авление о Вашей будущей роли супруги: то
был идеал нежности, исполненной не столько любви, сколько  привязанности. Но
в  тесную  череду скучных, а  подчас и  трудных обязанностей, какими, на Ваш
взгляд,  должно  было  стать  Ваше  будущее,  Вы,  сами  того  не  сознавая,
привносили нечто иное.  Принятые правила  не  позволяют  женщинам испытывать
страсть,  они  позволяют им  только  любить, может,  поэтому  они  любят так
безоглядно. Я  не  решаюсь сказать, что Вы  были рождены для наслаждения;  в
этом  слове есть что-то греховное  или, во  всяком случае,  запретное; скажу
лучше,  мой друг, что Вы были созданы, чтобы испытывать радость и дарить ее.
Надо постараться  снова  стать чистым,  и тогда ты поймешь  всю безгрешность
радости,  этой солнечной  формы  счастья. Вы  думали,  что  достаточно самой
дарить радость, чтобы получать ее в  ответ; не стану утверждать, что Вы были
разочарованы:  нужно длительное время, чтобы  женское  чувство  облеклось  в
мысль, - Вы просто грустили.
   Итак, я Вас не любил. Вы уже не  требовали от меня великой любви, какую
мне,  конечно,  не  внушит  никакая  женщина,   раз  уж  мне  не  дано  было
почувствовать ее к Вам. Но этого Вы  не знали. Вы были слишком благоразумны,
чтобы  не смириться с этой безысходной  жизнью, но  Вы были слишком здоровой
натурой, чтобы  не страдать  от  нее. Страдание,  какое причиняешь  ты  сам,
замечаешь в  последнюю очередь; к тому же Вы его скрывали:  в первое время я
думал, что  Вы  почти  счастливы. Вы старались в каком-то смысле  приглушить
себя,  чтобы мне угодить; Вы  носили темную, плотную одежду, скрывавшую Вашу
красоту, потому что малейшая Ваша попытка  принарядиться меня пугала (Вы это
уже поняли),  словно  мне предлагалась любовь. Не любя Вас,  я  испытывал по
отношению к  Вам какую-то беспокойную привязанность; стоило Вам на мгновение
отлучиться,  я  целый  день  пребывал  в унынии, и трудно сказать, от чего я
страдал,  - от того, что разлучен с Вами, или просто от того, что боюсь быть
один. Я  и сам этого не знал.  Впрочем, быть  вместе с  Вами я  тоже боялся,
боялся одиночества вдвоем. Я окружал Вас надрывной нежностью, двадцать раз в
день  спрашивал  Вас,  дорог  ли  я Вам,  слишком  хорошо понимая,  что  это
невозможно.
   Мы подчеркнуто  соблюдали  церковные  обряды,  проявляя  в  благочестии
рвение, уже не  соответствовавшее нашей вере: те, у кого почва уходит из-под
ног, хватаются за Бога, но именно в эти мгновения Бог тоже уходит от них. Мы
часто задерживались в тех старинных, уютных церквах, куда обычно заглядывают
путешественники, мы даже  привыкли молиться в них. Вечером мы возвращались к
себе, прижавшись друг к  другу, соединенные хотя  бы этим  общим порывом; мы
искали  предлогов,  чтобы  постоять  на улице, наблюдая жизнь  других: чужая
жизнь  всегда кажется легкой, ведь  ты  ее не проживаешь.  Мы слишком хорошо
знали,  что где-то нас ждет  наше временное  пристанище, комната,  холодная,
голая,  тщетно распахнутая  в теплую  итальянскую  ночь,  комната,  где  нет
одиночества, но нет и интимности. Мы ведь жили в  одной комнате, этого хотел
я. Каждый вечер мы не торопились зажигать лампу, свет мешал нам, но потом мы
не решались ее погасить. Вы находили, что я бледен, а сами тоже были бледны;
я боялся, не простудились ли Вы; Вы  ласково укоряли меня за то, что я устаю
от слишком долгих молитв: мы проявляли друг  к другу мучительную  доброту. В
эту  пору  Вы  страдали  изнурительной  бессонницей,  мне  тоже  было трудно
заснуть; мы оба притворялись  спящими, чтобы не начать жалеть друг друга.  А
иногда Вы плакали. Плакали как можно  беззвучнее, чтобы я ничего не заметил,
и я делал вид, что ничего  не слышу. Наверное, лучше не замечать слез, когда
не можешь их осушить.
   У меня изменился характер: я стал капризен, несговорчив, раздражителен,
словно  одна  обретенная  добродетель освобождала  меня от  всех  других.  Я
сердился  на Вас  за то,  что Вы не  смогли дать мне того покоя,  на какой я
рассчитывал, -  Господи, я  ведь только и мечтал о том, чтобы его обрести. Я
пристрастился  к  полупризнаниям, я мучил Вас  своими  душевными излияниями,
вселявшими  в  Вас тем большую  тревогу,  что  они были  недосказанными.  Мы
находили  жалкое  утешение  в  слезах  - наше  общее  горе  в  конце  концов
объединило нас  так,  как могло бы объединить  счастье. Вы тоже  изменились.
Казалось,  я отнял у Вас былую ясность души, хоть и не  сумел  присвоить  ее
себе.  Вы,  как и  я, вдруг ни с того  ни  с  сего проявляли нетерпение  или
становились сумрачной; мы превратились в двух больных,  ищущих опоры друг  в
друге.
   Я полностью забросил музыку. Я  смирился с тем, что уже никогда не буду
жить в том мире, частью которого она была. Говорят, музыка - вселенная души;
возможно, дорогая;  это только доказывает,  что душа  и плоть  нераздельны и
одна заключает в себе другую, как клавиатура заключает в себе звуки. Тишина,
сменяющая аккорды, - это не обычная тишина, это тишина чуткая,  живая. Много
неведомого  нам самим шепчется  в нас под сенью этой тишины -  мы никогда не
знаем,  что скажет  нам  умолкнувшая  музыка.  Картина,  статуя,  даже поэма
вызывают  в нас  совершенно  определенные мысли,  которые,  как правило,  не
уводят  нас   за  свои   пределы,  но  музыка  говорит  нам  о  безграничных
возможностях. Очень  опасно отдавать себя эмоциям в искусстве, если ты решил
отрешиться от них в жизни. Поэтому я перестал играть и сочинять музыку. Я не
из тех, кто ждет от искусства подмены наслаждения;  я  люблю обе эти немного
грустные  формы, в какие облекается любое человеческое желание, люблю и то и
другое, а  не  подменяю  одно другим. Я перестал  сочинять. Мое отвращение к
жизни  мало-помалу  распространялось  и  на мечты об  идеальной  жизни, ведь
шедевр, Моника, - эта вымечтанная жизнь. Даже та простая радость, какую дает
художнику законченное творение, засохла или, лучше сказать, замерзла во мне.
Может, причина была  в  том,  что  Вы не музыкантша:  мое самоотречение, моя
верность  были бы неполными, вступай  я каждый вечер в мир гармонии, куда Вы
не были вхожи.  От работы я отказался.  Я был беден, до женитьбы я трудился,
чтобы жить. Теперь  я находил особое сладострастие  в том, чтобы зависеть от
Вас, и даже от Ваших денег,  такое положение,  несколько  даже унизительное,
ограждало  меня  от  былого  греха.  Всем нам,  Моника, свойственны странные
предрассудки:  предать  женщину, которая  тебя любит, всего лишь жестоко, но
обмануть  ту,   на  деньги   которой  живешь,   -  чудовищно.  И  Вы,  такая
трудолюбивая,  не смели осудить  вслух мое полнейшее безделье -  Вы боялись,
как бы я не подумал, что Вы укоряете меня за мою бедность.
   Прошла зима,  потом  весна; безмерная  печаль  изнурила нас, как  самый
безоглядный разгул. Сердца  у нас иссохли,  как бывает  всегда после слишком
обильных слез, мое уныние походило на спокойствие. Меня почти пугало то, что
я так  спокоен; я считал, что одержал над собой победу. Увы!  Мы так  быстро
начинаем  тяготиться   своими  победами!  Мы  оба  решили,   что  устали  от
путешествий и  потому так подавлены, и поселились в Вене. Мне было  не очень
приятно  возвращаться  в город, где я когда-то жил  один, но Вы из  душевной
деликатности  хотели,  чтобы я поселился поближе к  родным краям. Я старался
поверить, что в Вене  буду теперь не так несчастлив, как прежде; главное же,
я  был  теперь не так свободен. Я предоставил Вам выбирать обстановку и обои
для нашего жилья, не без горечи наблюдая за тем, как Вы ходите по еще пустым
комнатам, в которых будут заперты  две наши жизни. Венское  общество пленила
Ваша  смуглая, хоть  и  печальная, красота; у нас обоих не  было привычки  к
светской жизни, и на какое-то время  она заставила  нас забыть, насколько мы
одиноки; потом  она стала нас утомлять.  Мы  с  каким-то  странным упорством
терпели уныние слишком нового дома, где ни с одним предметом не было связано
никаких  воспоминаний и  где  зеркала не знали нас. Несмотря на мои старания
быть добродетельным, несмотря на Ваши  попытки любить, мы  не научились даже
развлекать друг друга.  При известной трезвости ума пользу  можно извлечь из
всего, даже из  порока: он позволяет взглянуть на мир немного  по-иному, чем
принято. Жизнь,  уже не  такая  замкнутая, как прежде,  и  книги, которые  я
прочел, открыли  мне, насколько велика разница между  внешними приличиями  и
глубинной моралью.  Люди никогда не говорят всей правды, но,  когда  у  тебя
создается  привычка кое  о чем  умалчивать,  ты  вскоре  замечаешь, что  так
поступают все. Я приобрел странную способность распознавать тайные  пороки и
слабости;  моя  обнаженная  совесть  обнажала  передо  мной  совесть других.
Наверняка те,  с кем я себя сравнивал,  возмутились бы таким сопоставлением;
они  видели  в  себе людей нормальных, может,  потому, что их пороки были из
числа самых заурядных; но почему я  должен  был считать себя  ниже  тех, кто
ищет  наслаждения ради  наслаждения, которое чаще всего даже  не стремится к
появлению ребенка? И вот я стал говорить себе, что  мой  единственный  изъян
(вернее, мое  единственное  несчастье)  состоит в том,  что я - нет, не хуже
других,  а  просто  отличаюсь  от них.  К  тому  же  многие  люди  прекрасно
приспосабливаются к  инстинктам, похожим  на  мои; они  не так  уж  редки и,
главное, не так уж странны. Я злился на  себя, что так трагически  воспринял
заповеди, опровергаемые столькими  примерами, да и вообще ведь  человеческая
мораль -  не что иное, как великий компромисс. Господи, я никого не осуждаю:
каждый молча  лелеет свои тайны и  мечты,  не сознаваясь в них никому,  даже
самому себе, и все  объяснилось бы, если бы люди не лгали.  Выходит, я, быть
может, мучил себя из-за ерунды. Подчиняясь правилам самой строгой  морали, я
теперь  считал  себя вправе судить эти  правила - можно подумать, что  с тех
пор,  как  я отказался от какой  бы то ни было  свободы в жизни, я отважился
стать более свободным в мыслях.
   Я еще  не сказал  о  том, как Вы  мечтали о сыне. Я тоже страстно о нем
мечтал. Однако, узнав, что  у нас будет ребенок, я почти не ощутил  радости.
Конечно, брак без детей  -  всего лишь разрешенный  разврат;  если  любовь к
женщине  достойна уважения, какого не заслуживает  любовь иного рода, то это
только потому, что любовь к женщине чревата  будущим. Но когда жизнь кажется
тебе  абсурдной  и  бесцельной,  ты  не  станешь  радоваться ее продолжению.
Ребенку, которого мы  оба  хотели, предстояло появиться на свет у двух чужих
друг другу людей:  он не  был ни  доказательством  счастья, ни дополнением к
нему:  он его  замещал.  Мы смутно надеялись, что с  появлением ребенка  все
образуется; я желал  его  только  потому,  что  Вы грустили. Вначале Вы даже
стеснялись  говорить  со  мной  о  нем  - это  больше  чем  что-либо  другое
доказывает,  насколько наши жизни оставались  далекими друг  другу. И все же
это маленькое существо начало нам помогать. Я думал о нем  отчасти так,  как
если бы  то был не мой ребенок; я наслаждался теплом близости, которая снова
стала братской и  в которой уже  не  могло  быть места  страсти.  Мне  почти
казалось,  что  Вы  моя  сестра  или  родственница,  которую доверили  моему
попечению, и я должен заботиться о  Вас, ободрять, а может, и утешать, чтобы
Вы не горевали о том,  что чего-то  лишены. Вы  заранее любили это крохотное
создание - для Вас оно  уже было живым. В том, что меня это радует, я вполне
мог признаться, но и в этой радости была доля эгоизма: не сумев  сделать Вас
счастливой, я находил естественным переложить эту обязанность на ребенка.
   Даниель  родился в  июне,  в Вороино, в печальных краях  Белогорья, где
когда-то родился я сам. Вы во что бы то ни стало хотели,  чтобы  он появился
на свет среди этого  старинного пейзажа - этим Вы  как бы с большей полнотой
вручали  мне моего сына. Дом,  хотя его отремонтировали и  заново покрасили,
остался прежним -  он только казался  более просторным, потому что нас стало
меньше. Мой брат (у меня остался только один брат) жил здесь со своей женой;
это были самые настоящие провинциалы: привыкнув  к одиночеству, они дичились
людей, привыкнув к  бедности, стали боязливыми. Они  приняли нас  с какой-то
неловкой  услужливостью  и,  поскольку  дорога  Вас утомила, предложили Вам,
желая оказать Вам честь, большую комнату, где умерла моя мать и где родились
мы все. Ваши руки  на белом пододеяльнике были  почти такими, как  у нее,  и
каждое утро, как  в те времена, когда  я входил к матери, я ждал, чтобы  эти
длинные хрупкие пальцы легли мне на голову,  благословляя меня. Но я не смел
об  этом  просить  и  просто  целовал  их.  Между  тем   я  так  нуждался  в
благословении.  Комната  была  сумрачная,  нарядную постель  с  двух  сторон
затенял тяжелый  полог.  Думаю,  многие женщины  моей семьи  в былые времена
лежали здесь,  ожидая  ребенка или смерти, и как знать, может быть, смерть -
это просто рождение души.
   Последние  недели  Вашей  беременности  были тяжелыми:  однажды вечером
невестка пришла сказать мне, чтобы я молился. Я  не стал молиться, я  только
твердил себе, что Вы непременно умрете. Я боялся, что не  испытаю подлинного
отчаяния, и заранее угрызался. А  Вы смирились. Смирились, как  те,  кто  не
слишком  дорожит жизнью, и в этом спокойствии я тоже видел упрек себе. Может
быть, Вы чувствовали, что наш союз не из тех, которые длятся всю жизнь,  что
однажды  Вы  полюбите  кого-нибудь  другого. Когда боишься  будущего,  легче
умереть.  Я держал  в своих руках Ваши руки, всегда лихорадочно  горячие, мы
оба молчали, думая об одном - о том, что Вы, вероятно, скоро умрете; Вы были
такой усталой, что даже не задавались вопросом, что станется с ребенком. А я
с  негодованием  говорил  себе,  что  природа  несправедлива   к  тем,   кто
подчиняется самым внятным ее  законам, поскольку каждое  рождение подвергает
опасности две жизни. Каждый, кто  появляется на свет, причиняет страдания, а
умирая, страдает сам. Но беда даже не в том, что жизнь жестока, а в том, что
она тщетна и лишена красоты. Торжественность рождения, как и торжественность
смерти, для тех, кто при них присутствует, тонет в отвратительных или просто
вульгарных подробностях. Меня перестали пускать в Вашу спальню,  Вы боролись
в окружении женщин, которые  хлопотали вокруг Вас и  молились,  и, поскольку
лампы горели  всю ночь, чувствовалось,  что кого-то  ждут.  В Ваших  криках,
долетавших  до  меня  через  закрытую  дверь,  было  что-то  нечеловеческое,
внушавшее  ужас.  До этого я как-то не представлял себе,  что Вам  предстоит
схватка  с этой чисто животной  формой  страдания,  и  корил  себя  за этого
ребенка, который  повинен  в  Ваших криках. Вот  так, Моника, все связано не
только в  жизни, но и в  душе: воспоминание о тех часах, когда я считал, что
Вы обречены, может, и способствовало  моему возвращению к тому, к чему  меня
всегда влекли мои инстинкты.
   Меня  ввели в  Вашу  спальню, чтобы  показать  ребенка.  Все  здесь уже
успокоилось;  Вы были  счастливы, но счастьем  физическим, в котором  больше
всего  было усталости  и  освобождения.  Только ребенок  плакал  на  руках у
женщин. Думаю, он страдал от холода, от звука слов, от прикосновения пеленок
и рук, которые  им манипулировали. Жизнь только что вырвала его  из  жаркого
сумрака материнского лона; наверное, ему было страшно,  и ничто, даже  ночь,
даже  смерть не заменили бы ему этого воистину  первородного убежища, потому
что  в сумраке ночи и в сумраке смерти царит холод и его  не оживляет биение
сердца. Я оробел перед ребенком, которого надо было поцеловать. Он не внушал
мне ни нежности, ни  даже привязанности,  а только огромную  жалость,  ведь,
глядя на новорожденного, никогда не знаешь, какую причину для слез уготовило
ему будущее.
   Я  говорил себе,  что это  будет  Ваш ребенок, Моника, не  столько мой,
сколько  Ваш. Он унаследует от  Вас не только  богатство, которого так давно
было  лишено  Вороино (богатство,  друг  мой,  не  дает  счастья,  но  часто
открывает к нему  путь);  он  унаследует  также  Вашу прекрасную,  спокойную
повадку,  Ваш  ум и ту  ясную  улыбку,  какую мы часто встречаем на  холстах
французских  художников.  По крайней мере, мне  бы этого хотелось. Повинуясь
слепому чувству долга, я взял на себя ответственность за его жизнь, которой,
возможно,  грозила  опасность   стать  несчастливой  -  ведь   он  мой  сын;
единственное мое оправдание в том, что я  дал ему такую  замечательную мать.
Но при этом я твердил себе, что он наследник имени Жера, что  он принадлежит
к  семье, члены  которой  заботливо передают друг  другу представления такие
давние,  что  они  уже  вышли  из  употребления,  как  позолоченные  сани  и
придворные кареты. Как и я, он потомок  жителей  Польши,  Подолии и Богемии;
ему будут свойственнны их страсти, их внезапные разочарования, их склонность
к печали  и диковинным наслаждениям, судьба начертает ему все, что начертала
им,  что начертала мне. Ведь  мы  -  представители той странной человеческой
породы,  в  которой из  века в век  меланхолия чередуется  с  безумием,  как
чередуются  в  ней карие и  голубые  глаза.  У нас с Даниелем глаза голубые.
Теперь ребенок спал в колыбели, пододвинутой к кровати; составленные на стол
лампы смутно освещали комнату, и  семейные  портреты, на  которые обычно  не
смотришь,  потому что  они  все время  перед  глазами,  вдруг перестали быть
просто частью обстановки и заявили о себе.  Воля, которую выражали лица этих
предков, осуществилась: наш  брак  привел  к  рождению ребенка.  Через  него
старинный  род продолжится в будущем; теперь в моем существовании  больше не
было  нужды - я уже не интересовал  мертвых, я мог теперь исчезнуть, умереть
или, наоборот, заново начать жить.
   Рождение  Даниеля  нас  не  сблизило  -  оно  принесло   нам  такое  же
разочарование,  как и  любовь. Мы больше не возобновляли совместной жизни; я
уже не прижимался к  Вам  по ночам,  как  ребенок, боящийся  темноты,  - мне
вернули  комнату,  в которой  я  спал, когда мне было  шестнадцать.  В  этой
постели,  где  я  обрел  не  только  мои  былые  сны,  но  даже  углубление,
образовавшееся в ней  под тяжестью моего тела, мне  стало  казаться,  что  я
вновь воссоединился с  самим собой. Мы напрасно  воображаем, мой друг, будто
жизнь нас меняет  -  она изнашивает  нас,  и притом изнашивает  в нас только
благоприобретенное. Я  не  изменился,  просто  между  мной  и  моей  натурой
вклинились обстоятельства; я  оставался таким, каким был прежде, и, пожалуй,
в большей степени, чем прежде, ибо по мере того, как рушатся одна за  другой
наши иллюзии и верования, мы все глубже познаем свою истинную  сущность. Все
мои похвальные усилия и добрая воля привели к тому, что я обрел себя такого,
каким был раньше: душу, все еще в какой-то мере мятущуюся, но разочарованную
двумя  годами  добродетельной  жизни.  Есть  от  чего пасть  духом,  Моника.
Казалось  также, что долгая материнская работа, свершавшаяся  в Вас, вернула
Вашей натуре ее исконную простоту: Вы стали такой, какой были до замужества,
-  молодым   существом,  жаждущим  счастья,  только   более  твердым,  более
спокойным,  в  меньшей  мере   обремененным  душой.  Ваша  красота  достигла
какого-то умиротворенного расцвета - а я чувствовал себя больным и радовался
этому.  Мне неловко  и сегодня говорить Вам о том, сколько раз в  те  летние
месяцы я желал умереть, и я не хочу знать, что думали Вы, - не сравнивали ли
Вы  себя  с женщинами более  счастливыми и  не винили  ли меня за то, что  я
погубил Ваше будущее.  И однако мы  продолжали любить друг  друга, насколько
можно  любить, не испытывая взаимной страсти.  Теплый сезон (второй за время
нашего  брака)  кончился  вдруг  слишком  быстро, как  это  обычно бывает  в
северных краях; мы молча присутствовали при закате  лета и  закате нежности,
которые принесли  свои плоды  и которым теперь  остав