Да,  я  была  действительно  очень  странной и сумасбродной девочкой. Я
хорошо  изучила  слабости  наших  воспитательниц  и  изобретала всевозможные
пытки, зная, кого как надо изводить.
     Например,  у  нас  была  старая,  крайне  набожная учительница музыки -
сестра  Матильда.  Так  вот, когда она со слезами на глазах усердно молилась
перед   изображением  святой  девы  Марии,  я  показывала  на  мух,  которые
кружились в воздухе, и говорила, стараясь уязвить бедную старушку:
     - Ma soeur, нашу дорогую пресвятую мать посетили духи?
     Одна  из наших воспитательниц, дама крайне раздражительная и капризная,
слыла  страшной  чистюлей. Поэтому всякий раз, проходя мимо нее, я энергично
встряхивала  ученической  ручкой,  словно  досадуя,  что  она плохо пишет, и
белоснежный воротник несчастной женщины покрывался чернильными кляксами.
     Другая  наша молоденькая воспитательница до смерти боялась насекомых. В
какой-то  книге  мне попался цветной рисунок скорпиона. Я аккуратно вырезала
его  ножницами,  затем поймала в столовой большого слепня и приклеила ему на
спину  этот рисунок. На вечерних занятиях я под каким-то предлогом подошла к
нашей воспитательнице и подбросила "скорпиона" на кафедру.
     Пока  я  отвлекала воспитательницу разговором, слепень начал двигаться.
И  вдруг  бедная  женщина  увидела при свете керосиновой лампы, как страшный
скорпион,  потрясая  клешнями  и хвостом, ползет прямо на нее. Она испустила
дикий  вопль,  схватила  линейку,  лежавшую рядом, и одним махом пригвоздила
слепня  к  кафедре.  После  этого  прислонилась спиной к стене, закрыла лицо
руками и на мгновение лишилась чувств.
     В ту ночь я долго не могла заснуть, ворочаясь в постели с боку на бок.
     Мне  было  уже  двенадцать  лет,  и  я успела усвоить кое-какие понятия
стыда  и  совестливости.  Я мучилась, вспоминая проделку с воспитательницей.
На  этот  раз  мой проступок был не из тех, которые проходят безнаказанно. Я
чувствовала: утром меня непременно вызовут на допрос и что-то будет!..
     Во  сне  я  несколько  раз видела сестру-директрису. Ее сердитое лицо с
широко раскрытыми глазами надвигалось на меня, она что-то кричала.
     На  следующий день первый урок прошел без происшествий. В конце второго
дверь  приоткрылась,  вошла  одна из сестер. Она что-то шепнула учительнице,
затем   жестом   пригласила  меня  последовать  за  ней.  Какой  ужас!..  Не
оглядываясь  по сторонам, вобрав голову в плечи и прикусив язык, я поплелась
к  выходу.  Девочки  за  моей  спиной хихикали, учительница легонько стучала
линейкой по кафедре, призывая класс к спокойствию.
     Минуту   спустя   я   уже  стояла  в  кабинете  сестры-директрисы.  Но,
удивительно, ее лицо нисколько не походило на то, которое я видела во сне.
     Лицо  сестры-директрисы было печальное, губы дрожали. Она взяла меня за
руку  и чуть притянула к себе, словно собиралась обнять, затем отпустила мою
руку и сказала:
     - Феридэ,  дитя  мое.  Мне  надо  тебе  что-то  сообщить...  Неприятное
известие.  Твой  папа  как  будто  немного  болен... Я говорю "немного", но,
кажется, он очень болен...
     Сестра-директриса  комкала  в  руках  какое-то письмо. Видно, ей трудно
было  договорить  до  конца.  Вдруг воспитательница, которая привела меня из
класса, закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
     Тогда  я  все  поняла.  Мне хотелось что-то сказать, но у меня, как и у
сестры-директрисы,  отнялся  язык. Отвернувшись, я посмотрела через открытое
окно   на  деревья.  Меж  ветвей,  залитых  солнечным  светом,  стремительно
проносились ласточки.
     Неожиданно мной овладела какая-то непонятная резвость.
     - Мне  все  ясно,  ma  soeur...  -  сказала  я.  -  Не огорчайтесь. Что
поделаешь? Все мы умрем.
     Директриса прижала мою голову к груди и долго не отпускала.
     Вскоре  в  пансион  прибыли  мои  тетки,  хотя в этот день посещения не
полагались.  Они  просили  разрешить  им  забрать  меня  домой. Но я наотрез
отказалась,  сославшись  на  предстоящие  экзамены.  Однако эти экзамены не,
помешали  мне в тот день буйствовать больше, чем обычно. Дело дошло до того,
что  на  вечерних  занятиях  у  меня поднялась температура. Скрестив руки на
парте,  я  положила  на них голову, как это делают лентяи, да так и заснула,
даже не поужинав.


x x x

     Летние каникулы я провела в Козъятагы на даче у тетки Бесимэ.
     Здешние  дети  были  для меня неподходящей компанией. Двоюродная сестра
Неджмие,  молчаливая,  болезненная  девочка, не слезала с колен матери. Она,
как две капли воды, походила на своего старшего брата Кямрана.
     К  счастью,  по  соседству  жило  много  переселенцев с Балкан. Их дети
собирались  у нас в саду каждый день. Я верховодила этими ребятами, бесилась
вместе с ними до позднего вечера.
     Но  мои  бедные  товарищи пришлись не ко двору и были вскоре изгнаны из
особняка нашим садовником.
     Однако  ребята  не  очень  обиделись  на  такое  обхождение,  они  были
негордые  и по-прежнему приходили и похищали меня из особняка. Мы целый день
бродяжничали по полям, лазили через заборы в сады, воровали фрукты.
     Домой  я  возвращалась  в  сумерках.  Лицо  мое  было  сожжено солнцем.
Израненными  руками я старалась прикрыть дыры на платье. Завидев меня, тетка
Бесимэ  приходила в неистовство; она без конца ставила мне в пример Неджмие,
которая   только  и  делала,  что  зевала,  раскрывая  свой  розовый  ротик,
потряхивая  копной  блестящих  волос,  и  поэтому  была  похожа  на глупую и
ленивую  кошку.  Мало  того,  тетка  постоянно твердила мне о воспитанности,
вежливости,  начитанности  и  еще  бог  знает каких качествах и достоинствах
братца Кямрана.
     Ну  ладно,  Неджмие...  всего-навсего  теплая,  мягкая,  зябкая  кошка,
выросшая  на  коленях  у  матери.  В душе я и не могла отрицать, что девушки
должны  быть  именно  такими.  Но вот Кямран. Великовозрастный Кямран!.. Ему
шел  двадцатый год. Над тонкими губами, похожими на серп луны, уже появились
реденькие  усы.  Он  носил  шелковые  чулки  и замшевые туфли, в которых его
крошечные,  словно  девичьи,  ножки  казались  еще меньше. Когда Кямран шел,
стройный  стан  его  сгибался,  точно тонкая, гибкая ветвь. Из расстегнутого
ворота  шелковой  сорочки  выглядывала  длинная  белая  шея.  Нет,  это была
какая-то  девица, а не мужчина. Ах, как он меня раздражал! Я просто выходила
из  себя,  когда  наши  родственники  или  соседи наперебой расхваливали его
добродетели.
     Сколько  раз,  помнится  мне,  пробегая мимо, я толкала его, делая вид,
что  споткнулась.  Сколько  книг  я  у  него  изорвала!  Чего  только  я  не
придумывала,  чтобы  сцепиться с ним! Как я молила в душе: "Ну, оживись хоть
немного,  божий раб! Девчонка! Ну, возрази, сделай что-нибудь мне наперекор?
И  тогда  я,  как  кошка,  кинусь на тебя, заставлю валяться в пыли... Вырву
твои волосы, выцарапаю зеленые змеиные очи!.."
     Вспоминая,  как он корчился от боли в тот день, когда я ушибла ему ногу
камнем, я дрожала, радуясь.
     Но  Кямран считал себя уже взрослым мужчиной, смотрел на меня свысока и
говорил, нагло и презрительно улыбаясь:
     - До каких пор будет продолжаться это ребячество, Феридэ?
     "Хорошо,  а до каких пор ты будешь таким слюнтяем? Когда ты перестанешь
жеманиться и кокетничать, как девица на смотринах?.."
     Конечно,  этого  я не говорила вслух. Тринадцатилетняя девочка не будет
надоедать  молодому  человеку,  если  ее грубость постоянно наталкивается на
холодную  вежливость.  Часто,  боясь,  как  бы  у  меня  с  губ  невольно не
сорвались  какие-нибудь  грубые слова, я зажимала рот рукой и бежала в глубь
сада, чтобы в укромном уголке вволю отругать Кямрана.
     Однажды  в  дождливый день на нижнем этаже особняка собрались женщины и
заспорили о модах. Тут же был и Кямран.
     Внимательно  прислушиваясь к разговору, я сидела в углу и, скосив глаза
и высунув язык, зашивала порванный рукав блузки.
     Женщины  попросили  Кямрана  высказать  свое  мнение о зимних туалетах,
которые они заказали.
     Я не выдержала и громко расхохоталась.
     - Чего смеешься? - спросил мой кузен.
     - Так. Пришло кое-что в голову...
     - Что именно?
     - Не скажу...
     - Ну,  не  кривляйся.  Впрочем,  ты  болтушка,  все равно не вытерпишь,
скажешь!
     - Ну  что  ж,  тогда не гневайся. Ты так увлекся разговором о туалетах,
что  я  подумала: аллах по ошибке создал тебя мужчиной. Совсем как девчонка!
Да и годы тебе надо сбросить. За тринадцатилетнюю сойдешь.
     - Ну, а дальше что?
     - Дальше  вот  что...  Я тут зашиваю какой-то пустяк и то исколола себе
все пальцы. Значит, я - парень. И мне лет двадцать - двадцать два.
     - Ну, а дальше?
     - Дальше?  Дальше я, по воле аллаха, по решению пророка, женилась бы на
тебе. Вот и делу конец.
     Стены  комнаты задрожали от дружного смеха. Я подняла голову: все глаза
были устремлены на меня.
     - Но это и сейчас возможно, Феридэ, - зло пошутил кто-то из гостей.
     Я недоуменно вытаращила глаза.
     - Каким образом?
     - Как  каким  образом?..  Выйдешь замуж за Кямрана. Он будет заведовать
твоими туалетами, штопать дыры. А ты будешь заниматься делами...
     Я  вспыхнула  и  вскочила с места. Больше всего я была сердита на себя.
Красноречие  мое  вдруг  иссякло.  Вот  что  значит  неопытность в искусстве
пустословия.  Да  еще  эта  предательская  заплатка  на  рукаве  совсем меня
замучила.
     Тем не менее я нашла в себе силы броситься в контрнаступление.
     - Что  ж,  вполне  возможно,  -  сказала  я,  -  но, думаю, Кямрану-бею
придется  худо.  Не  дай  аллах,  дома  начнется  драка... Что станет с моим
кузеном?..  Кажется  все  помнят, что было, когда я ушибла камнем его нежные
ножки...
     В   комнате   опять  раздался  взрыв  смеха.  Сохраняя  серьезность,  я
направилась к себе, но на пороге обернулась и сказала:
     - Прошу  прощения.  Девочке,  которой  едва  исполнилось  четырнадцать,
говорить такие вещи не пристало. Вы уж извините.
     Стуча  каблуками  по  деревянным ступенькам лестницы, хлопая дверьми, я
добежала до своей комнаты и бросилась на кровать.
     Внизу  продолжали хохотать. Кто знает, может, они смеялись надо мной...
Но ничего, я не останусь в долгу!
     Мне  кажется,  было  бы  неплохо  выйти замуж за Кямрана. Время шло, мы
взрослели,  и  случай  сразиться  с ним все больше и больше отдалялся. Кроме
замужества,  пожалуй,  не  было  другой возможности свести с Кямраном счеты,
выместить на нем свою злобу.


     Первые  три месяца после летних каникул наш пансион напоминал вулкан, в
недрах  которого  кипят  и  бурлят  страсти.  Разрядка  наступала  только  к
экзаменам.
     Дело   в   том,   что   весной  на  пасху  мои  подружки,  исповедующие
католичество,  совершали  свое  первое  причастие.  В длинных белых шелковых
платьях,  в  газовых,  как  у  новобрачных,  покрывалах  они  шли  в церковь
обручаться с пророком Иисусом.
     Храм  был  ярко  освещен  огнями  свечей. Звучал орган. В воздухе плыли
звуки  религиозных  гимнов.  Повсюду  был  разлит запах весенних цветов. Его
перебивал  терпкий аромат ладана и алоэ. Сколько было прелести в этом обряде
обручения!  И  как  жаль,  что сразу же после пасхи, вырвавшись на каникулы,
неверные  девушки тотчас изменяли своему нареченному, голубоглазому Иисусу с
восковым  личиком, обманывали его с первым встречным мужчиной, а иногда и не
с одним.
     Возвращаясь  после  каникул  в  пансион, мои подружки привозили в своих
чемоданах   умело   спрятанные   записки,   фотокарточки,  сувениры  в  виде
засушенных  цветочков  и  многое  другое.  Мне  было  известно,  о  чем  они
шептались,   разгуливая   в   обнимку   парочками  по  саду.  Нетрудно  было
догадаться,  что  под  цветными  раззолоченными  открытками  с  изображением
Христа  и  ангелочков,  которые  дарили  обычно  самым  невинным  и набожным
девушкам,  прятались  фотографии молодых людей. В укромном уголке сада можно
было  часто  видеть  шепчущихся  учениц пансиона; там подружки поверяли свои
сердечные  тайны,  чтобы  никто,  даже  летающие  вокруг  букашки,  не могли
услышать  их  признаний. В эти осенние месяцы девушки ходили не иначе, как в
обнимку, тесно прижавшись друг к другу.
     Лишь  я,  несчастная,  вечно  была  одна  -  в  саду и в классе. В моем
присутствии  девочки  вели  себя  очень  сдержанно и осторожно. Они избегали
меня  больше,  чем  сестер.  Спросите  почему?  Потому что, как говорил друг
нашего  дома  "бородатый дядя", я была болтлива. Если, например, я замечала,
что  какая-нибудь  воспитанница  обменивается  с  молодым  человеком цветком
через  садовую  решетку,  то кричала об этом на весь сад, словно глашатай. И
все это потому, что подобные истории меня ужасно раздражали.
     Не  забуду,  как однажды зимним вечером мы готовили в классе уроки. Моя
подруга  Мишель, очень способная девочка, получив разрешение сестры сесть на
заднюю   парту,   объясняла  нерадивой  ученице  урок  по  римской  истории.
Неожиданно    гробовую   тишину   класса   нарушили   частые   всхлипывания.
Воспитательница подняла голову и спросила:
     - В чем дело, Мишель? Ты плачешь?
     Мишель закрыла руками мокрое от слез лицо.
     Вместо нее ответила я:
     - Мишель взволнована поражением карфагенян, потому и плачет.
     В классе раздался хохот.
     Словом,  мои  подружки были правы, не принимая меня в свою компанию. Не
очень-то  приятно  находиться  в стороне, видеть, что к тебе относятся как к
легкомысленной   девчонке,   хотя  я  была  уже  совсем  взрослой.  Мне  шел
пятнадцатый  год  -  возраст, в котором наши матери становились невестами, а
бабки  бегали  к  колодцу  заветных  желаний  в Эйюбе* и в тревоге молились:
"Господи, помоги! Засиживаемся дома!"
     ______________
     *  Эйюб  -  район  Стамбула,  славился кладбищем, где находилась могила
Абу-Эйюб-Ансари - сподвижника пророка Мухаммеда.

     Ростом  я не вышла, но тело мое уже сформировалось и было развито не по
летам...  У  меня  был  удивительный цвет лица, казалось, все краски природы
переливались, светились на моем лбу, щеках, губах...
     Наш  "бородатый  дядя"  при  встрече брал меня за руку, тащил к окну и,
уставившись    своими    близорукими   глазами,   внимательно   разглядывал,
приговаривая:
     - Ах,  девочка,  ну  что  за  лицо  у  тебя!  Какие  краски!  Такие  не
поблекнут!
     "Господи,  -  думала  я,  глядя на себя в зеркало, - разве такой должна
быть  девушка?  Фигура  похожа  на  волчок,  а лицо словно раскрашено кистью
художника".   И   мне  казалось,  будто  я  рассматриваю  куклу  на  витрине
универсального  магазина.  Потешаясь  над  собой,  я высовывала язык, косила
глазами...


     Больше  всего  я  любила  пасхальные  каникулы.  Когда  я  приезжала  в
Козъятагы,  чтобы  провести  там эти две недели, черешни, растущие в большом
саду сплошной стеной вдоль забора, были густо усыпаны спелыми ягодами.
     Ах,  как  я  любила  черешню! В течение пятнадцати дней я, как воробей,
питалась  почти  одной черешней и не возвращалась в пансион до тех пор, пока
не уничтожала последние ягоды, оставшиеся на самых макушках деревьев.
     И  вот однажды под вечер я опять сидела на верхушке дерева. Уписывая за
обе  щеки  черешню, я развлекалась тем, что щелчком выстреливала косточки на
улицу  за забор. И надо же было, чтобы косточка ударила по носу проходившего
мимо  старичка  соседа.  Сначала старичок ничего не понял, растерянно глянул
по сторонам. Ему никак не приходило в голову поднять глаза.
     Сиди  я  тихо и не подай голоса, возможно, он так и не заметил бы меня,
решив,  что  какая-то птица пролетала мимо и уронила случайно косточку. Но я
не  выдержала  и,  несмотря  на  испуг  и  смущение, расхохоталась. Старичок
поднял  голову  и  увидел,  что верхом на суку сидит здоровая девица и нагло
хохочет. Брови его гневно зашевелились.
     - Браво,  ханым*,  браво,  дочь  моя!  -  воскликнул он. - Не пристало,
скажу тебе, такой великовозрастной девице проказничать...
     ______________
     * Ханым (ханым-эфенди) - дама, госпожа, сударыня.

     В  ту  минуту мне хотелось провалиться сквозь землю. Представляю, какие
краски  выступили  на  моем  и  без  того  цветущем лице. Рискуя свалиться с
дерева,  я  сложила  руки  на  груди,  прижала  их к своей школьной кофте и,
склонив голову, сказала:
     - Простите,   бей-эфенди*,   честное   слово,  нечаянно...  Право,  моя
рассеянность...
     ______________
     * Бей-эфенди (а также эфенди или эфендим) - господин, сударь.

     Трюк  с подобной невинной позой был уже много раз проверен и испытан. Я
заимствовала  ее у сестер и набожных учениц, когда они молились деве Марии и
Иисусу  Христу.  Судя  по тому, что такая поза вполне устраивала и пресвятую
мать,  и  ее  сына  уже  много  веков,  старичка  она  и подавно должна была
растрогать.
     Я  не  ошиблась, сосед попался на удочку. Лицемерное раскаяние и умелая
дрожь   в  моем  голове  ввели  его  в  заблуждение.  Он  смягчился  и  счел
необходимым сказать мне что-нибудь приятное.
     - А   не  думаете  ли  вы,  ханым,  -  улыбнулся  он,  -  что  подобная
рассеянность может повредить такой взрослой симпатичной девушке?
     Я  прекрасно  понимала,  что  старичок  хочет  пошутить со мной, однако
широко раскрыла глаза и удивленно спросила:
     - Это почему же, эфендим?
     Заслонившись  рукой  от  солнца,  старик пристально смотрел мне в лицо,
продолжая улыбаться:
     - А вдруг я буду колебаться: годитесь ли вы в невесты моему сыну?
     - О,  тут  я  застрахована, бей-эфенди, - засмеялась я в ответ. - Вы бы
не выбрали меня, даже если бы считали очень воспитанной девушкой...
     - Почему вы так думаете?
     - Что  там  по  деревьям  лазить  и бросаться косточками?.. У меня есть
куда  более  тяжкие  грехи.  Прежде  всего,  я  не богата, а, как я слышала,
небогатые  девушки  не  в  почете. Потом, я не обладаю красотой... И, на мой
взгляд, это куда более существенный недостаток, чем бедность.
     Мои слова окончательно развеселили пожилого господина.
     - Неужели вы некрасивы, дочь моя? - спросил он.
     - Вы  можете  говорить  что  угодно, - запротестовала я, - но я-то знаю
себя.  Разве  такой  должна  быть  девушка?  О, девушка должна быть высокой,
светловолосой, голубоглазой или даже зеленоглазой...
     Видимо,   этот   старичок  был  некогда  шаловлив.  Он  как-то  странно
посмотрел на меня и сказал дрогнувшим голосом:
     - Ах,  мое  бедное  дитя,  вы  еще  слишком  малы, чтобы оценить себя и
понимать,  что  такое  красота.  Ну, да что там... А скажите-ка мне, как вас
зовут?
     - Чалыкушу.
     - Это что за имя?
     - Простите,  так  меня  прозвали  в  пансионе...  А  вообще  меня зовут
Феридэ. Кругленькое, неизящное имя, как я сама...
     - Феридэ-ханым...  Уверяю,  у вас такое же красивое имя, как и вы сами.
Если бы мне удалось найти такую невесту моему сыну!..
     Не  знаю,  мне почему-то нравилось болтать с этим человеком, обладающим
благородными манерами и приятным голосом.
     - В  таком  случае  нам  еще  представится возможность закидать молодых
черешневыми косточками, - сказала я.
     - Конечно, конечно... Несомненно!
     - А  теперь  позвольте  угостить  вас  черешней.  Вы  должны непременно
попробовать  ее,  чтобы  доказать,  что  простили меня. Одну минуту... - И я
принялась прыгать с ветки на ветку, как белка.
     Старичок сосед пришел в ужас; заслоняя глаза руками, он завопил:
     - Господи,   ветки   трещат...   Я   еще   виноват   буду...   Упадете,
Феридэ-ханым...
     Не обращая внимания на причитания старика, я отвечала:
     - Не   бойтесь.   Я  привыкла  падать.  Вот  если  б  мы  действительно
породнились, вы увидели бы у меня шрам на виске. Он дополняет мои прелести.
     - Ах, дочь моя, вы упадете!
     - Все,  эфендим,  все...  Вот только как передать вам ягоды? Придумала,
эфендим