Вы счастливая женщина, сударыня,  -  говорит
он мне, с поклоном возвращая альбом.
   - Вы очень любезны. Я не знаю, каков мой  талант,  но  что  я  счастливая
женщина - это верно. Он почтительно склоняет голову.
   - Приветствую счастливого человека! Это такая редкость.
   Я опять злюсь, мне все мои слова кажутся ужасно глупыми - я бросаю альбом
на сиденье и берусь за газету.
   Я силюсь понять, что я читаю. Поминутно  меняю  положение.  Мне  душно  и
жарко. Мысли путаются, Нет, не нужно было уезжать  при  такой  слабости.  Не
надо было слушаться доктора и ехать из Петербурга, не  надо  было  слушаться
своего сердца и ехать к Илюшиной семье.
   Ну, не буду думать. Как приеду, засяду за работу, засяду за этюды, напишу
для Ильи семейный портрет  -  то-то  обрадуется!  Напишу  ему  и  исправника
акварелью - он любит веселый жанр.
   - У тебя, Танюша, есть качество, редко встречающееся в женщине, - юмор, -
говорит мне часто Илья, Он смеется, что у меня много мужского в характере.
   А это развилось у меня от самостоятельной жизни, от моих занятий. Я люблю
все прекрасное, но  как-то  не  по-женски.  Для  меня,  например,  прекрасно
машинное отделение какой-нибудь фабрики, у меня захватывает дух и  выступают
слезы умиления, когда я читаю  о  каком-нибудь  научном  открытии  или  вижу
талантливое  техническое  изобретение.  Я  нахожу   грандиозную   поэзию   в
математике.  Отсутствие  мелочности  во  мне   переходит   слегка   даже   в
беспорядочность, а рядом с этим я люблю красивые тряпки, драгоценные  камни,
цветы... Нет, цветы я люблю не по-женски, ухаживать я за ними  не  стану,  я
люблю украшать ими комнату и свою собственную  особу,  чтобы  любоваться  на
них! Я люблю цветы, как красивых женщин. Я очень люблю красивых женщин, даже
более, чем цветы. Как много у  нас  красивых  женщин,  гораздо  больше,  чем
где-либо, а красивых мужчин я почти у нас не видала - это ужасно бросается в
глаза в многолюдных собраниях.
   Что за массу очаровательных женских лиц  видишь  на  наших  петербургских
балах!  Некоторых  прямо  хочется  поцеловать.  Мне  очень   часто   хочется
поцеловать красивое женское лицо, мужское никогда... А сегодня?  Я  поднимаю
глаза на моего соседа - он внимательно читает. Я  тихонько  беру  альбом  и,
закрывшись газетой, быстро украдкой черчу его наклоненное над  книгой  лицо,
Поезд замедляет ход. Станция. Я быстро захлопываю альбом. Мой  спутник  тоже
поднимается.

***

   Я сижу в буфете и ем борщ. Вот в чем  дело!  Я  была  голодна,  оттого  и
нервничала. Сегодня я не завтракала - так расстроила меня разлука с Ильей.
   Мне вдруг делается легко и весело. Я  посматриваю  кругом  на  суетящихся
людей; ищу в толпе красивые  и  типичные  лица,  любуюсь  лучами  заходящего
солнца, красиво падающими  на  массу  стаканов  на  буфетной  стойке,  Какой
красивый блик на лиловой блузке этой дамы у окна...
   - Ну, можно ли быть такой неосторожной! - говорит кто-то, и рука в  серой
шведской перчатке кладет рядом со мной мою сумочку.
   Вот так штука! Как я могла обронить ее, выходя из вагона? Положим, деньги
и паспорт у меня за корсажем, но там портмоне  с  мелочью,  билет,  багажная
квитанция!
   - Ах, я, разиня! - восклицаю я, застыв с ложкой в  одной  руке  и  куском
хлеба в другой.
   Смеюсь и благодарю моего спутника.
   Он что-то заказывает подскочившему лакею и просит позволения сесть за мой
столик. Мы болтаем весело, непринужденно. Он подсмеивается над рассеянностью
дам, над моим аппетитом, уверяя, что теперь он не боится за мое здоровье,  а
то сегодня я его прямо испугала. Он снял перчатки, я смотрю на его руки.
   Руки у него довольно  большие,  не  аристократические,  как  говорят,  но
пальцы длинные и ногти  хорошо  отделаны;  на  мизинце  левой  руки  широкое
золотое кольцо с хорошим рубином.
   Кто  он  такой?  Тоже  художник,  музыкант  или  странствующий   "знатный
иностранец"? И словно на мой мысленный вопрос, он  шутя  замечает,  что  ему
пора представиться, и подает мне  свою  карточку,  извиняясь,  что  карточка
деловая.

   "Эдгар Карлович Старк
   Представитель торговли деревом Оже и Кё.
   Париж, Дижон, Марсель".

   Мне смешно. А я-то решила, что он музыкант и "знатный иностранец"!
   Сама не знаю почему, я делаюсь ужасно весела,  болтаю  без  умолка,  даже
делаю глазки какому-то местному армейскому офицеру,  который  крутит  усы  и
бросает на меня победоносные взгляды.
   Звонок. Мы спешим в вагон.
   Теперь мы оба болтаем беспрерывно.
   Странный разговор. Мы будто торопимся говорить, узнать мнение друг  друга
о самых разнообразных предметах, рассказываем друг другу эпизоды  из  нашего
детства  и  наших  путешествий,  перескакиваем  от  музыки  к  политике,  от
литературы к театру. Спорим и  соглашаемся  -  а  белая  ночь  наступила.  Я
обращаю его внимание на красоту этой ночи, и он  мне  передает  свое  первое
впечатление от такой ночи,  где-то  в  лесу,  в  Норвегии,  и  разговор  наш
делается еще страннее: это какие-то отрывки стихов, обрывки фраз, строфы  из
любимых авторов...
   Знакомые строфы стихов мне кажутся совсем новыми в его устах.
   Я удивляюсь его знанию русской литературы и его любви к ней.
   Он рассказывает о своем учителе русской словесности, больном политическом
эмигранте. Этот учитель имел на него огромное влияние.  Талантливый,  добрый
человек, но страшно раздражительный - он то швырял в него книгой  и  называл
идиотом, то целовал его и восхищался его способностями. Он рассказывает мне,
как этот учитель медленно умирал и умер на его руках.
   Мне вдруг делается страшно  грустно:  белая  ночь,  печальный  рассказ,.,
воспоминание о том, как Илья сидел около моей постели во время моей болезни.
Мне мучительно хочется видеть Илью. Я молча смотрю  в  эту  белую  ночь,  на
яркую Венеру в розовой полосе заката.
   - Ба-л-ла-гое!
   Я вздрагиваю и сама смеюсь над своим испугом. Кондуктор докладывает моему
спутнику, что место в wagon-lit свободно, и собирает его вещи.
   - Теперь вы хорошо заснете, только  запритесь  покрепче,  -  говорит  мой
спутник после ухода кондуктора. - Я бы все-таки посоветовал  вам  перейти  в
дамское купе.
   - О, я не трусиха, - отвечаю я. Мне хочется,  чтобы  он  остался,  но  он
словно торопится уйти.
   - Ну, дайте мне еще одну папироску, - прошу я.
   Он  вынимает  портсигар  и  вдруг  останавливается.  Глаза   его   слегка
прищуриваются, улыбка чуть трогает его яркие губы.
   - Боюсь, - протягивает он, слегка наклоняя голову.
   Этот взгляд, это движение, глаза, улыбка полны какого-то  чисто  женского
кокетства, даже не женского, а детского.
   Кровь мне сразу ударяет в голову.
   - Как хотите, - делаю я усилие говорить весело.
   - Ну, попросите, попросите.., как тогда, - говорит он мне совсем тихо.
   Мне страшно не по себе, и я говорю холодно:
   - А как я просила? Не помню... Ну, дайте пожалуйста.
   - Это не то! - делает он легкую гримасу, подавая  мне  портсигар.  И  эта
гримаса, и движение головы и плеча выходят какими-то детски грациозными.
   Я беру папиросу.
   - Покойной ночи.
   - Покойной ночи.
   Я протягиваю руку, Он наклоняется и почтительно целует ее.
   Едва заметное прикосновение к моей руке, а на меня  точно  выливают  ушат
кипятку. Слава Богу, дверь закрывается - его нет...
   Я машинально прижимаю свою руку к губам и жадно целую... Что  я,  больна?
Или схожу с ума? Что это?

***

   Еду вторые сутки. Ем, пью, беседую с очень милой дамой, везущей из Москвы
в Новороссийск двух мальчиков-кадетов, слегка кокетничаю с двумя инженерами,
едущими из Ростова, рисую для младшего из  кадетов  в  его  записную  книжку
индейцев и Натов Пинкертонов, смеюсь, болтаю, а сама все думаю об одном. Что
же это в самом деле? Загипнотизировал  меня,  что  ли,  этот  "представитель
фирмы Оже и Кё"?
   В Москве я его не видела - поезд пришел рано утром, да и никогда  его  не
увижу... Так зачем же все это?
   Ночью во сне я целовала эту гладкую выбритую щеку, гладила его  волосы  и
словно пила эти глаза.., бездонные,  черные.  Ведь  я  наяву  не  испытывала
ничего такого ни с мужем, ни с любовниками, а до моего знакомства с Ильей  у
меня было два увлечения - глупых, кратковременных, ни даже с Ильей... Милый,
дорогой, любимый!
   Все они упрекали меня в холодности, ты не говорил этого, но...
   Не хочу думать я об этом - это отвратительно, скверно, грязно...
   Но почему? Потому что я люблю Илью, была и буду его женой, меня ждет  его
мать, сестры, чистые девушки. Потому что того, другого, я не знаю и не  могу
любить и не люблю.
   Потому что в Илье я нашла свой  идеал.  Илья  даже  красивее:  это  сила,
мощь.., а этот.., худенькая фигурка.., такая стройная, грациозная, гибкая..,
а ведь он, наверное, силен.., плечи у него сравнительно широки - да что  это
я опять.., это потому, что уже стемнело.., скорей бы утро... Я боюсь ночи.

***

   В Новороссийске распрощалась с моей спутницей и пересела на пароход.
   Плывем. Море как стекло. Такое спокойное и милое,  что  даже  я  чувствую
себя хорошо, а у меня морская болезнь делается чуть не на Фонтанке.
   Один инженер высадился на первой остановке, другой едет дальше.
   Сегодня я как-то поспокойнее рассмотрела его:  славное,  румяное  лицо  с
небольшой круглой бородкой, кудрявые русые волосы и умные серые глаза.
   Он веселый и милый собеседник, с ним легко.
   На палубе я пишу этюд красками с трех  богомолок.  Богомолки  согласились
позировать мне за два целковых, но предварительно справились  у  едущего  на
Афон монаха, не грешно ли это.  Монах,  подумав,  разрешил,  сам  уселся  на
лавочке около них и задремал, сложив жирные руки на огромном животе,.,  Пишу
и его - даром.
   Сидоренко - фамилия инженера - сидит рядом со  мной,  подает  мне  нужные
кисти и краски, и мы весело разговариваем, острим, смеемся.
   - Право, - говорит он, - даже обидно! Вот  встретились  мы  с  вами,  так
хорошо провели два дня, а может быть, никогда не увидимся.
   - Кто знает? Судьба иногда сталкивает  людей  совершенно  неожиданно  для
них. Да вы куда едете?
   - В С.
   Я начинаю хохотать. Он смотрит на меня удивленно, - Да ведь и я тоже  еду
в С.
   - Да неужели - как это хорошо! Вы уж позвольте мне навестить вас.
   - Конечно, Я познакомлю вас с семейством, где я  буду  гостить,  Толчины.
Может быть, слыхали.
   - Слыхал, слыхал, и много хорошего.
   - Я познакомлю вас с милыми барышнями, и я  надеюсь,  что  вы  не  будете
скучать.
   - Хоть ни с кем не знакомьте - я приду для  вас...  Право,  мы  так  мало
знакомы, а вы мне точно родная.
   - Виктор Петрович! У вас, наверно,  ужасно  много  такой  родни  во  всей
России! - качаю я головой.
   Он вдруг покраснел.
   - Вы, конечно, имеете право посмеяться надо мной.., но иногда.., знаете.,
бывает, что с иным человеком сходишься ближе в двое суток, чем  с  другим  в
десять лет,  а  я  человек  откровенный.  Часто  люди  считают  это  большим
недостатком. Не правда ли?
   - Только не я, - ласково отвечаю я.
   - Ну, вы - особенная.
   - Нет, я нисколько не особенная и терпеть не могу, когда меня подозревают
в желании оригинальничать.
   Мой тон сразу переходит в резкий.
   - Боже мой, Татьяна Александровна, да разве я сказал что-нибудь подобное!
- восклицает он.
   - Да нашли же вы во мне какие-то  особенности,  -  говорю  я,  пристально
всматриваясь в полупрозрачную светотень, падающую от тонкого, белого  платка
на личико молоденькой богомолки.
   - Ах, да вы не поняли меня!  Я  хотел  сказать,  что  вы  не  такая,  как
другие...
   - А хуже?
   - Да нет.
   - Я лучше всех?
   - Ах, какая вы.., не в этом дело.., а...
   - Ну, запутались! - смеюсь я.
   - Да вы хоть кого запутаете, - говорит он полусердито, берет  и  начинает
перелистывать мой альбом.
   Мы молчим.  Старшие  богомолки  клюют  носом,  а  девушка  смотрит  вдаль
большими, грустными глазами.
   Какое милое личико! Из-под белого платка по  спине  висит  тяжелая  русая
коса, маленький ротик полуоткрыт... О чем она думает? Какое сочетание грусти
и интереса к окружающему! Если бы я была мужчиной, я бы не влюбилась  в  эту
девушку, но хотела бы ее иметь сестрой или дочерью. Это, наверное,  одно  из
тех существ, около которых так тепло и уютно жить...
   - Вот знакомое лицо! - восклицает Сидоренко.
   Я оборачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит  на  набросок,  сделанный  с
"того".
   Я вздрагиваю, как от испуга, и молчу, боясь, что мой голос дрогнет.
   - Кто это? - спрашивает Сидоренко, подавая мне альбом.
   Я заглядываю и равнодушно говорю:
   - А, это я ехала с ним до Москвы - какой-то англичанин, я забыла фамилию.
   - Старк!
   Я ставлю такую кляксу  на  лицо  третьей  богомолки,  что,  если  бы  мой
собеседник что-нибудь понимал в живописи, он обратил бы внимание на это.  Но
он не замечает, и я, собравшись с духом, отвечаю:
   - Старк? Да, кажется, так. А откуда вы его знаете?
   - Я познакомился с ним года три тому назад здесь, на Кавказе, у директора
Т-ских заводов. Старк - представитель  какой-то  крупной  торговой  фирмы  -
скупает дорогие сорта дерева и отправляет  во  Францию.  Он  умный  малый  и
веселый  собеседник.  Когда  я  ездил  в  прошлом  году  в  Париж,  я   даже
останавливался у него.
   - Вы подружились?
   - Как вам сказать  -  мы  приятели.  Друзьями  мы  не  могли  быть  -  мы
расходились с ним во многом.
   - В чем особенно?
   - Как вам сказать.., да почти во всем, а больше  всего  в  политике  и  в
вопросе "о женщинах" или  "в  женском  вопросе",  как  хотите,  -  улыбается
Сидоренко.
   - В женском вопросе? А вы им интересуетесь?
   - Как вам сказать, я совершенно не сторонник равноправия женщин, но я  их
уважаю, а Старк, напротив, требует для женщин всех прав, а  сам  смотрит  на
них, как на какой-нибудь хлам. Тогда, в Париже,  мы  кутили.  Что  говорить,
вели  себя  "по-кавалерски",  но  меня  всегда  возмущало  его  отношение  к
женщинам: он брал  их  походя,  сейчас  же  бросал.  Правда,  это  все  были
продажные женщины, но он не лучшего мнения  и  о  порядочных.  Один  раз  мы
возвращались с одного вечера в знакомом семействе, и  я,  восхищаясь  одной,
очень милой девушкой, спросил: неужели он не заметил ее внимания к нему?  Он
пожал плечами и говорит мне; "Я никогда  не  завожу  интриг  с  девушками  и
порядочными женщинами. Са pleure!"   "Ca  pleure!",  не
правда ли, милое выражение! Эти господа понимают  только  холодный  разврат.
Они не могут любить порядочной женщины.
   - Но порядочный человек не будет  ухаживать  за  девушкой  без  серьезной
цели, - равнодушно замечаю я.
   - Ну, понятно, но нельзя же подходить к каждой женщине  с  одной  грязной
целью,  и,  если  нравится  женщина,  если  ее  полюбишь,  разве  думаешь  о
неудобствах или обязательствах - это уже будет не любовь. Вот тогда же Старк
добивался любви одной испанской танцовщицы,  слывшей  неприступной.  Что  он
только не выделывал. Подносил ей цветы, сидел часами  в  ее  уборной,  дарил
драгоценности, оплачивая ее счета. Я даже был уверен, что  он  не  на  шутку
увлекся, так как дрался из-за нее на дуэли.  Наконец,  она  сдалась,  и  это
событие мы должны были отпраздновать после спектакля в ресторане. Мы  весело
ужинали втроем, когда Старку подали деловую телеграмму.  Он  прочитал  ее  и
обратился ко мне по-русски: "У меня важное  дело,  придется  несколько  дней
усиленно работать, соображать, вести дипломатические переговоры, а я никогда
не мешаю женщин с делами, Берите эту прекрасную Мерседес себе! Не  пропадать
же моим двадцати тысячам франков". Я в первую минуту даже не сообразил,  что
он говорит, а он очень вежливо обратился к ней и, почтительно  поцеловав  ее
руку, сообщил ей, что, к его  отчаянию,  он  должен  ехать  домой,  заняться
делами, а свои права на нее от уступает своему товарищу, то есть  мне.  Если
бы вы видели, как она изменилась в лице. Вскочила,  указала  ему  на  дверь,
крикнула; "Вон!" Потом  упала  головой  на  стол  и  разрыдалась.  Он  пожал
плечами, пожелал нам "спокойной ночи" и вышел. Ну,  судите  сами  -  красиво
оскорблять так женщину?
   - Конечно, это немного цинично, но ведь этой женщине заплатили, -  говорю
я и злюсь на себя, потому что, пока  говорит  Сидоренко,  на  меня  нападает
какая-то слабость. Я представляю себе его лицо, его глаза, его губы.
   - Татьяна Александровна, дело  не  в  этом!  Эта  женщина  среди  рыданий
твердила мне, что деньги тут не играли никакой роли, что  по  его  поведению
она думала, что он полюбил ее и что она была бы счастлива этой  любовью,  Он
вообще ужасно цинично смотрит на любовь и не верит в  нее;  он  раз  устроил
себе такую потеху, что меня от нее просто коробило. Я даже не могу вам этого
рассказать.
   - Даже мне, - удивляюсь я.
   - Да.
   - Что же это, что-нибудь очень неприличное, - говорю  я  -  и  мучительно
хочу знать.
   - Если хотите, ничего в самих фактах не было неприличного, но смысл,  дух
всего - просто одна порнография.
   - Ну расскажите, ведь я не наивная барышня.
   - Не могу!
   - Фу, как глупо, - говорю я, с волнением собирая краски. Писать я  больше
не могу и захлопываю ящик.
   Сидоренко осторожно берет мой этюд и, смотря на него, говорит:
   - Вы - настоящая артистка, Татьяна Александровна!
   Та же фраза, что сказал мне "тот"!
   - Много вы понимаете, - вдруг выпаливаю я. Я не могу сдерживаться,  почти
вырываю этюд из его рук и поворачиваюсь, чтобы уйти.
   - Татьяна Александровна! Да за что же вы так рассердились, - говорит  он,
идя за мной.
   Я чувствую, что надо же ему объяснить мою грубость, и говорю сердито:
   - Вы разозлили меня. Что это за манера заинтересовать человека и потом...
Если нельзя что-нибудь рассказать,  так  не  нужно  и  начинать...  Я  очень
любопытная.., и потом.., меня злит,  когда  со  мной  разговаривают,  как  с
"барышней".., я люблю простое товарищеское отношение.
   Боже мой, что я путаю! Экий ты, батюшка, не  находчивый,  вот  теперь  бы
тебе отомстить мне, сказать, что я запуталась. Но нет, он  смотрит  на  меня
добрыми глазами и только удивляется.
   - Не хочу с вами говорить, пока вы мне не расскажете историю преступления
господина Старка, слышите? - говорю я капризным голосом.
   - Да не могу, ну право, не могу я рассказать, не оскорбив ваших чувств.
   "Да почем ты знаешь о моих чувствах, простота ты этакая!", -  думаю  я  и
говорю ворчливо:
   - Как хотите - это ваше дело, - и ухожу в каюту.
   В каюте срываю с себя передник и бросаюсь лицом в подушку. Мне мучительно
хочется видеть его! Я хочу целовать его глаза, его губы, его щеку около шеи.
Хочу слышать запах его духов! Зачем я  о  нем  говорила?!  Но  ведь  мне  не
говорили ничего хорошего. Ах, да не все  ли  равно  -  пусть  он  будет  чем
угодно, дураком, развратником, пьяницей! Я хочу в эту минуту его улыбки, его
поцелуя!.. А Илья?..
   Я вскакиваю, хватаюсь за голову - кровь нестерпимо  бьется  в  висках.  Я
плачу от злости и стыда - и сразу успокаиваюсь.
   Что за глупости! Что я думаю? Ведь это какой-то бред -  болезнь!  Ведь  я
люблю Илью, одного его. Ведь вся  эта  глупость  не  любовь.  Ведь  если  бы
сейчас, сию минуту мне сказали, что "тот" умер, я бы обрадовалась - для меня
мучительно думать, что он существует.
   Я сижу и смотрю на круглый иллюминатор. Я совершенно спокойна,  мне  даже
смешон мой пароксизм.
   - Ну, Таточка, - говорю я сама себе, - вам, верно, пятнадцать лет, что вы
влюбились в прекрасного незнакомца и сумасшествуете. Да нет, я в  пятнадцать
лет влюблялась только  в  артисток,  танцовщиц  и  красивых  женщин.  Первый
мужчина был мой муж. Я вышла замуж семнадцати лет, а двадцати уже овдовела.
   Влюбилась я в его гусарский мундир и жиденький тенор, которым он мне  пел
цыганские романсы. Много значило и то, что все  посетительницы  салона  моей
матери сходили с ума по его усам. А он думал поправить долги моим  приданым.
Что это было за глупое замужество! Чере