все думал о  незнакомке,  видел  перед  собой  ее
легкую фигурку,  черные  блестящие  волосы,  туго  стянутые  в  "конский
хвост", опущенные долу глаза.  Очень  строгая,  очень  замкнутая,  очень
манящая. Почему она смотрит в землю? Такая манера? Чем-то  смущена?  Где
же она сидит в столовой? Сегодня за  завтраком  специально  прошелся  со
своим стаканом через весь зал, зорко поглядывая по сторонам -  вроде  за
чаем, - но ее не увидел, и такая его охватила тревога...
   - И вот Серега орет: "Залезай, братан, в клеть!"
   - Куда? - устало спросил Володя.
   - Ну, ты даешь! Неужто не знаешь?
   Пока Николай описывал, как мог, шахтерскую клеть, Володя  все  думал,
как бы отыскать эту женщину... А вдруг она вовсе  не  в  "Ласточке"?  Но
тогда почему он ее там видел? Как - почему? Да мало ли...
   Может, зашла к подруге... Больно защемило сердце.
   Что же делать? Внезапно его озарило.
   - Ах я дурак! - радостно воскликнул он.
   - Почему? - вытаращился на него Николай.
   - Ванны-то для всех! - расхохотался его странный кореш  и  с  размаху
хлопнул по плечу своего спутника.
   - А рука у тебя - что надо, - уважительно потер плечо Николай. - Я-то
думал, ты хлюпик.
   - Потому что поэт? - весело догадался Володя. - Пошли быстрее!
   И он почти побежал с горы. Ну конечно, там он ее и  найдет  -  не  на
ваннах, так у источника.  Скоро  он  уже  лежал  в  теплой  воде,  сонно
прищурившись, лениво наблюдая за стайками пузырьков, резво  вырывающихся
из глубин на поверхность, и представлял, как с утра пораньше, взяв синюю
кружку с узким носиком -  их  здесь  продавали  всюду,  -  отправится  к
источнику и будет ждать, ждать, ждать, пока не дождется. Он не  думал  о
том, как к ней подойдет и что скажет. Лишь бы ее увидеть! Почему-то  это
казалось теперь самым важным, важнее даже его стихов.
   Всю ночь она ему снилась - черные волосы, прямые  плечи,  и  как  она
идет по светлому просторному залу, и как сдержанная  улыбка  трогает  ее
губы. Проснулся он на рассвете  от  пения  птиц,  внутренней  тревоги  и
яркого солнца. Оно  щедро  заливало  палату,  ветерок  легонько  теребил
занавески  -  на  ночь  Володя  никогда  не  закрывал  форточку,   -   и
предощущение счастья было столь  острым,  пронзительным,  что  Володя  с
трудом перевел дух. Он увидит ее сегодня - там, у источника,  -  и  сюда
они пойдут уже вместе. А потом поднимутся на гору, постоят у Лермонтова,
на месте дуэли, сходят в лермонтовский домик, погуляют по городу...
   Вообще-то он любил  поваляться  в  постели,  но  сейчас  вскочил  как
ошпаренный: он может ее пропустить! Душ, зубы, самая  нарядная,  кофе  с
молоком,  рубашка,  заботливо  приготовленная  с  вечера,  а  к  ней   -
светло-коричневые носки и коричневый платочек в карман.  Бриться,  слава
Богу, не нужно: побрился вечером, на ночь.
   Быстрым шагом, мельком взглянув  на  цветущие  яблони  -  создаст  же
природа! - Володя спустился к  источнику.  Подумать  только,  что  здесь
бывал сам Лермонтов, здесь собиралось "водное общество" - дамы в длинных
платьях, с кружевными зонтиками, кавалеры в цилиндрах и с тросточками, и
среди них - молодой поручик  с  дерзким,  огненным  взглядом.  Здесь  он
увидел княжну Мери...
   Но где же его княжна? Потягивая через носик курортной кружки  теплую,
с запахом, воду, Володя нетерпеливо ждал.
   - Вовчик! - Рядом, как из-под земли, внезапно возник Николай. -  А  я
за тобой заходил! Так и знал, что ты здесь. Аида в столовку!
   - Я еще похожу, - попытался отбиться от него  Володя,  но  не  тут-то
было.
   - Так и я с тобой! - завопил Николай.  -  Врачиха  учила,  что  сразу
после воды кушать вредно.
   Чертов  парень  мгновенно  пристроился  рядом   и   принялся   плести
бесконечное кружево немыслимых своих историй - путаных, непонятных,  без
начала и без конца, ни секунды не сомневаясь, что  всем  они  интересны.
"Господи, за что ты послал мне такие муки? - мысленно взмолился  Володя.
- Чем я тебя прогневал? Угораздило же сесть за его стол!"
   - Николай... Коля...
   Крашеная блондинка в яркой синтетической блузке и тренировочных синих
штанах издали махала рукой.
   - Ух ты, Клавка! - бурно обрадовался Николай. - Наша,  буфетчица.  Че
она тут делает, а? Аида познакомлю!
   - Нет, спасибо, - замотал  головой  Володя.  "Все-таки  есть  Бог  на
небе!" - Ты иди, иди...
   - Не обидишься? - тревожно спросил Николай, нетерпеливо переминаясь с
ноги на ногу. - А то давай с нами...
   Прозвучало это, правда, не очень искренно.
   - Иди, - мягко  повторил  Володя  и  легонько  подтолкнул  Николая  к
заждавшейся Клаве. - Я люблю один.
   - Ну да? - не поверил Николай, но спорить не  стал,  Скоро  вместе  с
Клавой  он  уже  поднимался  по  склону  к  санаториям.  Клава   держала
крендельком пухлую руку, Николай торжественно поддерживал так неожиданно
кстати возникшую вдруг буфетчицу под локоток. А свою  незнакомку  Володя
так и не дождался. Когда, разочарованный, явился  в  столовую,  все  уже
давно отзавтракали, в чайниках  не  осталось  ни  кофе,  ни  чаю,  гуляш
неаппетитно застыл, каша затвердела. Но все это так, семечки. Главное  -
он не встретил ее, свою женщину, и теперь уж, как  видно,  не  встретит:
она, наверное, уехала, и эта потеря невосполнима.
   Вечером, оцепенев от непонятной, но явственно ощутимой тоски,  Володя
спустился в город, рассеянно побродил по  его  пестрым,  простодушным  и
открытым улицам, зачем-то  зашел  в  кафе,  машинально  сжевал  черствую
безвкусную булку, запивая ее какой-то бурдой, выдаваемой нагло за  кофе,
и поплелся к себе, в гору, с твердым намерением надраться  -  ведь  и  у
него, как у всех, кого позднее, обобрав  и  унизив,  стали  торжественно
именовать "россиянами", всегда находилось, что выпить.

***

   Она возникла перед ним, как видение, непонятно откуда, и он узнал  ее
сразу. Только что не было никого, и вдруг на тропинке - эта легкая,  как
струйка сока, фигурка в плаще, черные, как южная ночь,  гладкие  волосы,
развернутые прямые плечи. Идет, задумчиво опустив гордую голову.  Бешено
застучало сердце, загорелись щеки от прилившей к ним крови...
   Он шел за ней осторожно, как вор, стараясь ступать след в след, чтобы
не  было  слышно  его  шагов,  успокаивая,  утишая  себя.  Как   к   ней
приблизиться, что сказать? Смешно! Сколько раз приставал он  к  дамам  в
своем писательском клубе, и всегда успешно.
   Ему ли не знать старых, как  мир,  и,  как  мир,  банальных  приемов?
Робость,  непривычная,  вовсе  ему   не   свойственная,   сковала   его,
стреножила. В темноте уже белели корпуса первого  санатория,  надо  было
спешить. Володя набрал полные легкие воздуха и - как в воду, как  прыжок
с трамплина...
   - А я думал, что я один такой полуночник...
   С удивлением услышал он собственный голос - веселый, небрежный  басок
всегдашнего победителя.
   Женщина оглянулась. Ее большие глаза смотрели доверчиво и серьезно.
   - А я давно за вами иду, - продолжал  Володя  все  так  же  весело  и
развязно.
   Казалось, кто-то другой говорил за него, вовсю за него старался, пока
он трепетал от испуга, неуверенности, смутной надежды. А уж когда узнал,
что она играет в оркестре... "Зачем я ей нужен?" -  в  отчаянии  подумал
он, в то время как тот, другой, продолжал болтать как ни в чем не бывало
и вспомнил так кстати Лермонтова. По тому, как  она  встрепенулась,  как
дрогнули ее губы и как обрадовалась она, Володя с восторгом понял, что в
главном они чувствуют синхронно, и, осмелев, сказал:
   - Давайте завтра поднимемся на  Машук,  к  памятнику?  А  потом  -  к
Эоловой арфе. После обеда, когда нет процедур, - торопливо  добавил  он,
потому что знал, что женщины в отличие от мужчин относятся ко всяким там
ваннам очень серьезно.
   - Хорошо, - спокойно согласилась Рабигуль, и  Володя  поздравил  себя
пусть с маленькой, но победой.

9

   Как буйствовали в ту ночь соловьи! Сначала один - не очень уверенно -
это когда они шли к своей "Ласточке", потом его серебряное бульканье  на
какое-то время смолкло, а уж когда Рабигуль с Володей расстались,  такой
закатили концерт, какого не было еще той весной ни разу.  Может,  потому
они и не спали - ни Володя, ни Рабигуль. Войдя  в  комнату  -  тихонько,
чтобы не разбудить  соседок,  -  Рабигуль  приоткрыла  форточку,  Свежий
ветер, напоенный ароматами цветущих садов, звонкое щелканье  соловьев  в
волшебной ночной прохладе музыкой ворвались в ее душу.  Рабигуль  быстро
разделась, скользнула под одеяло.  Она  слушала,  слушала,  и  какими-то
странными, потаенными, извилистыми путями в сердце ее  приходили  покой,
радость; оно освобождалось от гнетущей, ставшей  уже  привычной  печали,
возрождаясь  к  новой,  другой  жизни.  Высокий,  светловолосый  русский
богатырь ласково смотрел на нее, и что-то такое было в его глазах,  чего
никогда не было в бесцветных глазах Алика.
   - Как вас зовут?
   - Рабигуль.
   - Чудесное имя...
   Так ли уж много они сказали друг другу? Совсем немного.  Но  Рабигуль
все вспоминала и вспоминала  -  и  как  они  шли,  и  как  неожиданно  и
задумчиво прочитал он ей Лермонтова, и как он смотрел  на  нее,  и  как,
прощаясь, пожал руку. Она не спрашивала себя,  что  с  ней  случилось  и
случилось ли что-нибудь. Она не удивлялась их встрече. Просто  думала  и
думала о Володе, пока внезапно не перестала всхрапывать во сне  грузная,
в шпильках и бигудях, Рита.
   - Ну вот, расхлябянила все, что можно, - ворочаясь, прошипела она.
   Рабигуль такого слова не знала, никогда  его  не  слышала,  но  смысл
уловила. Живо вскочила с постели, закрыла и заперла форточку.
   - Ты только послушай, как поют соловьи, -  виновато  прошептала  она,
надеясь умилостивить соседку.
   - Спать не дают, гады, - засыпая, проворчала Рита и  натянула  одеяло
на голову.
   Одна лишь нежность была в душе Рабигуль, и она пожалела Риту. "Она же
не виновата, что не чувствует соловьев и не слышит музыки... А мы завтра
пойдем в горы..." Рабигуль закрыла глаза такой счастливой, какой  бывала
лишь  на  концертах,  когда  пела  -  глубоко  и  сильно  -  ее  любимая
виолончель.

***

   Володе было несравненно легче: стараниями Литфонда он жил один, и ему
не нужно было беречь чей-то сон. Он включил настольную  лампу,  сунул  в
стакан кипятильник, сделал черный, как деготь, кофе и  уселся  за  стол.
Белый словно черемуха лист звал, манил - впервые после долгого перерыва.
Он взял ручку, и она заскользила по бумаге,  оставляя  за  собой  поющие
строчки, которые сами собой укладывались в  ритмичные  строфы.  Он  едва
успевал записывать.
   Один лист,  второй,  третий...  Та  же  нежность,  что  была  в  душе
Рабигуль, благодарность судьбе - они все-таки встретились! -  восторг  -
как пели в ночи соловьи! - все ложилось на листы бумаги, оставаясь людям
навеки. И когда на рассвете, вымотанный и счастливый, встал Володя из-за
стола, он уже точно знал, что написал нечто стоящее, достойное  высокого
предназначения поэта, и что из-за такой вот ночи и стоит жить. Смеясь от
счастья, он бухнулся  в  постель  и  мгновенно  заснул  крепким  сном  -
надолго, на полдня, пропустив завтрак, процедуры, обед. Но  за  час  до,
назначенной встречи проснулся, как от толчка; "Пора!
   Третья лавочка справа, у главного корпуса".
   Там они договорились встретиться с Рабигуль.

***

   В светлом мягком плаще, а на шее яркий кокетливый шарфик, в туфлях на
каблучках, держась очень прямо, как балерина, Рабигуль сидела,  скрестив
ноги, на лавочке, не касаясь спинки, смирно  сложив  на  коленях  тонкие
смуглые руки, и ждала. Застыв  на  месте  от  невозможного,  чудовищного
волнения, Володя до боли в глазах всматривался в ее строгий классический
профиль. Испанский гребень собрал и оттянул назад гладкие волосы. "Как у
Кармен, - подумал Володя. - А ножки  такие  маленькие!"  Странная  боль,
похожая на предчувствие, пронзила его. Он, что ли, боится? Но почему? Он
- боится? Глубоко вздохнув,  невольно  сжав  кулаки,  Володя  решительно
шагнул к лавочке. Почему ему страшно? "Потому что ты, брат, влюбился", -
поставил бы диагноз умный Женя, если бы Володя все ему рассказал. Но  он
никогда никому ничего не расскажет. Особенно про свой страх.
   - Хэлло, - развязно сказал он, сверкнув белозубой улыбкой.
   Протезист Литфонда изводил его месяца два.
   "Ничего, зато улыбка будет, как в Голливуде", - утешал он несчастного
пациента. И не наврал: такой она и была!
   - Как спалось?
   Рабигуль подняла на Володю задумчивый взгляд.
   - Хорошо, спасибо, - машинально кивнула она.
   И вдруг улыбнулась, и светом озарилось лицо. - Какой концерт дали нам
соловьи!
   - Да уж, совсем отбились от  рук,  -  радостно  подхватил  Володя.  -
Прямо-таки обнаглели...
   С недоумением, страхом, растерянностью слышал  он,  как  со  стороны,
дурацкие свои слова. Что он несет? Чушь какую-то!  Какое  "хэлло"?  И  о
соловьях - "обнаглели"... Нет, он, похоже, совсем свихнулся. А  Рабигуль
будто ничего не слышала, не замечала: ни Володиных глупых слов,  ни  его
смятения. Эта женщина жила в своем мире - музыки, красоты и гармонии.
   - Такие маленькие, невзрачные  птички,  -  своим  глубоким  и  низким
голосом с нежностью сказала она, - и такой  оркестр,  такая  невероятная
мощь!
   Володя осторожно сел рядом, с трудом перевел дыхание. Лицо его горело
от напряжения и стыда за собственную неуклюжесть, неловкость, глупость.
   - Что с вами? - участливо  спросила  Рабигуль.  -  Вам  нездоровится?
Может, никуда не пойдем?
   - Нет! - крикнул Володя так громко, что пузатый господин в соломенной
шляпе, выгуливавший себя после нарзана, приостановил размеренный, важный
шаг и воззрился на сидевшую на скамейке парочку.
   Володя покосился на Рабигуль - она снова смотрела вниз, под  ноги,  -
состроил толстяку зверскую рожу,  тот  оскорбился,  сдвинул  на  затылок
шляпу и двинулся, слава Богу, дальше.
   - Нет, - повторил Володя и несмело коснулся руки Рабигуль. - Я просто
не спал сегодня. Почти Не спал.
   - Почему? - наивно спросила Рабигуль.
   "Потому что влюбился!" - простонал про себя Володя, но вслух сказал:
   - Потому что писал стихи.
   И это тоже было признанием.
   - Хорошо, наверное, пишется под соловьиные трели, - задумчиво сказала
Рабигуль.
   Она смотрела на  Володю  приветливо  и  спокойно,  и  ее  спокойствие
ранило, убивало, потому что виделось в нем равнодушие, победить  которое
можно только стихами.
   - Да, хорошо, - задохнувшись от  гордости  за  написанное  соловьиной
ночью, признал Володя правоту Рабигуль.
   Он всегда, лучше самого лучшего  критика,  знал  своим  стихам  цену.
Строки, звучавшие сейчас в душе, были, казалось ему, прекрасны.  Да  что
там, они такими и были. Не дожидаясь просьбы, глядя прямо  перед  собой,
севшим от волнения голосом,  Володя  начал  читать.  Голос  его  дрожал,
срывался, руки судорожно вцепились в сиденье скамьи; "Она должна, она не
может не догадаться, - мелькнула в  его  сознании  радостная,  тревожная
мысль. - Сейчас, вот сейчас она все поймет: ведь музыка и стихи -  почти
одно и то же!"
   - Спасибо, - просто сказала Рабигуль, когда он наконец  умолк  и,  не
глядя на Рабигуль, страдальчески сдвинув брови, стал ждать вердикта. - В
ваших стихах столько чувства... - Как будто эти чувства не относились  к
ней! - А теперь пошли на Машук, к Лермонтову.
   Почему, зачем она сказала о Лермонтове? Чтобы поставить его на место?
До Лермонтова, как  до  вершины  высочайшей  из  гор,  конечно,  ему  не
добраться!
   Неожиданно Рабигуль взяла его за руку, и Володю это так  взволновало,
что он чуть не расплакался. "Еще чего не хватало!" - мысленно возмутился
он, сжал тонкие пальцы этой поразительной женщины,  которая  так  тянула
его к себе и так мучила, но  Рабигуль  уже  отняла  руку,  смуглые  щеки
внезапно покрыл румянец, она встала, и вслед за  ней  встал  он,  и  они
пошли по дорожке к Провалу: оттуда шла вверх тропа к  месту  злосчастной
дуэли и выше - к арфе древнего, легкомысленного и веселого бога ветров.
   У  Провала,  как  всегда,  теснился  народ.  Потягивали  из  кружечек
целебную  воду,  кричали  "э-гей,  э-гегей...",  сложив  руки  лодочкой,
вызывая из пещеры эхо. Кто-то,  как  всегда,  вспоминал  Ильфа,  кто-то,
несмотря на строгий  запрет,  бросал  в  голубую,  пахнущую  серой  воду
камешки. Было шумно и пошло.  Но  загадочно  темнела  в  глубине  пещеры
аквамарином вода, поблескивали на ней блики  уходящего  солнца,  а  там,
вдали, у самой стенки, вода становилась совершенно зеленой.
   - Как русалочьи волосы, - сказала Рабигуль.
   - Верно, - улыбнулся Володя.
   Как они понимали друг друга, как одинаково чувствовали!
   На тропе, плавно вьющейся в гору, как ни странно, не было ни души. То
ли  потому,  что  сгущались  синие  сумерки,  вечерний   туман   легкой,
загадочной пеленой уже лег в ложбинки, то ли потому, что  бурный  летний
сезон был еще впереди. Они шли вдвоем, и только звук их  шагов  да  плач
арфы нарушали вечернюю тишину.
   - К ней идти уже поздно, - сожалея, сказала Рабигуль.
   Ее голос так его волновал!
   - Значит, пойдем завтра, - осторожно  предложил  он,  с  восторгом  и
страхом чувствуя, что вся его жизнь  зависит  теперь  от  нее,  от  этой
легкой, смуглой женщины с единственным, неповторимым именем - Рабигуль.
   Только  это  они  и  сказали  друг  другу  и  молча,  вдыхая   запахи
проснувшихся к весне деревьев, дошли до  памятника,  молча  остановились
возле.
   Скорбный лик поэта смотрел  прямо  на  них,  железные  цепи  окружали
маленькую площадку, темные туи печально возвышались в отдалении, замыкая
траурную композицию. "Дзинь-динь... А-а-а..." -  плакала  под  ветром  -
там, на вершине, - арфа.
   - Холодно, - прошептала Рабигуль, и бережно, осторожно  Володя  обнял
ее за плечи. Она вздохнула и, словно подчиняясь царившей вокруг  тишине,
земной и небесной гармонии, склонила голову ему на плечо.
   Володя замер от счастья, боясь  шевельнуться,  спугнуть.  Всем  своим
существом ощущал он небывалость происходящего.  Эта  чужая,  непонятная,
странно-суровая женщина с низким глубоким голосом так  ему  дорога,  так
бесценна, единственна, что только  оставшись  один,  усевшись  за  стол,
сможет он снова выразить всю безмерность своего чувства.
   - Почему он всегда таким был печальным? - подумала вслух Рабигуль.  -
Ведь любил, понимал, чувствовал  Пушкина,  ощущая  себя,  наверное,  его
преемником, но Пушкин - это же свет, а Лермонтов - ночь.
   Она отодвинулась от Володи, взглянула на небо.
   Первая звезда встала уже над арфой.
   - И он, похоже, искал смерти, неустанно думал о ней, - сказал Володя.
- Но, как все молодые, не очень-то в нее верил.
   - Да, - согласилась с ним Рабигуль.  -  В  "Герое..."  остался  живым
Печорин, разочарованным, как его  создатель,  но  живым,  а  в  жизни  -
Мартынов.
   - Искусство с реальностью обычно не совпадает, - продолжал свою мысль
Володя.  -  Это  другая  действительность.  Да  что  я  вам  говорю?   -
спохватился он. - Вы и без меня знаете.
   - Знаю. Музыка - самое абстрактное  из  искусств  -  ну,  может,  еще
балет, - но рассказывает о человеке все: о чем он думает, что чувствует,
чем живет...
   Они говорили,  негромко  роняя  слова,  стоя,  как  заколдованные,  у
памятника безрассудному, как все русские,  гению,  зачарованные  горами,
дрожанием в прозрачном воздухе арфы, терпким запахом туи и сырой  земли,
покоренные близостью ночи. Уже давно пора было идти в санаторий, но лишь
когда очертания памятника почти слились с  темно-синим  небом,  Рабигуль
сказала:
   - Пошли?
   - Пошли.
   Они  медленно,  неохотно  стали  спускаться  -  к  огням   и   людям,
разухабистым, на зыбкой грани приличия песенкам, к  шашлыкам,  бастурме,
пирожкам  на  прогорклом  масле,  оставляя  за  собой  автора  "Демона",
божественных строф, поразительной прозы, так рано покинувшего этот  мир,
успевшего столько о нем сказать.

10

   Санаторий  "Ласточка"  -  за