сравнений,  из  которых  явствовало,  что подобно тому, как землю на восходе
заливает  чистый  предутренний  свет, так и "желтый цветок" своим появлением
озарял  его  сердце  лучезарным  сиянием...  "...в моей душе жила непонятная
радость,   предчувствие   чего-то   необычайного,   что   должно   со   мной
произойти..."  -  писал  Кямран.  И,  наконец, предчувствие сбылось: однажды
вечером в саду отеля он увидел в электрическом свете "желтый цветок".
     Мои   глаза   метались  по  письму,  строчки  сливались,  так  как  уже
окончательно  стемнело.  Я совсем не запомнила содержания. Но конец письма я
перечитала несколько раз, и он навеки врезался в мою память.
     "...Сердце  мое  было  пусто,  во  мне жила потребность любить. Когда я
увидел   перед  собой  вас,  тоненькую,  высокую,  голубоглазую,  жизнь  мне
представилась в другом свете..."
     Незнакомка медленно приблизилась ко мне и заговорила дрожащим голосом:
     - Феридэ-ханым, я огорчила вас?.. Но поверьте, что...
     Я вздрогнула и протянула ей письмо.
     - Откуда  вы  взяли?  Чему  здесь огорчаться? В этой истории нет ничего
необычного.  Я даже благодарна вам. Вы открыли мне глаза. А сейчас разрешите
попрощаться.
     Я кивнула головой и пошла к дому. Но незнакомка окликнула меня:
     - Феридэ-ханым,  простите, еще на минуточку... Что же мне сказать своей
подруге?
     - Скажите,  что вы выполнили свою миссию. Остальное ее не касается. Вот
и все.
     Незнакомка говорила что-то еще, но я не стала слушать.
     Не  знаю,  сколько  ждал  меня  Кямран  у  большого  камня, которому не
суждено   было  стать  свидетелем  нашего  примирения,  но,  думаю,  он  был
ошеломлен,  когда,  наконец,  устав  ждать,  пришел  в  мою комнату и прочел
несколько  строк,  нацарапанных  на  разлинованном  листе школьной тетрадки:
"Кямран-бей-эфенди,  мне  все известно о вашем романе с "желтым цветком". Мы
не увидимся с вами до самой смерти. Я ненавижу тебя! Феридэ".


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

                                                     Б..., сентябрь 19... г.

     - С  тех  пор  как ты приехала, ты только и делаешь, что пишешь, пишешь
дни  и  ночи  напролет... Ну что это за бесконечное писание? Может, скажешь,
письмо?  Письма  в  тетрадках  не пишут. Скажешь, книга? Тоже нет. Мы знаем,
книги  пишут длинноволосые и бородатые улемы*. А ты всего-навсего девчонка и
ростом-то с ноготок. Ну что ты там можешь писать, вот так без отдыха?
     ______________
     * Улемы - мусульманские богословы, ученые.

     Этот  вопрос  задал мне старый номерной Хаджи-калфа. Больше часа он мыл
полы  в коридоре гостиницы, мурлыча себе под нос какую-то песенку, и теперь,
утомившись,  заглянул ко мне, чтобы, как он сам говорит, "перекинуться двумя
строчками разговора".
     Взглянув на него, я расхохоталась.
     - Что за вид, Хаджи-калфа?
     Обычно  Хаджи-калфа  ходил  в  белом  переднике,  а сегодня на нем было
стародавнее  энтари*,  с  разрезами  по бокам. Волоча за собой босыми ногами
тряпку, он, чтобы не упасть, опирался на толстую палку.
     ______________
     * Энтари - платье наподобие длинной рубахи.

     - Что поделаешь? Занимаюсь женским делом, потому и оделся по-женски.
     Если  не  считать  приезжей  из  соседнего  номера,  с которой я иногда
разговаривала,  Хаджи-калфа  был  моим  единственным собеседником. Правда, в
первые  дни  он  избегал меня, а если заходил по какому-нибудь делу в номер,
то хлопал дверью и говорил:
     - Это я. Покрой голову.
     Я шутливо отвечала:
     - Ну  что  ты,  дорогой  Хаджи-калфа!  В чем дело? Ради аллаха... Какие
между нами могут быть церемонии?
     Сердитое лицо старика хмурилось еще больше.
     - Э-э!  Ничего-то ты не понимаешь, - ворчал он. - Разве можно внезапно,
без предупреждения, входить к нареченным ислама...
     "Нареченные  ислама",  вероятно, означало "женщины". Я не спрашивала об
этом  Хаджи-калфу,  так  как разговаривать на подобную тему не позволяла мне
гордость  учительницы.  И  все-таки  однажды в шутливом тоне я объяснила ему
бессмысленность  столь  "почтительного" обращения. Теперь Хаджи-калфа стучит
в мою дверь запросто и заходит не стесняясь.
     Видя,  что  я  не  перестаю подшучивать над ним, Хаджи-калфа хотел было
обидеться, но раздумал.
     - Ты   нарочно   так   говоришь,   чтобы   рассердить  меня.  Но  я  не
рассержусь...  - Потом немного помолчал и добавил, грустно поглядев на меня:
-  Ты  ведь,  как  птица  в  клетке,  томишься  одна  в этой комнате. Пошути
немного,  посмейся,  это  не грех... Вот подружимся как следует - я тебе еще
спляшу что-нибудь, чтобы ты хоть немного повеселилась. Согласна, ханым?
     Как же объяснить Хаджи-калфе, что я пишу?
     - У  меня  почерк  скверный, Хаджи-калфа. Приходится упражняться, чтобы
ребятишки не пристыдили меня. На днях ведь уроки начнутся.
     Хаджи-калфа  облокотился на палку, словно позировал фотографу, в глазах
его засветилась добрая улыбка.
     - Обманываешь,  девчонка!  Эх,  знала  бы  ты, чего только не повидал в
жизни   Хаджи-калфа!   Видел  людей,  которые,  точно  каллиграфы,  почерком
"сюлюс"*  пишут. Но писанина их и ломаного гроша не стоит. А есть такие, что
пишут  криво  да косо, закорючками, как муравьиные ножки. Вот из них-то толк
и  получается.  Знала  бы ты, сколько я подметок истер, прислуживая в разных
учреждениях;  каких  только  чиновников мы не видели на своем веку! А у тебя
какое-то  горе...  Да!  Горе-то  горе, но нас это не касается. Только, когда
пишешь,  старайся  не  пачкать  пальцы  чернилами.  Вот это твоим школьникам
может показаться смешным. Ну, ладно, ты пиши, а я пойду домывать полы.
     ______________
     * "Сюлюс" (искаж. от "сульс") - род почерка в арабском письме.


     Проводив  Хаджи-калфу,  я  опять  села  за  стол, но работать больше не
могла. Слова старика заставили меня призадуматься.
     Хаджи-калфа  прав.  Раз  уже  я  взрослый  человек, да еще учительница,
которая  не  сегодня-завтра  приступит  к  занятиям, нужно следить за собой,
чтобы  не  осталось  в поведении ничего детского, ни одной черточки. В самом
деле,  о  чем  говорят чернильные пятна на пальцах? А следы чернил на губах,
хотя  Хаджи-калфа ничего не сказал об этом? Как часто, когда я склоняюсь над
своим  дневником,  особенно  по  ночам, мне вспоминается жизнь в пансионе. И
меня  обступают  люди, которых не суждено больше встретить. Разве все это не
связано  с чернильными пятнами? И еще одну фразу Хаджи-калфы я никак не могу
забыть: "Ты ведь, как птица в клетке, томишься одна в этой комнате..."
     Неужели,  вырвавшись  наконец  навсегда  из  клетки,  я все-таки кажусь
кому-то птицей в заточении? Это, конечно, не так.
     Для  меня  в  слове "птица" заключен особый смысл. Для меня птица - это
прежняя  Чалыкушу,  которая хочет расправить свои перебитые крылья и разжать
сомкнутый  клюв.  Если  Хаджи-калфа  позволит  себе и впредь разговаривать в
таком тоне, боюсь, наши отношения могут испортиться.
     Откровенно   говоря,   приходится   напрягать   последние  силы,  чтобы
ежедневно  заполнять  страницы дневника; как трудно возвращаться к прошлому,
в тот отвратительный мир, который остался позади...


x x x

     В  памятный  вечер, когда я шла к себе после разговора с незнакомкой, в
коридоре  меня  встретила  тетка.  Я  не  успела спрятаться в темный угол, и
тетка заметила меня.
     - Кто это? - крикнула она. - Ах, это ты, Феридэ? Почему прячешься?
     Я стояла перед ней и молчала. В темноте мы не видели друг друга.
     - Почему ты не идешь в сад?
     Я продолжала молчать.
     - Опять какая-нибудь шалость?
     Казалось, чья-то невидимая рука сжимает мне горло, стараясь задушить.
     - Тетя... - с трудом вымолвила я.
     О,  если  бы  тетка  в ту минуту сказала мне ласковое слово, догладила,
как  обычно, по щеке, я бы, наверное, со слезами кинулась ей в объятья и все
рассказала.
     Но тетка ничего не понимала.
     - Ну, что там у тебя еще за горе, Феридэ?
     Так  она  говорила  обычно,  когда  я  приставала  к ней с какой-нибудь
просьбой.  Но тогда мне показалось, что этими словами она хочет сказать: "не
хватит ли наконец?!"
     - Нет, ничего, тетя, - ответила я. - Позвольте, я вас поцелую.
     Все-таки   тетка   была   для  меня  матерью,  и  я  не  хотела  с  ней
расставаться,  не  поцеловав  на прощанье. Не дожидаясь ответа, я схватила в
темноте ее за руки и поцеловала в обе щеки, а потом в глаза.
     В  комнате  у меня все было перевернуто вверх дном. На стульях валялась
одежда.  Из ящиков открытого шкафа свешивалось белье. Девушка, решившаяся на
столь  смелый  шаг,  не  должна  была  оставлять, как неряха школьница, свою
комнату в таком виде. Но что поделаешь? Я торопилась.
     Я  не  зажигала  лампу,  так как боялась, что кто-нибудь заметит в окне
свет  и  придет. В темноте я кое-как нацарапала Кямрану несколько прощальных
слов,  затем  достала  из  шкафа  свой  диплом, перевязанный красной лентой,
несколько   безделушек,  дорогих  мне  как  память,  да  кольцо  и  сережки,
оставшиеся от матери, и все сложила в школьный чемоданчик.
     Наверно,  вот  так  поступали приемные дети, покидая чужой дом. Подумав
об этом, я горько улыбнулась.
     Куда  идти?  Это  пришло мне в голову только на улице. Да, куда я могла
пойти?  Утром  было  бы  легче.  В  мыслях рождались какие-то смутные планы.
Главное  -  пережить ночь. Но где укрыться в такой поздний час? Кажется, все
было  предусмотрено,  но  не  могла же я с чемоданом в руках до утра бродить
одна  по  полям!  В  доме,  конечно, вскоре поднимется переполох. В полицию,
возможно,  не  обратятся,  боясь  позора,  но  поиски, несомненно, начнутся.
Поезд,  экипаж,  пароход  -  все это отпадало. Так слишком быстро нападут на
мой след.
     Теперь,  когда  я  решила жить самостоятельно, ничто не могло принудить
меня  вернуться  в  ненавистный  дом.  Но мое решение родные могли счесть за
детское  безрассудство,  за  каприз взбалмошной девчонки и понапрасну только
мучили бы себя и меня.
     Я   знала,  что  письмо,  которое  напишу  завтра  тетке,  заставит  их
отказаться от поисков, и они уже больше никогда не упомянут мое имя!
     Сначала  я подумала о подругах, живущих поблизости. Они, конечно, могли
принять  меня  хорошо.  Но  им  мой поступок мог показаться непонятным, даже
неблаговидным.  Они  побоялись бы себя скомпрометировать, пришлось бы как-то
объяснять   столь   необычный   визит.  Нет,  у  меня  не  хватило"  бы  сил
отчитываться  перед  чужими  людьми,  выслушивать  их  наставления. Наконец,
знакомые,  о  которых  я  в  первую очередь вспомнила, были известны также и
моим  домашним.  Они  кинулись  бы  искать  меня  прежде  всего  у них. Да и
родители  подружек не стали бы обманывать моих родственников, они не сказали
бы им: "Ее здесь нет".
     Идти  по  проспекту,  ведущему  к  станции, было опасно, и я свернула в
улочку   Ичеренкейя.   Темнота   становилась  непроницаемой.  Мной  овладела
растерянность,  в  душу  закрадывался  страх,  и  вдруг я вспомнила про нашу
старую  знакомую,  переселенку  с  Балкан,  которая лет восемь - десять тому
назад   была   кормилицей   у   моих  дальних  родственников.  Она  жила  на
Сахрайиджедит и часто наведывалась к нам в особняк.
     В  прошлом году, возвращаясь как-то после длительной вечерней прогулки,
мы  зашли к ней и с полчаса отдыхали у нее в саду. Она любила меня, я всегда
дарила  ей  кое-какие  старые вещи. Можно было, пожалуй, эту ночь провести у
нее дома, и никто бы не додумался искать меня там.
     По  улице  проезжала  повозка.  Я  хотела  было ее остановить, но потом
раздумала:  слишком  опасно, да и мелких денег у меня не было. Волей-неволей
пришлось  идти пешком. Завидев в темноте какую-нибудь тень или услышав шаги,
я  начинала  дрожать  и  застывала  на  месте. Любой заподозрил бы неладное,
увидев  ночью  одинокую  женщину  на безлюдной загородной дороге. К счастью,
мне  никто  не  встретился.  Только около какого-то сада навстречу мне вышло
несколько  пьяных мужчин, горланивших песни, но все обошлось благополучно, я
перелезла  через низенькую садовую изгородь и переждала, пока гуляки пройдут
мимо.  На  мое  счастье, в саду не оказалось собаки, а не то мне пришлось бы
худо.
     Уже  на улице Сахрайиджедит я встретила сторожа, который устало волочил
по  мостовой  свою палку. Но и тут мне повезло, он не заметил меня и свернул
в темный переулок.
     Увидев  меня,  кормилица  и  ее  старый муж были несказанно удивлены. Я
рассказала им небылицу, которую придумала по дороге:
     - Мы  с  дядей,  старшим  братом  матери, возвращались из Скутари, но у
экипажа  сломалось  колесо.  В  такой  поздний  час другого экипажа найти не
удалось;  пришлось  возвращаться  пешком.  Издали  мы увидели огонек в вашем
окне.  Дядя  сказал: "Ступай, Феридэ. Это не чужие. Переночуй у кормилицы, а
я зайду к своему товарищу, который живет поблизости".
     Мой  рассказ  был  не  очень складен. Пожалуй, эти простодушные люди не
очень  поверили  ему,  однако приютить у себя на ночь "госпожу" было для них
большой честью, и они не досаждали мне расспросами.
     На  следующее  утро  чистенькая,  пахнущая  цветочными  духами постель,
приготовленная  бедной  кормилицей  для  меня,  была  пуста.  Если женщина и
заподозрила неладное, то было уже поздно, птица улетела.


     В  ту  ночь,  потушив  лампу  и  уставившись  в  темноту, я разработала
подробный   план,   в  котором  основное  место  отводилось  моему  диплому,
перевязанному  красной  ленточкой.  До  того  дня я считала, что ему суждено
валяться  да  желтеть  в  шкафу,  но  теперь  все  мои надежды и чаяния были
связаны  с этой бумажкой, о которой посторонние отзывались весьма похвально.
И  вот  благодаря  диплому  я  смогу  работать  учительницей  в каком-нибудь
вилайете* Анатолии и быть всю жизнь среди детей, веселой и счастливой.
     ______________
     * Вилайет - административная единица, провинция, губерния, округ.

     До  отъезда  из  Стамбула я решила укрыться в Эйюбе у Гюльмисаль-калфы,
старой  черкешенки,  которая  была  нянькой моей покойной матери. Когда мать
выходила  замуж, Гюльмисаль пристроилась помощницей у старой надзирательницы
из Эйюба.
     Она  очень любила мою мать и терпеть не могла теток, которые платили ей
тем  же.  Пока  была  жива  бабушка.  Гюльмисаль иногда приходила в особняк,
приносила  мне  пестрые,  разноцветные игрушки, которые продавались только в
Эйюбе.  Но  после  смерти  бабушки  няня перестала у нас появляться, и тетки
тотчас  забыли  о  ней.  Не  знаю  причины этой неприязни, но мне кажется, в
прошлом у них были какие-то счеты.
     Словом,  для  меня  во  всем  Стамбуле  не было места надежнее, чем дом
Гюльмисаль-калфы.
     Я   была   уверена,   что,  получив  мое  письмо,  содержание  которого
представлялось  мне  все отчетливее, тетка только всплакнет. Это ничего! Ну,
а  что  касается  подлого сыночка? Думаю, совесть не позволит ему показаться
мне   на   глаза   (человек   как-никак),   даже   если   он   выследит  мое
местопребывание.
     Рано  утром  я  подошла  к дому Гюльмисаль. Калитка оказалась открытой,
хозяйка  мыла  каменный  дворик.  Выкрашенные  хной  волосы выбивались у нее
из-под платка, на босых ногах были банные чувяки.
     Я  остановилась  у  калитки  и  молча  наблюдала  за нею. Лицо мое было
плотно закрыто чадрой. Гюльмисаль не могла узнать меня.
     - Вам  что-нибудь  надо,  ханым?  -  спросила  она,  растерянно  тараща
поблекшие голубые глаза.
     Судорожно глотнув несколько раз воздух, я спросила:
     - Дады*, не узнаешь?
     ______________
     * Дады - нянька, кормилица.

     Мой  голос  неожиданно  поразил  Гюльмисаль,  она  отпрянула,  словно в
испуге, и вскрикнула:
     - Аллах всемогущий!.. Аллах всемогущий!.. Открой лицо, ханым!
     Я поставила чемоданчик и откинула чадру.
     - Гюзидэ!  -  глухо  вскрикнула  Гюльмисаль. - Моя Гюзидэ пришла!.. Ах,
дитя  мое!..  -  Она  бросилась  ко  мне и обняла слабыми руками во вздутыми
венами.
     Слезы ручьем текли по ее лицу.
     - Ах, дитя мое!.. Ах, дитя мое!.. - всхлипывала она.
     Мне  была  понятна причина такого волнения. Говорили, что с возрастом я
все  больше  походила  на  покойную  мать.  Одна  ее  давняя  подруга  часто
говорила:
     - Не  могу  без  слез  слушать  Феридэ.  Голос,  лицо - совсем Гюзидэ в
двадцать лет.
     Вот  почему  так  разволновалась  Гюльмисаль-калфа.  До  этой встречи я
никогда  не  думала,  что  слезы  на  глазах  у  женщины могут доставить мне
столько радости.
     Я  помню мать как-то очень смутно. Неясный образ ее, всплывающий в моей
памяти,  можно сравнить, пожалуй, со старым запыленным портретом, где краски
потускнели,  а  контуры  стерлись,  - с портретом, который давно уже висит в
забытой  комнате. И до того дня этот образ не пробуждал во мне ни грусти, ни
чувства  любви.  Но  когда  бедная,  старая Гюльмисаль-калфа закричала: "Моя
Гюзидэ!"  -  со  мной произошло непонятное: перед глазами вдруг возник образ
матери,  защемило  сердце,  и  я  заплакала  навзрыд, приговаривая: "Мама!..
Мамочка!"
     Несчастная черкешенка, забыв про свое горе, принялась утешать меня.
     Я спросила сквозь слезы:
     - Скажи, Гюльмисаль, я очень похожа на маму?
     - Очень,  дочь моя! Увидев тебя, я чуть с ума не сошла. Мне почудилось,
будто это Гюзидэ. Да пошлет тебе аллах долгой жизни!
     Через   минуту  Гюльмисаль,  заливаясь  слезами,  раздевала  меня,  как
ребенка,  в  своей  комнате,  окна  которой  выходили  в  выложенный камнями
дворик.
     Никогда  не  забуду  радости  первых  часов  пребывания  в ее маленькой
комнатушке  с  батистовыми  занавесками  на окнах. Гюльмисаль раздела меня и
уложила  в  кровать,  застеленную тканым покрывалом. Я положила голову к ней
на  колени,  и  она  гладила  мое  лицо, волосы и рассказывала о матери. Она
рассказывала  все  по  порядку, начиная с той минуты, когда впервые взяла на
руки  новорожденную,  завернутую  в  синий  головной  платок,  и кончая днем
разлуки.
     Потом  и  мне  пришлось  все  рассказать,  и  я выложила Гюльмисаль мои
злоключения.  Сначала  она  слушала  с  улыбкой,  будто детскую сказку, лишь
часто  вздыхала,  приговаривая: "Ах, дитя мое!" Но когда я дошла до описания
событий  минувшего  дня  и  своего побега, заявив при этом, что ни за что не
вернусь в особняк, Гюльмисаль не на шутку разволновалась:
     - Ты  поступила  как маленькая, Феридэ... Кямран-бей достоин осуждения,
но он раскается и больше такого не сделает...
     Разве можно было доказать ей, что я права в своем возмущении?
     - Гюльмисаль-калфа,   -  сказала  я  под  конец.  -  Моя  милая  старая
Гюльмисаль,  не  пытайся  меня  разубедить.  Напрасный труд. Я поживу у тебя
несколько  дней,  а  потом  уеду  в  чужие  края,  где буду трудом своих рук
добывать средства к жизни!
     Глаза  старой  черкешенки  наполнились  слезами.  Она гладила мои руки,
подносила их к губам, прижимала к щеке и говорила:
     - Могу ли я не жалеть эти ручки?
     Я  усадила  старую  Гюльмисаль  к  себе на колени и стала ее укачивать,
щадить ее морщинистые щеки...
     - Пока  что  этим  рукам  не  грозит большая опасность. Что им придется
делать? Разве только трепать за уши проказливых малышей.
     Я  так  весело  расписывала  будущую жизнь в Анатолии, так увлекательно
рассказывала,   как  буду  там  учительствовать,  что  в  конце  концов  мое
восторженное   настроение  передалось  и  Гюльмисаль-калфе.  Она  вынула  из
стенной  ниши  маленький  Коран, завернутый в зеленый муслин, и поклялась на
нем,  что  никому  не  выдаст  меня  и если кто-нибудь из наших придет к ней
искать меня, то уйдет ни с чем.
     В  тот  день  до  самого  вечера  мы  занимались с Гюльмисаль домашними
делами.  Раньше я жила на всем готовом, мне ни разу не пришлось сварить себе
даже  яйца.  Теперь  все должно было измениться. Р