вижу, что не могу расстаться с Ильей, что  жизнь  моя  без  него  немыслима.
Можно прожить без цветов и фейерверка, но без пищи и тепла не проживешь...
   Но фейерверк и цветы так красивы!

***

   Сидоренко ходит растерянный, пристально наблюдает за мной и  за  Ильей  и
делается то мрачен, то нервно весел. Его, очевидно, мучает вопрос, любим  ли
мы друг друга.
   У Ильи очень сдержанная манера обращения со мной  при  посторонних,  даже
при матери.
   Он часто подшучивает надо мной, как и над  другими.  Прежде  я  этого  не
замечала, а теперь меня это злит.

***

   Вот второе письмо: он уже в Италии.
   Как все красиво в  его  письмах  и  как  все  эти  описания,  впечатления
переплетены со мной.
   Это слова, одни слова.
   Может быть.
   Кучер, от избытка чувств дающий без слов пинок соседней кухарке, стоя под
воротами, может быть, любит в сто раз искренней и крепче  -  но  ведь  такой
любви мне не надо.
   "Милая, напиши хотя строчку на carte-postale  мне  сюда,
во Флоренцию. Ну, хоть два слова: здорова, помню.., но  я  буду  знать,  что
твоя ручка держала этот клочок бумаги. Я пишу тебе карандашом, на  скамейке,
в Siardino Boboli.
   Предо мной город в дымке заката, кругом розы и ты.., ты всегда со мной...
   Ты так вошла в мою жизнь, в мое тело, в мою душу, что я не умею  отделить
себя от тебя... Я стараюсь смотреть на все красивое в природе  и  искусстве,
точно ты смотришь из моих глаз. Я нарочно останавливаюсь в музеях перед теми
статуями и картинами, о которых ты упоминала в разговоре, стою целыми часами
и думаю: пусть она любуется,  постою  еще.  Довольна  ли  ты,  радость  моя?
Недавно на площади я чуть громко не сказал: "Сядем спиной к храму, чтобы  он
не нарушал твое впечатление Лоджии и Синьории"...
   За городом я  собираю  целую  толпу  маленьких  оборванцев  -  кормлю  их
макаронами и сластями и говорю им, что это угощение прислано им из России  -
одной прелестной синьорой.
   Ночью.., не пугайся, моя любовь, я смею только опустить  голову  на  твои
колени и грезить о твоих поцелуях и ласках.
   Я мечтаю в мечтах, дорогая.
   В Венгрии я был страшно занят с утра до вечера: ездил  по  лесам  с  моим
переводчиком. Я вел переговоры, писал отчеты, торговался, но ты была тут  со
мной, у моего сердца, пряталась на моей груди и не хотела  заниматься  моими
делами. Ты поднимала головку только в лесу, и я рвал для тебя осенние цветы.
   Я не испытал никогда твоего поцелуя, но не все ли равно?
   Мечта моя, дорогая мечта..."

   Я послала открытку во Флоренцию:
   "Прощайте, забудьте".

   Не надо более писем. Я сожгла их и веточку кипариса.  Сознаюсь  в  глупой
сентиментальности - я подобрала ее тогда, изломанную его рукой.
   Я хотела сжечь и альбом моих набросков с него, но не могла.., я завернула
его в бумагу, завязала веревкой и спрятала на дно моего сундука.
   Думать я больше не буду - это кончено. Я оторвала от себя все это,  такое
красивое, изящное. Кто смеет сказать, что я не люблю Илью! Теперь я вся его:
и телом и душой! Если я осквернила мою душу,  то  тело  мое  чисто!  Я  даже
никогда не поцеловала того, кого любила! А мужчине только это и надо.
   Надо садиться за работу, у меня не все еще готово.
   Тоска, страшная, давящая тоска, но это пройдет. Und alles sollt vorbei.

***

   Семейный портрет почти готов и очень удачен.
   Марья Васильевна у окна за работой. Женя и Андрей в  глубине  за  роялем.
Катя в дверях террасы. Она очень эффектна. Я ей польстила, чтобы  подразнить
ее.
   Илью рядом с матерью, с газетой в руках. Я писала в его отсутствие  -  на
память, но оказалось, что его фигура не потребовала даже  переделки,  слегка
пришлось кое-где подмазать.
   Портрет Сидоренко - тушью - тоже почти готов, и это один из моих  удачных
портретов, но последнее время он бывает реже, мне  все  не  удается  кончить
его...
   Портреты доктора с женой и их ребятишек  менее  удачны,  но  они  сами  в
восторге...
   Головка Жени с распущенными волосами, выглядывающая из букета азалий, так
очаровательна, но она ее не получит в подарок - это  будет  украшением  моей
мастерской в Петербурге.

***

   Сегодня я в таком спокойном и хорошем настроении, что сдаюсь  на  просьбы
Андрея и Жени устроить "выставку" всего, что я написала или нарисовала в С.
   Они тащат в беседку все.  Чуть  не  чистые  холсты  со  случайным  мазком
краски. Развешивают по стенам, устанавливают на стульях и даже на  скамейках
перед беседкой. Мы все торжественно приглашены на "открытие выставки".
   Однако! За эти два с половиной месяца я очень много сделала.
   Илья удивляется и называет меня "молодцом". Докторша приходит в  умиление
от вихрастой головы собственного супруга.
   - Вот ни один фотограф не уловил в лице Игнаши воинственного выражения, -
говорит она, - а Татьяна Александровна - как настоящая художница - сразу его
ухватила.
   Докторшу ужасно смущают этюды голых женских тел.
   - Неужели, Татьяна Александровна, - наивно спрашивает она, - вы и  мужчин
рисовали голых?
   -  Случалось,  Анна  Петровна.  В  академии  даже  полагалось  писать   с
натурщиков.
   - Совсем голых?
   - Совсем.
   - Ах, как вы могли! Я бы упала в обморок! - восклицает она с ужасом.
   Катя все молчит, потом вдруг обращается ко мне:
   - Вы, Тата, увековечили всех нас, даже Михако и Кинтошку. Меня  удивляет,
как вы не заметили такого интересного лица, как у Старка.
   - Да, Татьяна Александровна,  это  вы,  действительно,  "проворонили"!  -
восклицает Андрей.
   - У меня есть в альбоме где-то набросок с него, - равнодушно говорю я.
   - Если бы я была художником, я бы с него  картину  написала,  -  замечает
Катя.
   - Если вы желаете, я могу вам подарить набросок, если найду,  -  улыбаюсь
я.
   - Да, вы уж поищите и подарите мне. Я вставлю в рамку и повешу у себя над
столом, - отвечает спокойно Катя, - Нет, подарите мне! - восклицает  Андрей.
- На что Кате? А мне - он друг!
   - Я вам нарисую другой.
   - Мне нарисуйте так, чтобы глаза хорошенько видны были! У  него  глаза  -
во!
   И Андрей показывает два кулака.
   - У него симпатичная рожица, - замечает Женя.
   - А у тебя несимпатичная рожища! - объявляет Андрей.
   Женя собирается что-то возразить, но Марья Васильевна  энергично  требует
прекращения диспута.

***

   Сегодня Женя поймала Сидоренко на набережной и, по моей просьбе,  привела
к нам, чтобы я могла окончить его портрет, А он  немного  осунулся.  Неужели
его чувство ко мне серьезнее? Жаль,  если  это  правда,  я  вовсе  этого  не
хотела.
   Может быть, он меня любит искренне, но мне  почему-то  кажется,  что  его
любовь - вроде любви кучера, дающего подзатыльник своей возлюбленной.
   - Виктор Петрович, - говорит Женя, - а вы знаете, что я  еду  с  Татой  и
Ильей в Петербург?
   - Слыхал, слыхал, Женя Львовна, и сам не знаю, как я тут  без  вас  буду.
Скука! В Питере много людей с усами! Все мои надежды  пропадают.  Но  вы  не
плачьте, я возьму отпуск и приеду к вам.
   - Только в январе, а то Тата на октябрь и ноябрь едет в Рим.
   - Я в этом году не поеду в Рим, я поеду куда-нибудь на север, в Норвегию,
например.
   - Зимой в Норвегию! - удивляется Илья, - что ты, снега  не  видала?  Снег
можно видеть в Лигове и в  Коломягах!  Или,  может  быть,  снег  в  Норвегии
теплый?
   - Это для тебя нет разницы! - говорю я запальчиво. - А для меня есть.
   - Ты выстави на весенней выставке два одинаковых пейзажа: снег норвежский
и снег парголовский, а критики  твои  и  поклонники  начнут  ссориться,  где
какой, и поклонники, посмотри, найдут удивительно тонко схваченную  разницу.
Только смотри, не спутай надписи.
   Я вспыхиваю, бросаю злой взгляд на Илью, но  через  минуту  мне  делается
стыдно.
   А Сидоренко вдруг расцветает.
   "Не делай, голубчик, своих  заключений,  -  думаю  я,  -  у  меня  просто
скверный характер".

***

   Завтра мы уезжаем.
   Вчера до двух часов ночи уговаривали Марью Васильевну ехать с  нами.  Она
не согласилась под предлогом, что не стоит на один год переводить  Андрея  в
другую гимназию, но это не правда. Она знает, что Катя не поедет, и остается
с ней.
   Женя то плачет и целует мать, то скачет от восторга.
   Как я завидую ей!  Столько  для  нее  неизведанных  наслаждений!  Хорошая
музыка, театры, даже магазины и улицы.
   Я с помощью Ильи без особенного труда отвоевала ее. Катя после  разговора
с братом словно опустилась, потеряла энергию, сдалась - не мне, а неизбежным
обстоятельствам. Ей будет скучно без  меня.  Жизнь  ее  такая  серенькая,  а
ненависть ее ко мне была вроде страсти.
   Теперь и этот клочок жизни уйдет от нее. Бедная Катя!
   - Я приеду на будущий год в университет к вам, - жмет мне руку Андрей. Он
ходит то за мной, то за Женей и вздыхает  -  должно  быть,  он  уже  поревел
втихомолку.
   Мои планы составлены: я приеду в Петербург, введу Женю в наше  немудреное
хозяйство, устрою ее в  консерваторию,  поручу  вниманию  нескольких  добрых
знакомых и поеду пошляться за границу.  Думаю  поехать  в  Шотландию:  я  ее
совсем на знаю.
   В Рим мне ехать просто  необходимо.  Меня  настоятельно  зовет  туда  моя
неоконченная картина: я каждый год провожу  там  месяц,  два,  Мой  учитель,
знаменитый Скарлатти, друзья и знакомые пишут мне письма, зовут... Но  я  не
хочу ехать.
   Я ему написала же "забудьте", неужели он будет искать свидания  со  мной?
Вряд ли.
   Но.., береженого Бог бережет.

***

   Опять я на пароходе.
   Вчера получила перед отъездом письмо от Скарлатти. Он настоятельно  зовет
меня в Рим.
   Скарлатти справляет свой юбилей и хочет  "непременно  видеть  свою  милую
ученицу".
   Илья читает это письмо и говорит;
   - Странно, Танюша, что ты не едешь! Это огорчит старика.
   Это огорчит Скарлатти, а еще больше  огорчает  меня:  моя  картина  почти
наполовину готова, задержка за главной фигурой Диониса, для которой мой друг
Вербер нашел какого-то разносчика, о чем сообщил мне недавно, а  все-таки  я
не хочу ехать... Впрочем, отчего же не ехать? Ведь "то" совершенно порвано и
"ему" незачем приезжать в Рим.
   - Посмотрю, - говорю я.
   - Ты, Танюша, просто капризничаешь,  -  говорит  Илья,  -  у  тебя  после
болезни нервы расшатались. Сама все время говорила о своей картине, даже  во
время болезни бредила ею, а теперь почему-то не хочешь.
   - А теперь не хочется, - отвечаю я прямо, - не приставай ты ко мне, точно
ты меня гонишь. Если тебе нужно, чтобы я уехала, так я уеду, - прибавляю  я,
готовая расплакаться.
   -  Ты  сама,  наверное,  сознаешь,  что  говоришь  глупости,   Таня.   Ты
капризничаешь, как маленький ребенок.
   - Да, - говорю я со злостью, - ты так всегда смотришь на меня! По  твоему
мнению, у меня все одни капризы! До моей души, до моих нервов тебе  никакого
дела нет! - Слезы текут из моих глаз. Я поспешно встаю и ухожу в каюту.
   Сидоренко стоит недалеко, он едет провожать нас до Г.
   Он  слышал  наш   разговор   и   полон   надежд.   Как   вы   ошибаетесь,
"наблюдательный" Виктор Петрович!

***

   Мне стыдно, мне ужасно стыдно за эту сцену с Ильей.
   Я лежу в каюте. Он входит осторожно, думая, что я уснула, и  что-то  ищет
на столе. - Илюша, - говорю я,  протягивая  ему  руку,  -  прости  ты  меня,
родной.
   Он берет мою руку и крепко целует.
   - Я не сержусь, Таня.
   - Присядь сюда, - я подвигаюсь, давая ему место на койке.
   Он садится, я беру его руку, прикладываю к своей щеке и говорю:
   - Не надо, Илюша, дразнить меня.
   - Бог с тобой, Таня, что ты выдумываешь? Тебе ведь нельзя  поперечить,  -
смеется он, - Все тебя балуют: и судьба, и критика, знакомые,  поклонники  -
вот мы и стали такими избалованными, что сладу нет!
   - Все балуют меня - это правда, кроме тебя, Илья.
   - Вот те на!
   - Я тебя так люблю, так люблю, что всем для тебя  готова  пожертвовать  -
всем, даже искусством! - говорю я, садясь и прижимаясь к нему.
   - Да я никакой жертвы и не потребую от тебя никогда, Танюша, - говорит он
ласково.
   - Мне хочется в эту минуту, - говорю я  умоляющим  голосом,  -  чтобы  ты
сказал, что любишь меня, крепко, крепко.
   - Как ты любишь слова, Таня! Неужели вся моя жизнь, все мое  отношение  к
тебе не доказывают этого? - говорит он с упреком. - Неужели тебе  нужны  еще
слова. Ах, Танюша, Танюша, глупенькая ты моя девочка!  Ну,  не  капризничай,
поцелуй меня и пойдем на палубу. Ведь ты  у  меня  такая  фантазерка  -  все
где-то носишься.
   Это правда, я знаю, что ты всегда, за все эти  пять  лет,  доказывал  мне
свою любовь, но вот сейчас, в эту минутку.., мне надо чего-то другого! Может
быть, слов, но ты их мне не сумел сказать,  несмотря  на  всю  твою  любовь,
Илья.

***

   В Москве мы остановились на два дня, чтобы показать Жене город.  Как  все
занимает милую девочку! Что ни день, я ее люблю больше и больше.  Какая  она
умница, и сколько в ней доброты.
   Она жизнерадостна, как ребенок, но на  жизнь  она  смотрит  серьезно.  О,
гораздо серьезнее многих людей. Как устойчивы ее принципы и как видна в  ней
теперь уже женщина долга. У нее нет широты, но она так юна и так мало видела
в своем маленьком мирке!
   У меня к ней прямо материнское чувство.
   Это чувство у меня, может быть, сильно развито, но мои двое детей умерли,
не прожив месяца.
   От Ильи я никогда не имела детей. Вот это  неудовлетворенное  материнское
чувство я перенесла, верно, на Женю.
   Я ею восхищаюсь, украшаю ее.
   Илья говорит, что Женя  удивительно  похорошела,  а  все  потому,  что  я
изменила ее гладкую прическу на более пышную,  купила  ей  шляпу  по  своему
вкусу и научила ее носить.
   Мы бегаем эти два дня по городу без  отдыха.  Илья  должен  повидаться  в
Москве с массой народу.
   А мы носимся по музеям,  осматриваем  Кремль,  завтракаем  и  обедаем  по
ресторанам.
   Женя в каком-то чаду. Все ей ново, все интересно, она хочет  все  видеть,
все знать и вечером, ложась в  постель,  проливает  горькие  слезы  о  своей
бессердечности: она сегодня о мамочке даже не скучала.
   Когда Илья смотрит на нас  с  Женей,  на  лице  его  такое  довольство  и
счастье, что я не удерживаюсь - бросаюсь к нему на  шею.  Женя  за  мной,  и
начинается возня.
   Да, Илья счастлив. И неужели я посягнула бы на это счастье... Никогда!
   Я думаю не ехать никуда. Мне мучительно хочется окончить мою картину,  но
Бог с ней, с картиной. А теплый снег меня  что-то  не  соблазняет.  Зачем  я
потащусь одна, зачем буду расставаться с Ильей и Женей!

***

   В Петербурге застаю массу писем и между ними длинный  тонкий  конверт.  Я
сразу узнаю четкий, узкий почерк.
   Читать ли письмо? Просто бросить его в камин, Но.., я разрываю конверт.
   "Вы пишете мне: забудьте.., прощайте. Мы не будем говорить о том,  что  я
думаю и что я чувствую. Мне хочется только напомнить вам ваше обещание.
   Когда я ушел от вас, с нечеловеческим усилием победив мою страсть, там, у
стены вашего сада, вы мне сказали, что вы приедете в Рим. Я жду.
   Я ушел тогда, чтобы порыв, который охватил нас обоих, не бросил вас в мои
объятия, помимо вашей воли и вашего рассудка. Я поступил честно.  Не  правда
ли? Теперь, по прошествии двух месяцев, когда  вы  все  обдумали,  проверили
себя и вполне располагаете своими чувствами, я хочу, чтобы  вы  мне  сказали
лично: забудьте, прощайте.
   Вы даже можете мне ничего не говорить - подобные объяснения  не  особенно
приятны. Приезжайте - я все пойму при первом взгляде на вас.
   Дайте мне телеграмму, я выйду встретить вас на вокзал - я узнаю по  вашим
глазам, что вы мне привезли. Я не  скажу  ни  одного  слова  любви.  Никакой
мольбы вы не услышите от меня - кругом будет народ. Я провожу вас до  вашего
отеля, раскланяюсь с вами и навсегда исчезну с вашего горизонта. Я могу даже
переселиться в Америку или Австралию, если  вам  угодно,  у  меня  есть  мое
metier  и деньги.
   Вы видите, я не стращаю вас самоубийством.
   Помните, я не позволю себе ни одного намека, ни одного ласкового слова. Я
даже надеюсь не показать вам своего горя. Но приехать я вас прошу. Вы должны
приехать! Я поступил с вами честно - ответьте мне тем же".

***

   Я поступлю честно, милый, я верю тебе. Я должна отказать  тебе,  отказать
себе, но я не боюсь. Моя любовь к другому так же сильна, как любовь к  тебе.
Они одинаковы в моем сердце. Я приеду и скажу  честно  и  прямо,  что  мечта
должна остаться мечтой!
   Я чувствую в себе силу, глядя на эти две белокурые, милые головы, которые
склонились вместе над моим альбомом,  ярко  освещенные  лампой  под  голубым
абажуром.

***

   Все! Все обстоятельства сложились так, как будто судьба гонит меня в Рим.
   Опять получила письмо Скарлатти и официальное приглашение на его юбилей.
   Другое - официальное приглашение, очень лестное для  меня:  я  выбрана  в
жюри на выставке одного кружка художников.
   Знакомый скульптор, у которого я хотела заняться лепкой,  откладывает  на
месяц свой отъезд для меня.
   Даже  красавица  Люция  Песка,  модная  каскадная   певица,   соглашается
позировать для одной из вакханок, если я буду в Риме не позже ноября. Я еду.
***

   Поезд,  пыхтя,  шипя  и  пуская  клубы  удушливого  угольного   дыма,   с
беспечностью итальянского поезда влетает в грязный вокзал Рома-Термини.
   Я ехала всю дорогу с мыслью, что еду на похороны моей мечты, я готовилась
к этим похоронам, я тысячу раз представляла себе эту встречу.  Но  все-таки,
когда я вижу его фигурку на платформе, сердце мое замирает.
   Не спрятаться ли мне в купе, проехать до Неаполя и написать оттуда? А мое
слово?
   Нет, я хочу еще раз, в последний раз  взглянуть  на  него,  услышать  его
голос ведь через полчаса все будет кончено - мы расстанемся навеки.
   Я решительно соскакиваю на платформу.
   Он замечает меня, бросается ко мне, хватает мои руки и целует, целует...
   Ну, еще усилие и - похороны закончены, Я перевожу дух и говорю спокойным,
официальным тоном:
   - Как это мило, что вы встретили меня! Докончите же вашу любезность - вот
квитанция, прикажите факино получить мой багаж.
   Он сразу выпускает мою руку.
   Он, верно, смотрит на меня, но я роюсь в сумочке и продолжаю смеясь;
   - Однако Рим встречает  меня  нелюбезно  -  у  нас  в  Петербурге  погода
лучше... Я привезла вам, конечно,  массу  поклонов  от  наших.  Женя  хотела
послать вам даже банку ежевичного  варенья...  Но,  простите,  я  испугалась
подобного багажа!..
   Моя  глупая  болтовня,  мой  смех  -  это  похоронный  звон...  Факино  -
факельщик. Пыхтящий автомобиль - погребальная колесница, вонь площади Термов
- фимиам. Как прозаично хороню я тебя, моя любовь!
   Слез нет - я наплачусь в номере отеля: небо, серое небо, плачет за меня.

***

   Молчать мне тяжело, и я самым любезным образом болтаю  без  остановки:  о
музыкальных успехах Жени, о последних политических новостях...
   Он иногда поднимает на меня глаза и потом опять молча смотрит в окно.
   Лицо его бледно, губы сжаты,  брови  нахмурены,  но  как  прекрасно,  как
удивительно прекрасно это лицо с этим выражением сдержанной  скорби.  Сердце
мое рвется, ноет, голова кружится.
   Как я неосторожно понадеялась на свои силы! Что я делаю! А Илья,  Женя..,
семья.., долг... рассудок.., воля?..
   Э! Пусть все летит к черту! Пусть все пропадет!
   Я кладу дрожащую руку на его плечо, наклоняюсь  к  нему  и  шепчу,  глядя
безумными глазами на его губы:
   - Разве меня не хотят поцеловать?
   Из груди его вырывается не то стон, не то крик.
   Он схватывает меня, и поцелуи сыпятся градом на мое  лицо,  на  руки,  на
платье.
   - О, как ты меня испугала, злая! Милая, милая!
   Автомобиль останавливается, чтобы пропустить трамвай.  Я  смеюсь  нервным
смехом и отстраняюсь.
   - Тише, тише - нас видят в окно.  Мне  приходится  уговаривать  его,  как
ребенка, отпустить меня в отель, куда послана телеграмма, где меня ждут.
   - Зачем? Мы поедем ко мне, у меня все готово для тебя.
   - Невозм