к
родителям переминавшегося с ноги на  ногу  вполне  заурядного  парня.  -
Знакомьтесь, Денис.
   "Ах ты  бедняга,  -  сочувственно  подумал  Володя,  пожимая  слабую,
какую-то не мужскую руку. - Не знаешь ты, братец, что тебя ждет!" Но тут
же устыдился и себя сурово одернул: "А что, собственно,  его  ждет?  Быт
обустраивать надо? Надо, Детей рожать, ставить на ноги...  Да  просто  с
кем-то перемолвиться словом.  И  когда  заболеешь...  Ну  как  там  его?
Пресловутый стакан воды..." Он скосил глаза  на  жену.  Соня  неподвижно
сидела на стуле, опустив на колени  руки;  грудь  и  живот  выпирали  из
платья.  Казалось,  вот-вот  и  оно  треснет  по   швам.   Ноги   широко
расставлены, синим обведены опухшие больные глаза. В платье он ее  видел
редко  и  сейчас  поразился  ее  толщине.  В  юности  была  премиленькой
пышечкой, как Наташка, потом аппетитной дамочкой, а теперь...
   - Пап, ты чего это махнул рукой? - засмеялась Наташка. -  Ищешь,  что
ли, рифму? Я тебе говорила, что отец - поэт? - повернулась она к жениху.
   Тот кивнул.
   - Папа, почитай ему что-нибудь, - попросила дочка чуть  позже,  когда
уселись за стол и выпили первую рюмку. -  Ну  хоть  бы  твои  знаменитые
"Сумерки". Или что-нибудь свеженькое.
   - Свеженькое... - пробурчал Володя. - Это тебе не рыба, а стихи!
   -  Не  придирайся,  -  примирительно  сказала  Наташка  и   коснулась
отцовской руки; они любили друг друга. - - Почитай, а?
   - Дай же Денису поесть, -  раздраженно  вмешалась  Соня.  -  Стихи...
Начнет читать - так не остановишь. - Губы ее кривились.
   Володя глянул на жену  зверем,  вспыхнул  гневным  пламенем,  сжал  в
кулаке вилку, но дочь так испугалась обычной между родителями перепалки,
что он сумел подавить гнев.
   - Выпьем за вас, - сказал миролюбиво. - Чтобы все было у вас хорошо.
   - Чтобы вы любили друг друга, - тихо молвила  Соня,  и  припухшие  ее
глаза наполнились вдруг слезами. - Это ведь самое главное.
   Она заморгала часто-часто, аккуратно, стараясь  не  смазать  ресницы,
промокнула платочком глаза.
   - Ты чего? - мельком удивился Володя и ткнул вилкой в  обожаемую  им,
хорошо вымоченную селедку. - Радоваться надо...
   Когда ребята ушли - Наташка с ходу сочинила,  что  будет  ночевать  у
подружки, - он потянулся так, что хрустнули кости.
   - Ну, я к себе.  Работать,  -  солидно,  нахмурившись,  заявил  он  и
укрылся от жены в кабинете.
   Конечно, он сел  к  столу  -  основательному,  большому,  заваленному
исписанными черновиками, с  бронзовой  старинной  лампой,  купленной  по
случаю с его первого крупного гонорара, когда лепил  строфу  за  строфой
какой-то киргизский эпос, поглядывая на лежащий  справа  подстрочник,  -
конечно, положил перед собой лист бумаги и взял  ручку,  но  не  написал
ничего. Лукавый и своевольный Пегас давно не залетал в  эту  комнату,  и
заказов на переводы  не  было  тоже.  "Ах,  как  нужны  были  бы  сейчас
переводы! - сокрушался Володя. - Здорово набиваешь руку,  да  и  деньжат
набегает прилично". Он запустил пятерню в густые пшеничные волосы, потом
встал,  походил  по  кабинету  широкими  решительными  шагами,   закурил
сигарету, снова сел, взял в руки стило, или, попросту говоря, ручку.  Не
писалось. Нет, не писалось! Ни черта не  писалось.  Может,  перепечатать
последнее? Руки после малоинтересного знакомства с будущим зятем рвались
к работе.
   Володя выдвинул нижний  ящик,  вытащил  исчерканные  правкой  листки,
перечитал. А что, ничего...
   Очень даже неплохо... Бодро застучала машинка,  сразу  стало  весело,
энергично. И очень скоро сочиненные  недавно  стихи  уже  радовали  глаз
своей чистотой, стройностью. Володя с удовольствием откинулся на  спинку
стула, закурил, отдыхая. На сегодня хватит.
   Какой треп стоял на эту тему в том самом нижнем буфете несколько дней
назад!
   - Можно написать целый  цикл,  запершись  в  какой-нибудь  зачуханной
деревеньке, - убеждал народ краснолицый толстяк,  походивший  скорее  на
грузчика, чем на поэта. - Взять, скажем, Пушкина...
   - Ну, Пушкин и без  деревеньки  бы  обошелся,  -  возразил  маленький
щуплый Игорь и почему-то обиделся.
   - А Болдинская осень? - стукнул кулаком по  столу  известный  бузотер
Яшка.
   Зашумели и заговорили разом.
   - Поэт может ехать в трамвае, и его осенит...
   - У нас всегда все внезапно! Это прозаики, черти, сидят сиднем целыми
днями и стучат на машинке, как дятел клювом!
   Поэты - народ шумный и не очень воспитанный. Но буфетчицы ЦДЛ  к  ним
привыкли и любили их больше, чем прозаиков - серьезных и  основательных.
Снисходительно терпели шум, выкрики,  даже  драки,  когда  все  вдруг  -
неожиданно, от какого-то пустяка  -  вскакивали  и  кричали,  размахивая
руками, хватая  друг  друга  за  грудки,  и  катились  по  столу  рюмки,
разливался коньяк, а однажды был опрокинут дубовый стол. Правда, на этот
раз  ничего  подобного  не  случилось;  за  сдвинутыми  столами   царило
согласие: все, как сговорившись, изрекали прописные истины.
   - А помните, как в Переделкине по утрам, до завтрака, кто-то  печатал
на машинке, никому не давая спать? - басом расхохотался  обычно  мрачный
Женя. - Мы, озверев, стали искать негодяя, подлеца, эгоиста  и  нашли  -
кого? - пересмешника! Помните,  как  передразнивал  он  еще  и  каретку:
тук-тук-тук, вжжик...
   Общий хохот сотряс стены буфета. Все глядели друг на друга с любовью,
симпатией. Всем сейчас было худо - их не печатали и не было переводов из
братских республик, - так  что  все  нуждались  во  взаимной  поддержке.
Пришли новые, такие непоэтические времена - трезвые, грязные, - и чуткие
сердца поэтов знали, предвидели, как если бы кто им  сказал,  что  будет
еще тяжелее.
   - Кому теперь нужны поэты  Армении,  Грузии,  Дагестана?  -  невесело
призадумался признанный мастер поэтических переводов Сергей. Пиджак  его
криво висел на спинке стула,  ворот  рубахи  был,  конечно,  расстегнут,
грубое, словно вырезанное топором лицо раскраснелось,  по  лбу  катились
капельки пота. - А что у тебя? - обратился он к товарищу  по  оружию.  -
Как там со странами Азии-Африки?
   Черноглазый, рано полысевший романтик Миша. десятилетиями рифмовавший
афро-азиатские призывы к  борьбе  за  свободу  -  подстрочники  ложились
густо, хотя настоящей поэзии в них  было  прискорбно  мало,  -  невесело
улыбнулся.
   - Ничего, - сказал он. - Журнал еле дышит.
   Он печатался в журнале "Азия и Африка сегодня". Писал и сам, и  очень
неплохо, но издателям почему-то не  предлагал  да  и  друзьям  показывал
редко, под настроение, потому что застенчив был до  чрезвычайности  и  в
себя не очень-то верил. А между прочим, зря.
   - Ну а ты? - повернулся Сергей к Володе. - Что у тебя?
   - У меня гастрит, - сострил тот, что было, к  сожалению,  правдой.  -
Еду, братцы мои, в  Пятигорск:  пить  воду,  скучать,  промывать  кишки,
флиртовать с дамочками.
   - Да что ты? - удивился Сергей, - А как же Дубулты?
   - Отправлю жену. Пока что и для жен скидки.
   - Смотри, пожалеешь, - пьяно задумался впавший  в  обычную  мрачность
Женя. - Прибалты с утра до ночи требуют отделиться. Плакал тогда наш Дом
творчества.
   - Ни хрена! - уверенно возразил Сергей. - Литфонд же купил там землю.
Не арендовал, а купил, чуешь разницу? Эта, что под зданием, наша  земля,
а они знаешь какие законники? Чтут право.
   - Отделятся, так отберут, ни на какое право  не  поглядят,  -  бурчал
свое Женя, хмуря косматые густые брови.
   - Не-е-т, они законники, - смаковал Сергей  недавно  попавшее  в  его
лексикон слово.
   - Все мы законники, когда закон на нашей стороне, -  проворчал  Женя.
Надоел ему этот никчемный спор: у него-то сомнений не было. Но последнее
слово, как всегда, должно было остаться за ним. - Хапнут, да еще  врежут
кому ни попадя, и придется стерпеть.
   - Прибалты? - вступил в спор Володя, хотя знал, что Женька  умнее  их
всех, вместе взятых. - Ну это уж ты загнул! Они интеллигенты.
   - Кто? - удивился сидевший в самом углу молчаливый сибиряк в унтах.
   Он попал в компанию поэтов случайно и до поры,  робея,  молчал.  Лишь
таращил глаза и слушал. Но тут не выдержал: что-то в этом  споре  задело
его за живое.
   - А латышские стрелки, извините, - напомнил он. - Ведь  что  творили,
как зверствовали! Главная была опора большевиков.
   - То другое дело.
   - Ничего не другое!
   - Да ладно вам! Кто их отпустит? Столько там всего понастроили, и все
отдать? Вон в Эстонии, к Олимпиаде...
   Искра между собравшимися уже пробежала. Шум и гвалт грозили перерасти
в открытую свару. Но прозвучал тихий голос Миши, и как-то  шум  и  гвалт
этот он перекрыл.
   - Отпустить все равно придется, - усмехнулся он. -  Вместе  со  всем,
что там наработано. А в другой раз не лезь, - непонятно  добавил  он.  -
Дом творчества - это еще пустяк...

***

   Как странно она сказала: "Чтобы вы любили друг друга". И дело даже не
в этих в общем-то нормальных словах, да и к месту сказанных,  а  в  том,
как подозрительно дрогнул у Сони голос, заблестели от непролившихся слез
глаза. Что там ни говори, а они  долго  прожили  вместе,  понимали  друг
друга.
   Володя задумался, глубоко и несчастно. Как  они  радовались  когда-то
своим совпадающим ощущениям, как  часто  в  ответ  на  признание  одного
другой восклицал - радостно, изумленно: "И  я!"  Что  же  теперь  у  них
происходит? Ничего особенного, дело обычное и жестокое:  ушла  любовь  -
незаметно, на цыпочках, так,  что  он  сразу  и  не  заметил.  В  юности
обрушилась снежной лавиной, накрыла с головой, все  вокруг  захлестнула,
Володя ослеп и оглох. Потом вспыхнула  ярким  пламенем,  осветив  новый,
невиданный, сверкающий мир. Этот  мир  таким  был  прекрасным!  Тогда-то
Володя и начал писать стихи  -  сначала  слабые,  неуклюжие,  покоряющие
разве что искренностью. Позже пришло мастерство. Это  из-за  нее,  из-за
Сони он стал поэтом, она пробудила в нем жажду выразить в  слове  то,  о
чем думает, чему сострадает. И вдруг - как отрезало: все исчезло,  ушло,
растаяло в разреженной атмосфере их печального, опустевшего дома.
   Володя старается себя превозмочь:  садится  за  стол,  что-то  пишет,
вымучивает, подстегивает себя. Иногда получается, только реже и реже.
   Соня замирает где-то там, за стеной: в спальне или на  кухне.  О  чем
она думает? Что делает без него?
   Может,  и  она  больше  не  любит?  Мысль  обожгла   тревогой.   Нет,
невозможно, этого быть не может. Женщины ведь иначе  устроены:  любят  и
берегут дом, семью и вообще  моногамны.  Не  все,  конечно,  но  многие.
Матери и жены - особенно. Это ему, мужчине,  великодушно  дано  природой
любить,  разлюбить,  принимать  решения;  он  -   охотник,   а   женщина
поддерживает огонь в очаге; он  -  ведущий,  она  -  ведомая.  Так  было
всегда, и всегда так будет. Но ведь очаг-то давно погас,  их  очаг.  Так
что не ему только скучно, не он один мается.
   Страшная вещь - скука. Где-то он прочитал, что ее неизменные спутники
- злоба и даже ненависть.
   Ну уж нет, тут автор загнул: ничего такого он, конечно, не  чувствует
- слишком много дорог пройдено вместе, и потом - у них есть  Наташка.  А
иногда, не очень  часто,  есть  даже  близость  -  привычная,  теплая  и
спокойная.  Правда,  после  нее  почему-то  бывает  стыдно  -   немного,
чуть-чуть, далеко не всегда. И  Соня  молчит,  перестала  щебетать,  как
прежде, милые  глупости.  Так  ведь  возраст...  Но  только  ли  дело  в
возрасте? Что она чувствует? И чувствует ли что-то?  Никогда  раньше  об
этом не думал, а теперь думает часто.
   Молчит и молчит - и в близости, и после. Повернется на  бок  и  вроде
спит.
   Володя прислушался.  Тишина.  Ни  звука.  Ну  да,  ну  да,  когда  он
работает, никто не смеет включать телевизор: в этих квартирках отдельные
комнаты - понятие относительное. Так что же она все-таки делает: читает,
готовит  обед,  спит?  Чем  вообще  занимается  целыми  днями?  Когда-то
работала. Родилась Наташка - бросила. Он вдруг подумал  об  этом  как  о
невосполнимой утрате: ужасно жить  без  собственного  занятия!  Убирать,
готовить, часами болтать по телефону с такими же женами, и как-то все  -
ни о чем... Кажется, прежде  много  читала.  Да,  точно,  читать  любила
всегда. И газеты они выписывали -  сначала  целую  кучу,  потом  меньше,
меньше... Теперь покупают. Иногда. Но не всегда прочитывают. Почему? Кто
знает. Может, потому, что газеты пугают, описывают всякие страсти  -  не
благородные, а плебейские, часто - кровавые.
   Господи, какая никчемная у Сони жизнь! Особенно теперь, когда сбежала
Наташка, выпало соединяющее звено... Володя снова заходил по кабинету.
   Почему  он  думает  о  дочери  как  о  предательнице?  Даже  мысленно
использует глагол "сбежала".
   - Потому что я остался лицом к дину с Соней, - сказал он вслух.
   Он подошел к столу, нажав на белую кнопку, погасил настольную  лампу.
Теперь остался лишь стоящий в  углу  торшер.  Мягкий  приглушенный  свет
высвечивал книги в шкафу, картину знакомого художника - темное  озеро  в
тихий осенний день, бронзовую статуэтку - купили вместе  с  лампой,  для
интерьера. Углы тонули во  мраке.  Все  хорошо,  только  не  пишется.  А
бывало, писал, примостившись у края кухонного  стола,  и  как  писалось!
Соня укладывала спать Наташку - жили тогда в однокомнатной, - а он парил
в горних сферах.
   Оторваться  бы  в  Переделкино,  месяца  на  два,  как   прежде,   до
перестройки, до всей этой кутерьмы - чем-то она еще  кончится?  Нет,  не
получится: дорого, и все дороже, дороже... А  ведь  по-прежнему  идут  в
Литфонд отчисления с каждой книги. Куда ж это все девается?
   Да, хорошо в Переделкине! Просторная комната, две мягкие,  застланные
пушистыми одеялами кровати, письменный стол с выдвижными  ящиками,  куда
можно положить книги, рукописи, словарь, полки - тоже для книг,  торшер,
кресла. Что нужно еще человеку?  И  как  же  там  взахлеб  работается  -
духовная энергия, что ли, накапливается? Ведь и Тарковский  жил  в  этом
доме с колоннами, Анастасия Цветаева...
   А рядом, через дорогу, жил Пастернак, чуть левее - Чуковский.  Может,
в самом деле от этой мощной энергии что-то да остается в воздухе? Сейчас
много об этом пишут...
   А как встречали их в Переделкине! Отношения с персоналом  были  почти
домашними.
   - О-о-о, Володя и Сонечка! - улыбалась им навстречу дежурная.  -  Как
всегда, в свою комнату?
   "Своей" была тридцатая -  они  к  ней  привыкли,  иногда  приходилось
ждать, пока освободится, - "своим" был столик  в  столовой  у  огромного
окна, "своей" была милая официантка, да все  там  было  своим:  тенистая
аллея,  ведущая  к  дому  Пастернака  с  круглой  верандой  и  башенкой,
прелестная старинная церковь, тропинка к станции, где, не  боясь  редких
прохожих, неустанно трудился большой, с красным брюшком, дятел... Теперь
все отнималось, а ведь  только  там  он  работал  по-настоящему,  и  там
отдыхала от однообразия домашней жизни Соня.
   Ну что ж, теперь Соня поедет в Дубулты, что-то ему подсказывало,  что
и вправду - в последний раз.
   На следующий год им, пожалуй, не потянуть, даже если никто никуда  не
отделится. А ему надлежит  лечить  желудок.  Невозможно  откладывать  на
потом: боли стали невыносимыми.
   - Поедете  в  Пятигорск,  -  сурово  сказала  врач  и  набрала  номер
Литфонда.
   - Значит, в Пятигорск? - переспросила Елена  Михайловна,  общая  мама
писателей - красивая, полная и доброжелательная. - Поменяем вашу путевку
в Дубулты на Пятигорск, желающих предостаточно.
   - Но там же небось по трое в комнате! - в отчаянии вскричал Володя. -
А я и так не сплю!
   - Устроим вас одного, - успокоила его Елена Михайловна. -  Поезжайте,
пока есть такая возможность. Сейчас так все меняется...
   В самом деле, какая-то грозная  неопределенность  висела  в  воздухе.
Надвигались события, перевернувшие плавное течение  жизни  всех.  Только
мало кто об этом в полной мере догадывался,  и,  уж  конечно,  никто  ив
страшном сне представить не мог,  сколько  жертв  потребует  обновленная
Россия от своих граждан, сколько крови, грязи, слез, нищеты впереди.

8

   Он  заметил  ее  сразу.  Тоненькая,   высокая,   не   по-современному
сдержанная и одинокая. Почему он сразу решил,  что  она  одинока?  Этого
Володя не знал.
   "Наверное, потому, что так мне хочется?" - упрекнул он себя. Нет,  не
поэтому...
   - Ты чего башкой крутишь? - спросил сосед по столу,  могучий  шахтер,
прибывший из Воркуты. - Стихи, что ли, задумываешь?
   И захохотал оглушительно довольный своею шуткой. Его почему-то ужасно
смешило, что взрослый мужик балуется стишками."
   - Ну ты даешь! - обалдел он, узнав о таком потешном роде  занятий.  -
Ты же старый уже.
   - Во-первых, не такой уж я старый, - обиделся Володя. - А  во-вторых,
при чем тут возраст?
   - Мужик должен вкалывать; - убежденно заявил Николай, грохнув на стол
в мозолях и трещинах кулаки. - Этими вот руками.
   - Я тоже вкалываю, - снисходительно улыбнулся Володя, - но головой. И
еще - сердцем.
   - Сердцем? - недоверчиво переспросил Николай. - А оно при чем?
   - Оно при всем, - загадочно ответил его  новый  кореш.  -  А  сейчас,
прости, мне на ванны.
   - Так и мне! - возрадовался шахтер. - Погоди, только  сбегаю,  возьму
полотенце.
   Он увязался следом, и куда же было его девать?
   Николай вообще органически не мог оставаться один.
   - Мой-то все спит да спит, - жаловался он  на  старого  язвенника,  с
которым ему так не повезло поселиться. - Слова, гад,  не  скажет,  такая
зануда! А ты с кем в палате?
   - Ни с кем, - небрежно бросил в ответ Володя. - Один.
   - И не скучно? - ахнул Николай. - Ну, Вовчик, давай дружить!
   Володя поморщился - так его сроду не  называли,  -  но  промолчал.  А
Николай был в восторге.
   - Давай отселим старика к тебе, а ты ко мне? - возбужденно  тараторил
он. - А то поллитру распить не с кем!
   - Нет, спасибо, - вежливо отказался Володя. - Я тут работаю.
   - Работаешь? - вытаращил на него глаза Николай. - Так ведь же отпуск!
   - У нас отпусков не бывает, - сдержанно улыбнулся Володя.
   - Как это?
   - А вот так.
   Объяснять было лень, да и как ему объяснишь?
   Спускались, бросив на плечо полотенца, к ваннам. Бело-розовым  цветом
светились вишни и яблоньки, весна набросила  уже  на  склоны  изумрудный
ковер свежей зелени, далеко, на холме, горел  в  ясном  утреннем  солнце
золотой купол церкви. Володя все думал об этой изящной женщине, неведомо
как и откуда, как ветром занесенной сюда, в  Пятигорск,  а  Николай  все
говорил, говорил, говорил, намолчавшись со своим язвенником  до  смерти.
Говорил он странно, сумбурно, невнятно, перескакивая с сюжета на  сюжет,
и все про какие-то страсти: кого-то засыпало,  что-то  там  возгорелось,
пошел в забой газ... Наверное, старался  быть  интересным.  Потом  вдруг
принялся потешаться над москалями,  представителем  которых  и  был  его
новый друг Вовчик.
   - Так ты сам платил за путевку? За паршивые ванны да за жратву? Ну ты
даешь! За меня  все  -  местком.  А  как  же?  Я,  понимаешь,  вкалываю,
корячусь...
   От искреннего негодования он просто не находил слов.
   - Мне еще подкинули на лечение! - радостно вспомнил он.  -  Ну  я  от
супруги, конечно, заначил, накупил пузырей.
   - Чего? - рассеянно спросил Володя.
   - Чего-чего, - почему-то рассердился шахтер. - Ты, Вовчик, живешь как
на небе. Водяры, вот чего. А для дамы коньяк.
   - Для какой дамы? - удивился наивный его собеседник.
   Ответом был оглушительный хохот.
   - Да уж какую-нибудь найдем!
   "Как бы от него отвязаться? - маялся Володя. - Хоть бы и в самом деле
какая нашлась". Он покосился на бодро шагавшего  рядом  с  ним  Николая.
Круглый, как шар, маленькие, с хитрецой, глаза. "Что же, на  безрыбье  и
рак - рыба, - не очень уверенно подумал  он.  -  Для  курортного  романа
сойдет".
   Окончательно отключившись от его трепотни, вставляя невпопад "да ну?"
и "да что ты?", Володя