,
но, может быть, мы не способны быть счастливыми, и вины княгини Катарины тут
нет.
   По-моему, я говорил Вам, что князь Майнау  рассказал  мне Вашу историю.
Вернее, историю Ваших  родителей, потому что  вся история  молодой девушки в
том,  что  происходит в  ее душе;  ее  жизнь  -  это поэма, которая  позднее
превращается  в  драму.  Я  выслушал  эту  историю  равнодушно,  как  слушал
бесконечные  охотничьи  рассказы,  которые  вечерами  после  долгой  трапезы
заводил  князь, или его  воспоминания о  путешествиях. А это  как  раз  было
воспоминание  о путешествии, поскольку  князь познакомился  с Вашим отцом во
время давней экспедиции на французские  Антильские острова. Доктор Тьебо был
знаменитым путешественником, женился он уже в годах, Вы родились на Антилах.
Овдовев, Ваш  отец  покинул  острова. Поселившись  в  одной  из  французских
провинций  у  отцовской  родни,  Вы  выросли в кругу строгих,  хотя  и очень
любящих людей. У  Вас было счастливое детство. Впрочем,  друг мой,  мне не к
чему  пересказывать  Вам  Вашу  биографию: Вы  знаете ее  лучше, чем  я. Она
разворачивалась  для  Вас день  за днем, строфа за строфой,  как псалом. Вам
даже нет нужды ее вспоминать: она сделала Вас такой, какая Вы есть, на Ваших
жестах, на Вашем  голосе, на  всем Вашем  внешнем  и внутреннем облике лежит
отпечаток этого безмятежного прошлого.
   Вы приехали в Ванд однажды  в сумерках, в конце  сентября. Подробностей
Вашего приезда я не помню; я не знал, что Вы вошли не только в этот немецкий
дом, но и в мою жизнь. Помню только, что  уже смеркалось, а лампы в прихожей
еще не зажгли. Вы не впервые приехали погостить  в Ванд, все предметы  здесь
были для  Вас  привычными, и  Вы  были  им  знакомы.  В  темноте я  не  смог
разглядеть Ваши черты,  только почувствовал, что Вы очень спокойны. Женщины,
друг мой, редко бывают  спокойными - они либо благодушны,  либо суетливы. Вы
же источали ровный свет, как зажженная лампада. Вы разговаривали с хозяевами
дома, не произнося при этом никаких лишних слов, не делая лишних движений, -
все в  Вас было безупречно. Я в этот вечер робел  больше обычного, наверное,
это было слишком даже для Вашей доброты. Но я на Вас не сердился, впрочем, и
не восхищался Вами: Вы были  слишком  далеки  от меня. Просто Ваше появление
оказалось для меня  не таким тягостным,  как я опасался. Видите, друг мой, я
говорю Вам все как есть.
   Я пытаюсь воскресить в подробностях, как можно более точных, те недели,
которые привели  к нашей  помолвке. Это не легко, Моника. Я должен  избегать
таких слов, как "счастье"  и "любовь", ведь я Вас не любил. Но  Вы стали мне
дороги.  Я уже говорил Вам, как  трогала меня женская кротость: возле  Вас я
испытывал новое  для себя чувство  доверия и  умиротворения.  Вы,  как и  я,
любили долгие прогулки без всякой цели. Мне и не нужна была цель -  рядом  с
Вами  мне  было  покойно.  Ваша  задумчивость хорошо  согласовалась  с  моей
робостью  -  мы  молчали вдвоем.  Потом Ваш  прекрасный  низкий, глуховатый,
оттененный безмолвием голос задавал мне вопросы о моем искусстве, обо мне; я
уже понимал, что Вы испытываете по отношению ко мне какую-то нежную жалость.
Вы  были  добры.  Вы  знали, что  такое  страдание. Вам  не  раз приходилось
врачевать и утешать  страждущих: Вы угадывали во  мне молодого  больного или
молодого бедняка. А я и в самом деле  был бедным; бедным настолько, что даже
не любил  Вас.  Я  только чувствовал, как Вы сострадательны.  Мне  случалось
думать, что я мог бы быть счастлив, будь Вы моей сестрой. Дальше этих мыслей
я не шел. Я был не  настолько самонадеян, чтобы мечтать о чем-то большем,  а
может  быть, просто моя натура молчала. Как подумаешь  об  этом, много уже и
того, что она молчала.
   Вы были чрезвычайно благочестивы. В ту пору мы оба еще верили в Бога, я
подразумеваю  того Бога, какого  многие люди описывают  так,  будто они  Его
знают.  Но Вы о Нем  никогда  не  говорили. Может,  Вы считали,  что  о  Нем
говорить  нельзя,  а  может,  Вы  не  говорили  о  Нем  потому,  что  всегда
чувствовали Его присутствие.  Ведь о  тех,  кого  любят, чаще  всего говорят
тогда, когда они далеко. Вы жили в Боге. Вы, как и я, любили книги старинных
мистиков, которые смотрят на жизнь и смерть словно бы  сквозь кристалл. Мы с
Вами  обменивались  книгами. Мы читали их  вместе,  но  не вслух, мы слишком
хорошо  знали,  что  слова всегда что-то  разрушают. То  были два  согласных
молчания.  Мы  ждали  друг  друга  в  конце  страницы; Ваш палец, строка  за
строкой,  следовал за начатой молитвой, словно указывая мне дорогу. Однажды,
когда я расхрабрился  больше обычного, а Вы были еще ласковей, чем всегда, я
признался Вам, что боюсь  вечной погибели. Вы улыбнулись серьезной  улыбкой,
как бы желая  меня  ободрить. И вдруг, неожиданно, эта мысль  показалась мне
мелкой, жалкой и, главное, далекой: в тот день я понял, что такое милосердие
Господне.
   Выходит,  у  меня  есть  любовные  воспоминания. Конечно,  то  не  была
истинная  страсть, хотя я  не уверен,  что истинная страсть могла бы сделать
меня лучше или хотя бы  счастливее. И однако я  слишком ясно вижу, насколько
эгоистичным было  мое  чувство,  -  я  привязался  к  Вам.  Привязался  -  к
несчастью, здесь подходит только это  слово. Недели шли; княгиня каждый день
находила предлоги,  чтобы  удержать Вас  еще на некоторое  время;  думаю, Вы
начали   привыкать  ко  мне.  Мы  уже  поверяли   друг  другу  наши  детские
воспоминания: благодаря Вам я обнаружил  среди  своих  счастливые, благодаря
мне Вы  обнаружили среди своих печальные; мы как бы удваивали  свое прошлое.
Каждый час  добавлял  что-то  еще  к этой несмелой братской близости,  и я с
ужасом заметил, что нас уже считают женихом и невестой.
   Я  открылся  княгине Катарине.  Все  сказать  я не мог -  я ссылался на
страшную  бедность, в  которой прозябает моя семья: к несчастью,  Вы слишком
для меня богаты. Ваше имя, в течение уже двух поколений прославленное в мире
науки,  вероятно, стоит  больше,  чем  имя бедного  австрийского  дворянина.
Наконец, я решился намекнуть на  мои прежние грехи, очень серьезные, назвать
которые я,  конечно, не мог, но  которые  возбраняли мне притязать  на  Вашу
любовь.  Это  полупризнание,  такое  для  меня  мучительное,  вызвало только
улыбку. Мне  даже не поверили, Моника. Я натолкнулся на  упрямство беспечных
людей. Княгиня раз и навсегда решила  соединить нас: обо мне у нее сложилось
благоприятное  впечатление, и она его больше не меняла. Свет, порой чересчур
строгий, искупает свою жестокость невниманием. На  наш счет просто не питают
подозрений. Княгиня Майнау  говорила, что опыт сделал ее  легкомысленной: ни
она, ни  ее муж не  принимали меня всерьез.  Мои колебания,  на  их  взгляд,
свидетельствовали  об  истинной любви; поскольку я  сомневался,  меня  сочли
бескорыстным.
   Добродетель тоже  может  вводить в искушение, тем более опасное, что ее
мы не опасаемся. До знакомства с Вами я  мечтал о женитьбе.  Может, те,  чье
существование  безгрешно,  мечтают  о  чем-то   другом;  таким   образом  мы
вознаграждаем себя за то, что у  нас всего  одна  натура  и нам знакома лишь
одна  сторона  счастья.  Никогда, даже в  минуты  полного самозабвения, я не
считал  свое состояние  окончательным или даже  сколько-нибудь длительным. В
моей  семье   я  наблюдал  прекрасные  примеры   женской  нежности;  в  силу
религиозных убеждений  я  видел  в  браке  единственный чистый и дозволенный
идеал. Мне случалось  воображать,  как однажды  какая-нибудь  очень  добрая,
очень  преданная  и очень  серьезная  девушка  сумеет  внушить  мне  любовь.
Подобных девушек я встречал только в кругу своей семьи;  но  я думал  о  тех
героинях, которые улыбаются нам  поблекшей улыбкой  со страниц  старых книг,
таких как Юлия фон Шарпантье или Тереза Брунсвик*.  Мечты эти были  довольно
смутные и,  к сожалению,  совершенно безгрешные. Впрочем, мечта, милый друг,
отличается от надежды; мечта удовлетворяется сама собой; более того, она тем
слаще,  чем  несбыточнее,  потому  что  не  приходится бояться, что  однажды
придется пережить ее наяву.
   Что было делать? Молодой  девушке  всего не  скажешь,  даже если у этой
девушки  женская душа.  Я бы не нашел нужных  выражений; я  смягчил бы  или,
наоборот,  преувеличил   значение  своих  поступков.  Сказать  все  означало
потерять Вас. А если  бы Вы все-таки согласились выйти за меня, Ваше доверие
ко мне  было бы  подорвано.  А я нуждался в  этом доверии, чтобы в  каком-то
смысле вынудить себя его не обмануть. Я считал, что вправе (или, вернее, что
обязан)   не   отталкивать   единственную    возможность   спасения,   какую
предоставляет  мне жизнь.  Я  чувствовал,  что  мужество  мое  на  исходе: я
понимал, что в одиночестве уже не излечусь. А в эту пору я хотел излечиться.
Человек  устает  довольствоваться  только  потаенной,   презираемой   формой
счастья. Я  мог  бы  одним словом расторгнуть нашу молчаливую  помолвку  - я
нашел бы оправдание:  довольно было сказать, что я  Вас не люблю. Но я этого
не сделал,  потому  что  княгиня, единственная моя покровительница,  мне  бы
этого не простила; я этого не сделал, потому что надеялся на Вас. Я позволил
состояться - нет, не счастью (ведь мы несчастливы, моя дорогая), а,  скорее,
преступлению. Желание  поступить  как  можно  лучше привело  меня  к большей
низости, чем самые гадкие  расчеты, - я  украл  у Вас будущее.  Я не дал Вам
ничего,  даже той любви, на  какую  Вы  рассчитывали; те мои свойства, какие
можно было назвать достоинствами, стали моими сообщниками в этой лжи,  и мой
эгоизм был тем более чудовищен, что считал себя оправданным.
   Вы любили меня. Я не  настолько тщеславен, чтобы думать,  будто то была
настоящая любовь; я до сих пор удивляюсь,  как Вы могли, не скажу, влюбиться
в меня,  но  меня принять. Каждый из нас  так плохо представляет  себе,  что
понимают под словом "любовь" другие; быть может, для Вас любовь - это просто
страстная доброта.  А  может,  я  Вам  понравился. Понравился именно  за  те
свойства  натуры,  которые очень  часто произрастают  под сенью наших  самых
больших  недостатков:  за  слабость,  нерешительность, чувствительность.  Но
главное, Вы меня пожалели. Я имел неосторожность внушить Вам сострадание; Вы
были добры ко мне в  течение  нескольких недель и поэтому сочли естественным
проявлять  эту  доброту всю жизнь: Вы  полагали,  что для  того, чтобы  быть
счастливой, достаточно быть безупречной; я  счел, что  для  того, чтобы быть
счастливым, достаточно перестать грешить.
   Мы обвенчались в Ванде дождливым  октябрьским днем. Быть может, Моника,
я предпочел бы, чтобы наша  помолвка затянулась: мне  нравится, когда  время
потихоньку  ведет нас за собой, а не стремительно увлекает. Я не без тревоги
думал о жизни, которая нас ждала: не забудьте, мне было  двадцать  два  и Вы
стали первой женщиной  в моей жизни.  Но рядом  с Вами  все  казалось всегда
таким простым: я был благодарен  Вам  за  то, что Вы  почти не  внушали  мне
страха. Гости  один за другим покинули замок,  нам предстояло  уехать  тоже,
уехать вдвоем.  Нас обвенчали  в деревенской  церкви, и, поскольку  Ваш отец
отправился в очередную далекую экспедицию, на бракосочетании  присутствовали
только немногочисленные друзья и мой брат. Брат приехал,  хотя дорога стоила
недешево; он  поблагодарил меня с некоторой даже  горячностью за то, что, по
его словам, я спас нашу семью; я понял, что он намекает на Ваше богатство, и
мне стало стыдно. Я ничего ему не  ответил. Хотя не знаю, мой  друг, была ли
бы моя вина больше, принеси  я Вас в жертву не самому  себе, а  своей семье?
Сколько мне  помнится, был  один  из тех дней, который, словно  человеческое
лицо, все время меняет  выражение, чередуя дождь и  солнце. Он старался быть
погожим, как я  старался быть счастливым.  Господи, я и был счастлив. Робким
счастьем.
   А теперь, Моника, должно наступить молчание. Здесь кончается мой диалог
с   самим  собой   -  начинается   диалог  двух  соединившихся  душ  и  тел.
Соединившихся  или  просто  соединенных.  Чтобы сказать  все, дорогая, нужна
смелость, на которую я запрещаю себе  отважиться, а главное, нужно тоже быть
женщиной. Я хотел бы только сравнить свои воспоминания с Вашими, прожить как
бы в  замедленным  темпе те минуты печали или мучительной  радости, какие мы
пережили, может  быть, слишком поспешно. Они возвращаются как  почти забытые
мысли, как робкие, сделанные шепотом признания, как  тихая музыка, в которую
надо  вслушиваться, чтобы услышать. Но я  хочу проверить, нельзя  ли  так же
шепотом писать.
   Я по-прежнему был не очень  здоров, и это Вас беспокоило тем более, что
я не жаловался. Вы захотели, чтобы первые месяцы совместной жизни мы провели
в более мягком климате: обвенчавшись, мы в тот же день уехали  в Меран. Зима
погнала нас  в  еще  более  теплые края; я  впервые  увидел море,  море  под
солнцем.  Но это не имеет  значения. Наоборот, я предпочел бы другие  места,
более   печальные,   более   суровые,   которые  гармонировали   бы  с   тем
существованием, к которому  я стремился. А эти беззаботные края,  где царило
плотское счастье, вызывали во мне и недоверие, и смятение; во всякой радости
мне  всегда чудился  грех.  Чем  более  предосудительным  казалось  мне  мое
поведение,  тем   более  проникался  я   суровой   ригористической  моралью,
осуждавшей мои поступки. Наши теории, Моника, если в них не  отражаются наши
инстинкты, становятся преградой, какую мы возводим против этих инстинктов. Я
сердился,  когда Вы обращали мое внимание  на  слишком алую чашечку розы, на
статую, на  смуглую  красоту  проходящего мимо  ребенка; эти  невинные  вещи
вызывали  во  мне  подобие  аскетического отторжения.  По тем  же причинам я
предпочел бы, чтобы Вы были не так хороши собой.
   По какому-то молчаливому согласию мы отодвигали мгновение, когда станем
полностью принадлежать друг другу. Мысль об этом заранее  меня тревожила, да
и отталкивала; мне казалось, что чрезмерная  близость что-то нарушит, что-то
опошлит.  И  потом, никогда заранее  не знаешь,  что  произойдет между двумя
людьми из-за телесного соответсвия  или несоответствия. Может,  эти мысли не
назовешь здоровыми,  но  таковы  уж они были.  Каждый вечер  я задавал  себе
вопрос, решусь ли я войти к Вам; и не решался, мой друг. Но, наконец, дольше
уклоняться было  нельзя, Вы бы этого не поняли. Не без грусти думаю я о том,
насколько любой другой оценил бы ту красоту (доброту), с какой Вы так просто
отдали себя. Я  не хочу сказать ничего, что могло бы покоробить Вас,  и  тем
более того, что  могло бы  вызвать  у Вас  улыбку,  но  мне кажется, то  был
материнский дар. Позднее, видя, как прижимается к Вам Ваш  ребенок, я думал,
что всякий мужчина  ищет в женщине прежде  всего воспоминание о том времени,
когда его держала в объятиях мать. Во всяком случае, со мной это именно так.
С  бесконечной жалостью вспоминаю я, как Вы пытались меня ободрить, утешить,
может  быть, развеселить, и мне  почти кажется,  что первым  Вашим  ребенком
оказался я.
   Я не был  счастлив.  Конечно,  это  меня немного разочаровывало,  но, в
общем, я смирился. В каком-то смысле я отказался  от счастья или, по крайней
мере, от радости.  К  тому же я говорил себе, что  первые месяцы брака редко
бывают самыми  отрадными, что  два человека, внезапно соединенные жизнью, не
могут  так  быстро  раствориться  друг в друге, стать  по-настоящему  единым
существом. Тут нужно много терпения и доброй воли. И мы оба ими обладаем.  Я
говорил  себе слова, еще более справедливые, о том,  что мы  не имеем  права
требовать  радости и потому не должны роптать. В конце концов, если мы будем
благоразумны, одно стоит другого, и, может быть, счастье - это просто умение
переносить  несчастье. Я твердил себе это, потому что,  когда ты  не в силах
изменить  обстоятельства,  мужество   состоит  в   том,  чтобы  пытаться  их
объяснить.  Но в чем бы ни  крылся источник ущербности, в жизни  или  в  нас
самих, ущербность от этого не становится меньше, и мы от нее равно страдаем.
Вы, мой друг, тоже не были счастливы.
   Вам  было  двадцать четыре года. Почти  столько, сколько  моим  старшим
сестрам. Но, в отличие от них, Вы не были  робкой и незаметной: в Вас ключом
била жизненная энергия. Вы не были рождены для  мелких забот  или  маленьких
радостей - у  Вас была слишком сильная натура. В девичестве  у Вас сложилось
очень строгое и ответственное предст