шему милосердию, к вашим чувствам отцов и мужей; но закон на нашей  сто-
роне, и поэтому мы ставим перед вами только вопрос о законности.
   Пьер разглядывал квартиру, которая могла бы принадлежать ему, и злил-
ся на ребячества Жана, находя брата непозволительно глупым и бездарным.
   Госпожа Ролан открыла дверь направо.
   - Вот спальня, - сказала она.
   В убранство этой комнаты она вложила  всю  свою  материнскую  любовь.
Обивка стен и мебели была  из  руанского  кретона,  под  старинное  нор-
мандское полотно. Узор в стиле Людовика XV - пастушка в медальоне, увен-
чанном двумя целующимися голубками, - придавал стенам, занавесям,  поло-
гу, кровати, креслам оттенок изящной и милой сельской простоты.
   - Это просто очаровательно, - сказала г-жа Роземильи без улыбки, про-
никновенным голосом, входя в спальню.
   - Вам нравится? - спросил Жан.
   - Очень.
   - Если бы вы знали, как я рад.
   Они взглянули друг другу в глаза нежно и доверчиво.
   Все же она испытывала некоторое стеснение, неловкость в этой комнате,
своей будущей спальне Еще с порога она заметила очень  широкую  кровать,
настоящее супружеское ложе, и поняла, что г-жа Ролан  предвидела  скорую
женитьбу сына и желала этого; эта материнская предусмотрительность обра-
довала г-жу Роземильи, ибо говорила о том, что ее ждут в семье Жана.
   Когда все вернулись в гостиную, Жан открыл левую дверь, и взорам отк-
рылась круглая столовая с тремя окнами, обставленная в  японском  стиле.
Мать и сын отделывали эту комнату со всей  фантазией,  на  которую  были
способны: бамбуковая мебель, китайские болванчики, вазы, шелковые драпи-
ровки, затканные золотыми блестками, шторы из бисера,  прозрачного,  как
капли воды, веера, прибитые на стенах поверх вышивок,  ширмочки,  сабли,
маски, цапли из настоящих перьев, всевозможные  безделушки  из  фарфора,
дерева, папье-маше, слоновой кости, перламутра, бронзы - это пышное  уб-
ранство отдавало той аляповатой претенциозностью, которой неискусные ру-
ки и неопытный глаз наделяют все то,  что  требует  наибольшего  уменья,
вкуса и художественного такта. Тем не менее именно этой комнатой  восхи-
щались больше всего. Только Пьер сделал несколько едких иронических  за-
мечаний, очень обидевших его брата.
   На столе пирамидами возвышались фрукты, а торты высились, словно  мо-
нументы. Есть никому не хотелось, гости посасывали фрукты и лениво грыз-
ли печенье. Через час г-жа Роземильи стала собираться домой.
   Было решено, что Ролан-отец проводит ее до дому, а г-жа  Ролан  оста-
нется, чтобы, за отсутствием служанки,  осмотреть  квартиру  материнским
оком и убедиться, что для сына приготовлено все, что нужно.
   - Вернуться за тобой? - спросил Ролан.
   Она помедлила, потом сказала:
   - Нет, старичок, ложись спать. Я приду с Пьером.
   Как только г-жа Роземильи и Ролан ушли, она погасила свечи, заперла в
буфет торты, сахар и ликеры и отдала ключ Жану, потом прошла в  спальню,
открыла постель и проверила, налита ли в графин свежая вода и плотно  ли
закрыто окно.
   Братья остались одни в маленькой гостиной. Жан все еще чувствовал се-
бя уязвленным неодобрительными замечаниями о  его  вкусе,  а  Пьера  все
сильнее душила злоба оттого, что эта квартира досталась брату. Они сиде-
ли друг против друга и молча курили. Вдруг Пьер поднялся.
   - Сегодня, - сказал он, - у вдовы был изрядно помятый вид. Пикники ей
не на пользу.
   Жаном внезапно овладел тот яростный гнев, который вспыхивает в добро-
душных людях, когда оскорбляют их чувства.
   Задыхаясь от бешенства, он проговорил с усилием:
   - Я запрещаю тебе произносить слово "вдова", когда ты говоришь о г-же
Роземильи!
   Пьер высокомерно взглянул на него.
   - Ты, кажется, приказываешь мне? Уж не сошел ли ты с ума?
   Жан вскочил с кресла.
   - Я не сошел с ума, но мне надоело твое обращение со мной!
   Пьер злобно рассмеялся.
   - С тобой? Уж не составляешь ли ты одно целое с госпожой Роземильи?
   - Да будет тебе известно, что госпожа Роземильи будет моей женой.
   Пьер засмеялся еще громче.
   - Ха! ха! Отлично. Теперь понятно, почему я не должен больше называть
ее "вдовой". Однако у тебя странная манера объявлять о своей женитьбе.
   - Я запрещаю тебе издеваться... понял? Запрещаю!..
   Жан выкрикнул эти слова срывающимся голосом, весь  бледный,  вплотную
подойдя к брату, доведенный до исступления насмешками над женщиной,  ко-
торую он любил и избрал себе в жены.
   Но Пьер тоже вдруг вышел из себя. Накопившийся в нем за последний ме-
сяц бессильный гнев, горькая обида, долго обуздываемое возмущение,  мол-
чаливое отчаянье - все это бросилось ему в голову и  оглушило  его,  как
апоплексический удар.
   - Как ты смеешь?.. Как ты смеешь?.. А я  приказываю  тебе  замолчать,
слышишь, приказываю!
   Жан, пораженный запальчивостью брата, умолк на мгновенье; в своем за-
туманенном бешенством уме он подыскивал слово, выражение, мысль, которые
ранили бы брата в самое сердце.
   Силясь овладеть собой, чтобы больней ударить,  и  замедляя  речь  для
большей язвительности, он продолжал:
   - Я уже давно заметил, что ты мне завидуешь, - с того самого дня, как
ты начал говорить "вдова". Ты прекрасно понимал, что мне это неприятно.
   Пьер разразился своим обычным резким и презрительным смехом.
   - Ха! ха! бог ты мой! Завидую тебе!.. Я?.. я?.. я?.. Да чему же,  че-
му! Твоей наружности, что ли? Или твоему уму?..
   Но Жан ясно чувствовал, что задел больное место брата.
   - Да, ты завидуешь мне, завидуешь с самого детства;  и  ты  пришел  в
ярость, когда увидел, что эта женщина предпочитает меня, а тебя и  знать
не хочет.
   Пьер, не помня себя от обиды и злости, едва мог выговорить:
   - Я... я... завидую тебе? Из-за этой дуры, этой куклы,  этой  откорм-
ленной утки?..
   Жан, видя, что его удары попадают в цель, продолжал:
   - А помнишь тот день, когда ты старался грести лучше меня на  "Жемчу-
жине"? А все, что ты говоришь в ее присутствии, чтобы порисоваться перед
нею? Да ведь ты лопнуть готов от зависти! А когда я получил  наследство,
ты просто взбесился, ты возненавидел меня, ты выказываешь это мне на все
лады, ты всем отравляешь жизнь,  ты  только  и  делаешь,  что  изливаешь
желчь, которая тебя душит!
   Пьер сжал кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на брата и  не
схватить его за горло.
   - Замолчи! Постыдился бы говорить о своем наследстве!
   Жан воскликнул:
   - Да ведь зависть так и сочится из тебя! Ты слова не  можешь  сказать
ни отцу, ни матери, чтобы она не прорвалась наружу. Ты делаешь вид,  что
презираешь меня, а сам завидуешь! Ты придираешься ко  всем,  потому  что
завидуешь! А теперь, когда я стал богат, ты уж не в силах  сдерживаться,
ты брызжешь ядом, ты мучаешь мать, точно это ее вина!..
   Пьер попятился к камину; рот его был полуоткрыт, глаза расширены;  им
овладело то состояние слепого неистового гнева, в каком человек способен
на убийство.
   Он повторил тише, задыхаясь:
   - Замолчи! Да замолчи же!
   - Нет! Я уже давно хочу все тебе высказать. Ты сам дал  мне  к  этому
повод - теперь пеняй на себя. Ты знаешь, что я люблю эту женщину, и  на-
рочно высмеиваешь ее предо мной, выводишь меня из себя. Так пеняй на се-
бя. Я обломаю твои змеиные зубы! Я заставлю уважать меня!
   - Уважать тебя!
   - Да, меня.
   - Уважать... тебя... того, кто опозорил всех нас своей жадностью?
   - Что ты говоришь? Повтори... повтори!
   - Я говорю, что нельзя принимать наследство от постороннего человека,
когда слывешь сыном другого.
   Жан замер на месте, не понимая, ошеломленный намеком,  боясь  угадать
его смысл.
   - Что такое? Что ты говоришь?.. Повтори!
   - Я говорю то, о чем все шепчутся, о чем все сплетничают,  -  что  ты
сын того человека, который оставил тебе состояние. Так вот - честный че-
ловек не примет денег, позорящих его мать.
   - Пьер... Пьер... подумай, что ты говоришь? Ты... ты... как ты можешь
повторять такую гнусность?
   - Да... я... я... Неужели ты не видишь, что уже целый месяц меня гры-
зет тоска, что я по ночам не смыкаю глаз, а днем прячусь, как зверь, что
я уже сам не понимаю, что говорю и что делаю, не знаю, что со  мной  бу-
дет, - в потому что я невыносимо страдаю, потому что я обезумел от стыда
и горя, ибо сначала я только догадывался, а теперь знаю.
   - Пьер... замолчи... Мама рядом в комнате! Подумай,  ведь  она  может
нас услышать... она слышит нас...
   Но Пьеру надо было облегчить душу! И он рассказал обо всем - о  своих
подозрениях, догадках, внутренней борьбе, о том, как он в  конце  концов
уверился, и о случае с портретом, исчезнувшим во второй раз.
   Он говорил короткими, отрывистыми, почти бессвязными фразами,  как  в
горячечном бреду.
   Он, казалось, забыл о Жане и о том, что мать находится рядом,  в  со-
седней комнате. Он говорил так, как будто его не слушал никто,  говорил,
потому что должен был говорить, потому что слишком исстрадался,  слишком
долго зажимал свою рану. А она все  увеличивалась,  воспалялась,  росла,
как опухоль, и нарыв теперь прорвался, всех  обрызгав  гноем.  По  своей
привычке Пьер шагал из угла в угол; глядя прямо перед собой, в  отчаянии
ломая руки, подавляя душившие его рыдания, горько, с ненавистью  упрекая
самого себя, он говорил, словно исповедуясь в своем несчастье и  в  нес-
частье своих близких, словно бросая  свое  горе  в  невидимое  и  глухое
пространство, где замирали его слова.
   Жан, пораженный, уже готовый верить обвинению брата, прислонился спи-
ной к двери, за которой, как он догадывался, их слушала мать.
   Уйти она не могла, - другого выхода из спальни не  было;  в  гостиную
она не вышла - значит, не решилась.
   Вдруг Пьер топнул ногой и крикнул:
   - Какая же я скотина, что рассказал тебе все это!
   И он с непокрытой головой выбежал на лестницу.
   Громкий стук захлопнувшейся входной двери вывел Жана  из  оцепенения.
Прошло всего несколько мгновений, более долгих, чем часы, во время кото-
рых ум его пребывал в полном бездействии; он сознавал, что  сейчас  надо
будет думать, что-то делать, но выжидал, отказываясь понимать, не  желая
ни знать, ни помнить - из боязни, из малодушия, из трусости. Он  принад-
лежал к числу людей нерешительных, всегда откладывающих дела на  завтра,
и, когда надо было на что-нибудь решиться  тотчас  же,  он  инстинктивно
старался выиграть хотя бы несколько минут. Глубокое безмолвие,  окружав-
шее его теперь, после выкриков Пьера, это внезапное безмолвие стен и ме-
бели в ярком свете шести свечей и  двух  ламп  вдруг  испугало  его  так
сильно, что ему тоже захотелось убежать.
   Тогда он стряхнул с себя оцепенение, сковавшее, ему ум  и  сердце,  и
попытался обдумать случившееся.
   Никогда в жизни он не встречал никаких препятствий. Он был из тех лю-
дей, которые плывут по течению. Он прилежно учился, чтобы избежать нака-
заний, и усердно изучал право, потому что жизнь его протекала  спокойно.
Все на свете казалось ему вполне естественным, и ничто особенно не оста-
навливало его внимания. Он по  природе  своей  любил  порядок,  рассуди-
тельность, покой, так как ум у него был бесхитростный; разразившаяся ка-
тастрофа застала его врасплох, и он чувствовал себя точно человек, упав-
ший в воду и не умеющий плавать.
   Сначала он пробовал усомниться. Уж не солгал ли ему брат от злости  и
зависти?
   Но мог ли Пьер дойти до такой низости и сказать подобную вещь о мате-
ри, если бы сам не был доведен до отчаяния? И потом в ушах Жана,  в  его
глазах, в каждом нерве, казалось, во всем теле  запечатлелись  некоторые
слова, горестные стоны, звук голоса и жесты Пьера, полные такого страда-
ния, что они были неопровержимы и неоспоримы, как сама истина.
   Жан был слишком подавлен, чтобы сделать хоть шаг,  принять  хоть  ка-
кие-нибудь решения. Отчаяние все сильней овладевало им, и он чувствовал,
что за дверью стоит его мать, которая все слышала, и ждет.
   Что она делает? Ни единое движение, ни единый шорох, ни единый  вздох
не обнаруживал присутствия живого существа за этой стеной. Не убежала ли
она? Но как? А если убежала - значит, выпрыгнула в окно!
   Его охватил страх, такой внезапный, такой непреодолимый, что он  ско-
рее высадил, чем открыл дверь, и ворвался в комнату.
   Она казалась пустой. Ее освещала единственная свеча на комоде.
   Жан бросился к окну; оно было затворено, ставни закрыты. Обернувшись,
он обвел испуганным взглядом все темные углы, и вдруг заметил, что полог
кровати задернут. Он подбежал и отодвинул его. Мать лежала  на  постели,
уткнувшись лицом в подушку, которую она прижимала к ушам судорожно  све-
денными руками, чтобы больше не слышать. Сначала он подумал, что она за-
дохнулась. Обхватив мать за плечи, он повернул ее, но она  не  выпускала
подушки, прятала в нее лицо и кусала, чтобы не закричать.
   Прикосновение к этому неестественно напряженному  телу,  к  судорожно
сжатым рукам сказало ему о ее невыразимых муках. Сила отчаяния, с  какой
ее пальцы и зубы вцепились в подушку, которой она закрывала рот, глаза и
уши, чтобы сын не видел ее, не говорил с ней, потрясла его, и он  понял,
до какой степени может дойти страдание. И его сердце, его  бесхитростное
сердце разрывалось от  жалости.  Он  не  был  судьей,  даже  милосердным
судьей, он был только слабый человек и любящий, сын. Он  уже  не  помнил
ничего из слов брата, он не рассуждал, не спорил,  -  он  только  провел
обеими руками по неподвижному телу матери и, не имея сил оторвать ее ли-
цо от подушки, крикнул, целуя ее платье:
   - Мама, мама, бедная моя мама, посмотри на меня!
   Ее можно было принять за мертвую, если бы не  едва  уловимый  трепет,
который пробегал по ее членам, словно  дрожание  натянутой  струны.  Жан
повторял:
   - Мама, мама, выслушай меня. Это неправда. Я знаю, что это неправда.
   Спазмы сдавили ей горло, ей не хватало воздуха; и вдруг она  разрыда-
лась. Тогда судорожное напряжение ослабело, сведенные  мускулы  обмякли,
пальцы раскрылись, выпустили подушку; и он открыл ее лицо.
   Она была очень бледная, совсем белая, и из-под опущенных век катились
слезы. Он, обняв ее, стал осторожно целовать ее глаза долгими, горестны-
ми поцелуями, чувствуя на губах ее слезы, и все повторял:
   - Мама, дорогая моя, я знаю, что это неправда. Не плачь, я знаю!  Это
неправда!
   Она приподнялась, села, взглянула на него и с тем мужеством, какое  в
иных случаях необходимо, чтобы убить себя, сказала:
   - Нет, это правда, дитя мое.
   Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. С минуту она еще  за-
дыхалась, вытягивала шею, запрокидывала голову, чтобы легче было дышать,
потом снова поборола себя и продолжала:
   - Это правда, дитя мое. К чему лгать? Это правда. Ты  не  поверил  бы
мне, если бы я солгала.
   Казалось, она сошла с ума. Охваченный ужасом, он упал на колени перед
кроватью, шепотом повторяя:
   - Молчи, мама, молчи!
   Она поднялась с пугающей решимостью и энергией.
   - Да мне больше и нечего сказать тебе, дитя мое. Прощай.
   И она направилась к двери. Он обхватил ее обеими руками и закричал:
   - Что ты делаешь, мама, куда ты?
   - Не знаю... откуда мне знать... мне больше нечего делать...  ведь  я
теперь совсем одна...
   Она стала вырываться. Он крепко держал ее и только повторял:
   - в Мама... мама... мама...
   А она, силясь разомкнуть его руки, говорила:
   - Нет, нет, теперь я больше тебе не мать, теперь я  чужая  для  тебя,
для всех вас, чужая, совсем чужая! Теперь у тебя нет ни отца, ни матери,
бедный ты мой... прощай!
   Он вдруг понял, что если даст ей уйти, то никогда больше ее  не  уви-
дит, и, подняв мать на руки, отнес ее в кресло, насильно  усадил,  потом
стал на колени и обхватил ее обеими руками, как кольцом.
   - Ты не уйдешь отсюда, мама; я люблю тебя, ты останешься со мной. Ос-
танешься навсегда, ты моя, я не отпущу тебя.
   Она ответила с глубокой скорбью:
   - Нет, бедный мой мальчик, это уже невозможно. Сегодня ты плачешь,  а
завтра выгонишь меня. Ты тоже не простишь.
   Он ответил с таким искренним порывом: "Что ты? я? я? Как мало ты меня
знаешь! - на что она вскрикнула, обняла голову сына обеими руками, с си-
лой притянула к себе и стала покрывать его  лицо  страстными  поцелуями:
Потом она затихла, прижавшись щекой к его  щеке,  ощущая  сквозь  бороду
теплую кожу лица, и шепотом на ухо сказала ему:
   - Нет, мой малыш. Завтра ты меня уже не простишь. Ты веришь, что  это
не так, но ты ошибаешься. Ты простил меня сегодня, и твое прощение спас-
ло мне жизнь; но ты не должен больше меня видеть.
   Он повторял, сжимая ее в объятиях:
   - Мама, не говори этого!
   - Нет, это так, мой мальчик! Я должна уйти. Не знаю, куда я пойду, не
знаю, что буду делать, что скажу, но так нужно. Я не  посмею  больше  ни
взглянуть на тебя, ни поцеловать тебя, понимаешь?
   Тогда, в свою очередь, он прошептал ей на ухо:
   - Мамочка, ты останешься, потому что я этого хочу, ты мне необходима.
И сейчас же дай слово, что будешь слушаться меня.
   - Нет, дитя мое.
   - Мама, так нужно, слышишь? Так нужно.
   - Нет, дитя мое, это невозможно. Это значило бы создать ад  для  всех
нас. За этот месяц я узнала, что это за пытка. Сейчас ты  растроган,  но
когда это пройдет, когда ты будешь смотреть на меня, как Пьер, когда  ты
вспомнишь то, что я тебе сказала... Ах!..  Жан,  мальчик  мой,  подумай,
ведь я твоя мать!..
   - Я не хочу, чтобы ты покидала меня, мама. У меня никого  нет,  кроме
тебя.
   - Но подумай, сынок, что мы не сможем больше смотреть друг  на  друга
не краснея, что стыд истерзает меня, что я буду опускать глаза, встреча-
ясь с твоим взглядом.
   - Это неправда, мама.
   - Нет, нет, это правда! Я хорошо поняла, как боролся твой бедный брат
с самого первого дня. Теперь, как только я заслышу его шаги  в  доме,  у
меня так колотится сердце, что грудь разрывается, а когда  я  слышу  его
голос, - я почти теряю сознание. До сих пор у меня еще оставался ты! Те-
перь у меня нет и тебя. Мой маленький Жан, неужели ты думаешь, что я мо-
гу жить бок о бок с вами обоими?
   - Да, мама. Я буду так любить тебя, что ты и думать забудешь об этом.
   - Разве это возможно?
   - Да, возможно.
   - Но как я могу не думать об этом, живя бок о бок  с  тобой  и  твоим
братом? Разве вы сами не будете думать об этом?
   - Я не буду, клянусь тебе!
   - Ты будешь думать об этом непрестанно. - Нет, клянусь тебе. И  знай:
если ты уйдешь, я вступлю в армию и дам убить себя.
   Она испугалась этой ребяческой угрозы и прижала сына к груди,  лаская
его со страстной нежностью. Он продолжал:
   - Я люблю тебя сильнее, чем ты думаешь, гораздо, гораздо сильнее! Ну,
будь же умницей. Попробуй остаться со мной хоть на неделю?  Ты  обещаешь
мне неделю? Неужели ты откажешь мне в этом?
   Она положила руки на плечи Жана и слегка отстранила его:
   - Дитя мое... постараемся быть спокойными и твердыми. Сначала дай мне
сказать. Если хоть раз я услышу из твоих уст то, что я уже  месяц  слышу
от твоего брата, если хоть раз я увижу в твоих глазах то, что я читаю  в
его глазах, если хоть по одному слову, по одному взгляду  я  пойму,  что
стала ненавистна тебе, как и ему... тогда не пройдет и часа, слышишь,  и
часа... как я уйду навсегда.
   - Мама, клянусь тебе...
   - Дай мне сказать... За этот месяц я выстрадала все, что только может
выстрадать живое существо. С той минуты, как я поняла,  что  твой  брат,
другой мой сын, подозревает меня, что он шаг за шагом угадывает  истину,
каждое мгновение моей жизни превратилось в такую  муку,  какую  никакими
словами не описать.
   В ее голосе слышалось столько горя, что Жану передалась  ее  боль,  и
глаза его наполнились слезами.
   Он хотел ее поцеловать, но она оттолкнула его.
   - Погоди... слушай... мне еще так много нужно сказать тебе, чтобы  ты
понял... но ты не поймешь... а между тем... если мне остаться... то нуж-
но... Нет, не могу!..
   - Говори, мама, говори.
   - Хорошо! По крайней мере, я тебя не обману... Ты хочешь,