лезли  или  нет
воры..."
   - Но я буду приезжать в Москву,  -  торопливо  добавила  Рабигуль.  -
Обязательно!
   Она не сказала "к тебе", но покраснела, запнулась, и  радость  бурной
волной затопила несчастное Володино сердце.
   - Я так люблю тебя, - заторопился он.  -  Я  подожду...  Буду  ждать,
сколько хочешь...
   Он снова стал целовать Рабигуль -  с  огромной  нежностью,  проклиная
себя за недавнюю глупость и грубость.
   - Дорогой мой, - прошептала Рабигуль застенчиво,  осторожно,  -  и  я
люблю тебя тоже. Но давай подождем эти дни до  Алжира,  прошу!  Надо  же
щадить друг друга.
   И он с болью понял, что она говорит не о нем и о себе,  а  о  себе  и
Алике.

***

   Любовь Петровна почти сидела в кровати - так высоко стояли подушки. И
все равно дышать было трудно.
   Алик  сидел  рядом,  безнадежно  опустив  руки,  неотрывно  гладя  на
похудевшее, бледное лицо матери. Ей и разговаривать было трудно,  а  ему
сказать было нечего. "Она умирает, а я уезжаю..." Эта мысль  застряла  в
мозгу как заноза, как опухоль -  та,  что  съедала  мать.  "Рабигуль  не
знает, - рассеянно вспомнил он. - Думает, воспаление легких..."
   - Так что он там говорил? - задыхаясь, снова спросила мать.
   - Сказал, что должна отлежаться, - громко и бодро заговорил  Алик,  -
принимать по схеме лекарства. Велел соблюдать полный покой.
   - А дача? - возразила Любовь Петровна. - Я там все посадила.
   - Дача - потом, - морщась от безнадежности, сказал Алик.
   - Может, вы съездите? Полить, прополоть.
   - Обязательно съездим, - успокоил мать Алик, невольно вздохнув.
   Придется, конечно, съездить: прополоть сорняки, полить грядки.
   - Я понимаю, что ей нельзя, - поджав губы, упрямо  продолжала  Любовь
Петровна, угадав, о чем думает сын. - Так пусть наденет перчатки!
   Алик кивал, со всем соглашаясь, мельком отметив с печалью, что"  мать
все откровеннее не любит его жену, а ведь кроме  Рабигуль  ухаживать  за
ней будет некому. Может, отложить отъезд? Но врач сказал, что  никто  не
знает, как долго все это может длиться.
   - Я не Господь Бог! - сердито отрезал он, когда Алик спросил  его  во
второй раз. - В таком возрасте замедляются все процессы, так что... - И,
забарабанив пальцами левой руки по столу, замолчал, выписывая рецепт.  -
Будут боли - вызывайте сестру, сделает укол.
   - А боли обязательно будут? - совершенно пал духом Алик.
   - Не обязательно, - успокоил его доктор. - Это так, на всякий случай.
Вообще нужно было сделать все-таки биопсию.
   - Врач сказала, и так все ясно. Сказала,  зачем  ее  мучить?  Биопсия
легких - та же операция...
   - ..Ты меня слушаешь? - прорвался сквозь глухую пелену печали строгий
голос матери. - Значит, там, где палочки, - помидоры...
   Она воодушевилась, голос ее окреп. "Может, попробовать: довезти  маму
до дачи? -  в  нерешительности  подумал  Алик.  -  И  чистый  воздух,  и
вообще... - Но тут же испугался. - А медсестра? А  если  начнутся  боли?
Надо посоветоваться с Рабигуль..."
   - Мамочка, я пойду. Все в холодильнике, чай - в термосе. Завтра после
репетиции придет Рабигуль.
   - Да не нужна мне твоя Рабигуль! - с открытой враждебностью возвысила
голос мать. - Что она может? Ни вымыть полы,  ни  постирать!  И  тяжести
она, видите ли, носить не может. А как свою виолончель...
   - Ну зачем ты так? - огорчился Алик. - Для полов у нас есть  пылесос,
а белье я выстирал.
   - Не ты, а машина, - сердито поправила его мать.
   - Ну машина, - покорно согласился Алик.
   - Завтра не приходите, - решила Любовь Петровна. - Холодильник  набит
битком, и я хочу отдохнуть. Вечером позвоню и скажу, что мне нужно.
   Алик склонился над матерью. Она резко от него отвернулась, и  поцелуй
пришелся куда-то в ухо. За что она сердится? На него-то  -  за  что?  Он
осторожно прикрыл за  собой  дверь.  Почувствовал  огромное  облегчение,
вырвавшись на свободу. Облегчение и стыд за него: это ведь его мать, как
он может?  "Почему  она  такая  сердитая?  -  снова  подумал  он.  -  Не
понимаю..."
   - Это от слабости, - сказала, выслушав Алика, Рабигуль.
   - От слабости? - не понял Алик.
   - Ну да, - кивнула жена. - Мама твоя  привыкла  все  делать  сама.  И
вдруг - постель, болезнь, лютая слабость...
   - С нее-то все и началось, - вспомнил Алик.
   Они сидели на кухне. Неяркий свет бра освещал стол, их склоненные над
столом лица. Грозное известие,  привезенное  Аликом,  объединило  их,  и
Рабигуль в который раз поразилась бездонности нашего сердца.
   Вот сидит против нее  человек,  которого  она  не  любит,  но  он  ей
невероятно, невозможно близок, а на другом  конце  Москвы  -  тот,  кого
любит,  -  чужой,  не  очень  понятный,  с  переменчивым  настроением...
Непрестанно, мучительно, с радостью и со страхом думает она о нем днем и
ночью и только этими думами и живет.
   - Тебе нельзя не ехать, - сказала Рабигуль мужу. - Если что,  я  тебя
вызову.
   Алик подавил вздох. Значит, он будет один, и никто к нему ни в  каком
ноябре не приедет. Только если умрет мать. Какая жестокая  альтернатива!
Гнев охватил Алика; почему именно ему  выпало  такое  на  долю?  Чем  он
прогневал Всевышнего? Алик покосился на Рабигуль. Как всегда замкнута  и
спокойна. Но что-то новое появилось в ней, вся она  стала  другой.  И  в
постели - другой. Он всегда страдал от ее холодности, но  теперь,  после
Пятигорска, что-то зажглось в этой непостижимой женщине, его -  неужели?
- жене, а он оставляет ее одну!
   Алик встал, подошел к Рабигуль, склонился над ней, сидящей на  стуле,
и стал ласкать ее грудь, живот, добираясь до лона.
   - Ты что? Ты чего? - шептала Рабигуль, но он не слышал ее.
   Резким движением отодвинув от стола стул, Алик позволил жене  встать,
но только затем, чтобы грубо и быстро уложить ее на  пол,  прижать  всей
своей тяжестью  к  ковровой  дорожке,  зажать  рот  поцелуем  и  рвануть
"молнию" на своих брюках. Такой страсти он не испытывал никогда. Так  не
был он никогда с Рабигуль. Ошеломленная, она не сопротивлялась, да и как
бы она могла? Это было почти насилие, но она ответила на него  столь  же
грубо и страстно, сжав  Алика  Коленями,  сцепив  за  его  спиной  руки,
застонав  от  жгучего  наслаждения.  Что-то  темное,  из  недр  естества
поднялось в ней, слепой поток унес ее далеко-далеко - от музыки, стихов,
возвышенных чувств, вообще от культуры к тому  первородному  и  слепому,
что заставляет человека вспомнить потом, что он - часть природы, а не ее
властелин. Всемогущая смерть, незримо и грозно вставшая у изголовья  еще
не старой женщины, карауля и не отпуская ее, внезапно обострила чувства,
вызвала безумную жажду жизни,  от-"  чаяние  от  предстоящей  разлуки  у
Алика, бурную радость у Рабигуль - "Теперь можно не ехать!"  -  стыд  за
эту преступную радость... Вся эта буря чувств заставила Рабигуль шептать
слова, ее недостойные - но  сейчас  они  были  правдой!  -  ощущая,  как
растет, поднимается и выплескивается наружу  волна  наслаждения  -  того
самого, что открылось ей в Пятигорске.
   - Володя...
   - Как, как ты меня назвала? - спросил, приподнимаясь на руках, Алик.
   - Никак, - помолчав,  ответила  Рабигуль  и  закрыла  глаза,  скрывая
внезапные слезы.

8

   Теплой ночью,  полной  лунного  света  и  сияющих  звезд,  незримо  и
вкрадчиво август на мягких лапах вошел в Москву. Начался последний месяц
короткого лета.  Солнце  пылало  безнадежно  и  яростно,  чувствуя,  что
осталось ему  царить  недолго,  электрички  пахли  яблоками  и  грибами,
загорелые дачники везли в Москву бесценные дары земли. Но  вечерами  уже
накидывались на плечи легкие кофточки, выпадала по утрам роса,  и  трава
все  дольше  оставалась  седой  и   мокрой,   грачи   обучали   птенцов,
подготавливая их к дальнему перелету. Шум  множества  крыльев  заставлял
прохожих поднимать головы, провожая взглядом  проносящиеся  над  Москвой
стайки, и задумчивые, чуть печальные улыбки освещали лица: да, осень  не
за горами.
   Рабигуль шла в ситцевом сарафане, присланном из далекого  Казахстана.
Мать шила великолепно - в свое время это спасло от голода всю семью -  и
знала достоинства Рабигуль. Узкие бретельки оставляли открытыми  смуглые
плечи, тугой лиф плотно облегал высокую грудь, пышная юбка  подчеркивала
тонкую талию, стройность длинных, красивых ног.
   Сегодня у Рабигуль выходной: ей не нужно ехать  на  дачу.  И  сегодня
придет Володя. Перед отъездом Алик, поколебавшись, подумав, предусмотрев
то и это, все-таки вывез мать за город, и ей сразу стало легче.
   Целыми днями сидела она  в  кресле,  в  тенечке,  зорко  наблюдая  за
Рабигуль. Та носилась по  участку,  как  веселый,  озорной  ураган.  Все
делала, все успевала, а вечером вихрем летела  в  Москву,  где  ее  ждал
любимый. Она спускалась на перрон,  делала  два  шага  ему  навстречу  и
оказывалась в сильных мужских руках.
   Володя обнимал Рабигуль так  крепко,  словно  они  встретились  после
мучительной и долгой разлуки. Не разжимая рук, они ехали к ней  домой  и
упоенно бросались друг к другу, а потом, опустошенные и счастливые, пили
на кухне чай или, смеясь от полноты жизни, стояли вместе  под  душем,  и
Володя все боялся, как бы Рабигуль не упала,  когда  он  ласкал  ее  под
прохладными струями, возбуждавшими их обоих. Он  же  укладывал  Рабигуль
спать.
   - Не звони очень рано, - просила она. - Завтра я отсыпаюсь.
   - Конечно, конечно! Я позвоню в десять.
   Осторожно щелкал замок - это уходил Володя, -  и  Рабигуль,  обхватив
руками подушку, проваливалась  в  глубокий  сон.  Она  все  объяснила  в
оркестре про Любовь Петровну, и маэстро, поогорчавшись, нашел ей  замену
на время гастролей. Так она осталась  в  Москве,  с  любимым.  "Но  ведь
Любовь Петровна и вправду больна", - оправдывалась перед собой Рабигуль,
не веря своему счастью и стараясь не вспоминать о последнем разговоре  с
маэстро.
   - Хорошие у вас композиции, - сдержанно похвалил он. - Я тут кое-кому
показал, но теперь лето, все разъехались, в Союзе  композиторов  тишина,
так что придется повременить. А над чем вы работаете сейчас?
   Вопрос ударил прямо в солнечное сплетение. Над чем же  она  работает?
Да ни над чем! Мечется между дачей, где заботы и горе,  и  Москвой,  где
такое счастье... Еле-еле успевает отыграть обязательные три  часа,  чтоб
пальцы не забыли виолончели.
   Запинаясь в смущении, Рабигуль бормотала нечто невразумительное:
   - Вы ведь знаете, я всего лишь исполнитель...
   То, прежнее, написалось само, случайно... Я не думаю, что должна...
   И тут маэстро показал свой нрав, встал на дыбы,  и  Рабигуль  увидела
его таким, как видели иногда другие, вызвавшие дирижерский гнев.
   - То есть как это - "само"? - загрохотал он, надвигаясь угрожающе  на
Рабигуль. - То есть как - "исполнитель"? Я же сказал - да или нет? - что
у вас хорошие, неожиданные, свежие композиции! Значит, что-то проснулось
в вашей душе, и вы несете за это ответственность! Человек отвечает, черт
возьми, за талант, посланный свыше!
   Широкое крестьянское лицо раскраснелось, глаза  сверкали,  вздыбилась
седая грива буйных волос. Старик был поистине великолепен.
   - И что же вы  улыбаетесь?  -  окончательно  разъярился  он,  заметив
радость ветреной девчонки при слове "талант". - Что я сказал смешного?
   - Ничего, - пролепетала испуганно Рабигуль.
   - Нечего веселиться, - проворчал дирижер, и ворчание его походило  на
громыхание затихавшего, далекого уже грома.  -  Рано!  Пока  рано.  Есть
наметки, штрихи таланта, только штрихи. И неизвестно,  что  из  вас  там
получится, и если будете, скажем, лениться...
   Он уже немного жалел, что похвалил Рабигуль:  посмотрите-ка  на  нее!
Сияет, как блин на масленице.
   Эта молодежь и так не в меру самонадеянна...
   Рабигуль, пережив мгновенный испуг, и впрямь сияла. Куда девалась  ее
обычная сдержанность? Алели щеки, улыбались губы, а уж глаза...  Маэстро
взглянул на нее из-под косматых бровей и неожиданно для  себя  улыбнулся
тоже. Грубое его лицо сразу смягчилось и подобрело.
   - Ну-ну, это я так. Работать, работать и работать!
   Сидеть за столом и писать. У композитора должен быть крепкий зад.
   Рабигуль, покраснев, кивнула, и они расстались до осени.
   Конечно,  она  обо  всем  рассказала  Володе,  опустив,  естественно,
последние слова маэстро, он, конечно, порадовался вместе с ней, но он же
и забирал все ее свободное время,  и  она  это  время  с  восторгом  ему
отдавала. Иногда, проводив Володю, вставала и  среди  ночи  садилась  за
инструмент - так жгла внутренняя  тревога:  как  ни  старалась  Рабигуль
беречь пальцы, все равно от этой проклятой дачи они огрубели.
   А Любовь Петровна придумывала все новые  для  нее  заботы.  Но  когда
дошло до "закрутить банки", Рабигуль взбунтовалась.
   - Я не могу, - тихо, но твердо сказала она. - Скоро вернутся  наши  с
гастролей, и я должна быть в форме.
   -  Но  ведь  тебе  все   равно   уезжать,   -   напряженно,   скрывая
неуверенность, страх: вдруг не поедет?  -  сказала  Любовь  Петровна,  и
глаза ее острыми буравчикамц вонзились  в  темные,  непроницаемые  глаза
своенравной, нехозяйственной невестки. - Я уже  выздоровела,  приедем  в
Москву - можешь отправляться на все четыре стороны.
   "Она больна, - в  который  раз  напомнила  себе  Рабигуль,  -  больна
смертельно, нужно быть снисходительной".
   - Я прекрасно себя чувствую,  -  повторила  Любовь  Петровна,  словно
прочитав ее мысли.
   Она и вправду посвежела, окрепла, даже загорела - не  от  солнца,  от
воздуха. Она уже не сидела, как прежде, целыми днями в кресле.  Поливала
цветы из шланга, готовила обед, болтала, стоя у забора, с соседками.  Но
требовала, чтобы Рабигуль вер равно приезжала.
   - Мало ли что, - неопределенно говорила она.

***

   - Силен человек! - восхищался Володя. - Так значит, пора вывозить  ее
с дачи? Я поговорю с Женей: у него есть тачка.
   - Скорей бы! - вздохнула Рабигуль.
   По счастью, двадцатого приезжал оркестр, и  Любовь  Петровна  приняла
неизбежное, хотя было  сухо,  тепло,  только  ночи  похолодали,  впереди
светил благословенный сентябрь, а там и  бабье  лето.  Она  прошлась  по
саду, постояла у клумбы, примериваясь, какие срежет цветы,  вернулась  в
дом и принялась собирать вещи,  попутно  давая  Рабигуль  указания,  что
нужно сделать без нее, как закрывать дачу.
   В субботу приехал Женя. Толстый, флегматичный, погруженный в себя,  с
неизменно оттопыренной  нижней  губой,  он,  казалось,  не  мог  вызвать
никаких подозрений - Рабигуль с Володей были уверены! Но Любови Петровне
все равно не  понравилось,  когда  подкатил  его  маленький  дребезжащий
"Москвич" и к нему  выпорхнула  оживленная  и  хорошенькая  Рабигуль,  в
шортах и маечке, да еще  без  лифчика!  "Надо  скорее  отправлять  ее  к
Алику", - с  беспокойством  подумала  Любовь  Петровна,  в  который  раз
отметив, как расцвела, похорошела без ее сына невестка, какой веселой  и
беспечной стала она.
   Тяжело  оседая  от  перегрузки,  набитый  по  самую  крышу  "Москвич"
двинулся,  отдуваясь,  в  путь.  Молчаливый  Женя  старательно  объезжал
колдобины, справедливо полагая, что если его боевой конь хотя бы в  одну
из  них  ступит  копытом,  то  бишь  колесом,  то  выбраться  будет  ему
трудновато. Любовь Петровна сидела с ним рядом и молчала тоже. Рабигуль,
теснимая грудой предметов,  среди  которых  были  и  ненавистные  банки,
поглядывая на свекровь в зеркальце, все думала, что бы ей такое сказать.
   - Ну, отдыхайте! - с  облегчением  сказала  она,  когда  выгрузили  и
Любовь Петровну,  и  ее  вещи.  -  Полы  вымыты,  пыль  вытерта,  еда  в
холодильнике.
   Завтра поеду доделывать все на даче. Женечка, может, поешь?
   - Нет, спасибо.
   - Слушай, что прежде всего нужно сделать, - начала  Любовь  Петровна,
когда закрылась за Женей дверь.
   - Да  вы  уже  говорили,  -  попробовала  отмахнуться  от  надоевшего
Рабигуль, только ничего у нее не вышло.
   Началось бесконечное перечисление недоделанных дел. Рабигуль  слушала
и кивала, потом  взяла  ручку,  бумагу:  упомнить  все  было  решительно
невозможно. "Ладно, пусть, зато целый день мы будем  вместе,  -  сказала
себе Рабигуль. - Подумать только, с утра и до вечера, как в Пятигорске".
   - Любовь Петровна, дорогая, - она ласково взяла свекровь за руку, - я
все, все сделаю, не волнуйтесь!
   Эта ее ласка просто добила свекровь. Ласка и сияние глаз. "Бедный мой
мальчик, - подумала она о сыне. - Тебя не любят. За что ты  так  наказан
судьбой?" Но потом, когда Рабигуль ушла, вспомнила,  как  страдал  Алик,
когда она из его жизни исчезла - а ведь был тогда совсем юным,  -  каким
стал счастливым, когда ее отыскал, как смотрел он на Рабигуль...
   "Пусть, ладно, - решила Любовь Петровна. - Только  бы  он  ничего  не
узнал. Если есть что узнавать..."
   Она встала, прошлась по комнате. Почему эта чертовка, колдунья эта не
уезжает? Воспаление легких давно позади, силы вернулись. Так  почему?  И
Любовь Петровна села писать сыну  письмо.  "Не  нужно  ждать  ноября,  -
писала она, - пусть Рабигуль едет немедля. Со  мной  все  в  порядке..."
Перо, обгоняя мысли, скользило по бумаге. "Как же ты там один?
   Нельзя человеку быть одному!.." Будто бы не она  полжизни  прожила  в
одиночестве, и ничего - привыкла, со временем увидела даже плюсы. Но  не
хотела она своего повторения в сыне.

***

   Любимый Володей  легонький  сарафанчик,  голубой,  как  летнее  небо,
надела  Рабигуль,  тонкий  поясок  подчеркнул  талию,  голубая   косынка
прикрыла волосы. Она поглядела на себя в зеркало и осталась довольна.
   Он уже ждал ее на перроне - в светлых брюках, синей, под  цвет  глаз,
рубашке.
   - Есть такая песня: "Приди в голубом", -  сказал  он,  с  восхищением
глядя на Рабигуль. - Ты такая Красивая, что с тобой рядом просто страшно
стоять.
   На них и в самом деле поглядывали дачники, несмотря на жару, спешку и
перегруженность: великолепной, оттеняющей друг друга была эта пара.
   - А соседи? - спросил Володя, когда  электричка  с  длинным  победным
гудком, как стрела, полетела к Малаховке.
   - Переживут, - беспечно отмахнулась Рабигуль. -  Да  и  увидятся  они
теперь  нескоро.  Может,  за  зиму  в  их  жизни   случится   что-нибудь
поинтереснее нашего с тобой приезда?
   Оба расхохотались. Они  стояли  в  проходе  битком  набитого  вагона,
жаркий  ветер  обвевал  их  разгоряченные  лица,  шаля,  задирал   подол
сарафана, и Рабигуль придерживала  сарафан  рукой,  и  такими  они  были
счастливыми, что, глядя на них, никто б не поверил, что их ждут  скучные
хозяйственные заботы, а в Москве больная Любовь Петровна  и  Соня  с  ее
вечным давлением, что будущее их неопределенно, туманно, а быт, как и  у
всех в девяностом, невозможно тяжел.
   - Хорошо, что ты хоть не куришь, - сказала Соня,  когда  в  Москве  в
довершение к мясу, молоку пропали и сигареты.

***

   Дача  была  старой,  просторной,  с  большим  участком,  не  то   что
раздаваемые голодным гражданам пресловутые шесть соток.  Они  расстелили
на траве одеяло и полежали в тени, отдыхая после дороги. Володя старался
не смотреть на Рабигуль - в белых трусиках, в кружевном лифчике она была
так  соблазнительна!  -  но  не  смотреть  как-то  не   получалось.   Он
перевернулся со спины на живот, скрывая острое вожделение, а  она,  тоже
лежа на пузе, которого, впрочем, не было, ничего  не  замечая,  беспечно
болтала  в  воздухе  скрещенными  ногами  и   щебетала   что-то   милое,
необязательное. Он коснулся ее руки.
   - Пойдем в дом, - сказал виновато. - Только дай мне что-нибудь,  чтоб
прикрыться.
   - Зачем? -  изумленно  распахнула  глаза  Рабигуль  и  вдруг  поняла,
засмеялась и сняла с головы тюрбан из полотенца. - Лови!
   Легко ступая босыми ногами, чуть покачивая узкими бедрами, она  пошла
впереди Володи, показывая дорогу. Крылечко, веранда, узенький коридор. В
комнате царил полумрак.
   - Не надо, не открывай ставни, - попросил Володя.
   Прохладные про