нет на тебя прав, потому что никто так не страдал и не любил, как я...
     Я была поражена его признанием и не смогла отказать ему.
     Церемония свершилась быстро и скромно, кроме Нэнси и ее мужа, никто не присутствовал. Мы никуда не уехали.
     Когда Энтони в тот день привел меня в спальню, он опустился передо мной на колени и крепко обнял меня. А потом он утолял свой острый чувственный голод с каким-то исступлением и восторгом, я старалась дать ему облегчение, но ему было мало. Мы заснули тогда в полном изнеможении. Это был сумасшедший месяц, а Энтони сумасшедшим счастливым новобрачным.

ГЛАВА 39. ТОСКА

     Все это время я не помнила о нем, как будто его никогда не существовало. Но однажды, когда мы ехали с Энтони к Нэнси, я вдруг очень отчетливо увидела тот его особенный взгляд, которым он смотрел на меня, когда уходил и оглядывался, а я собирала рассыпавшиеся кисти. Он знал уже тогда, что Стив разбился, и думал, что со мной делать. И он решил оставить меня! И ничего не говорить! Но зачем он это сделал?
     Этот вопрос мучил меня всю дорогу, он не оставил меня и потом, как и воспоминания, которые внезапно нахлынули вместе с ним. С их приходом в моей душе поселились беспокойство и какая-то беспричинная изматывающая тоска. Она не была связана со Стивом, потому что сердце мое смирилось и отболело, этого было не вернуть, это ушло безвозвратно, и ничего здесь не поделаешь.
     Энтони сразу почувствовал мою маяту. Он спрашивал меня, я отговаривалась, успокаивала его, стараясь сдерживаться, но это мне все хуже и хуже удавалось. Характер мой сделался очень неровен: я могла смеяться, а через минуту вспылить по какому-нибудь ничтожному поводу, заплакать, а потом замкнуться в себе до полной апатии, и так снова, по кругу. Я сама себя не понимала и не узнавала и ничего не могла объяснить Энтони. Я его иногда ненавидела до ожесточения, потом ужасалась себе и старалась загладить свое зло. Я жалела его и принималась просить прощения неизвестно за что и лихорадочно целовать. В такие минуты он прижимал меня к себе и укачивал, как маленькую девочку. Он показывал меня врачам, но они ничего серьезного не нашли и выписали всякие успокаивающие пилюли. Мы пробовали уехать, но мне делалось еще хуже, и мы возвращались домой.
     Это были обыкновенный день и обыкновенная ночь, и мы заснули удовлетворенные в объятиях друг друга, только проснулась я не прежней. Энтони уже встал и куда-то вышел, а я лежала и вспоминала необычайно яркий сон, который только что приснился мне. Там я была счастлива, потому что надо мной было его склоненное лицо. Он о чем-то говорил, но я не слышала его слов, я следила за солнечными бликами и тенями от листвы на его лице, они все время менялись и двигались из-за того, что он шел и нес меня на руках, как тогда, когда я подвернула ногу. И мне было необыкновенно хорошо под взглядом его лучистых глаз, которые любили меня. Да! Да! Любили! Но и я любила его! Вот отчего эта странная тоска. Боже мой! Как это могло случиться? Я не должна. Так не бывает.
     Я вздрогнула от прикосновения губ Энтони к моему плечу. Он повернул меня и внимательно посмотрел мне в глаза.
     - Что случилось, Лиз?
     - Мне он приснился!
     - Кто он?
     - Корсан! Я люблю его!
     - Нет.
     - Я все теперь поняла! Он оставил меня, потому что тоже любил!
     - Я в этом не сомневался, было бы странно, если бы этот негодяй устоял. Но ты его любить не можешь, он тебя разлучил со Стивом и держал силой.
     - Это все так, правильно! И я не знаю, но я люблю его!
     - Нет, это игра воображения, последствия твоего сна и болезненного состояния. Все рассеется, вот увидишь, детка. Вставай. Сейчас ты примешь ванну, мы позавтракаем, я тебя немного погоняю на корте, а потом ты нарядишься и мы поедем на выставку.
     Я встала и была послушна. Я делала все, как он хотел. Но душа-то, моя душа, она мне больше не принадлежала! И я не смогла ее вернуть, и Энтони не смог.
     Прошло три месяца, я сидела у окна, струйки дождя бежали по стеклу, но я не видела их и не слышала, как вошел Энтони, оттого что я была не здесь, я была там, у него. Я пришла в себя, только когда что-то разбилось.
     - Зачем ты ее разбил? - равнодушно спросила я, глядя на осколки вазы, которую он швырнул о стену. Он опять был пьян и еле стоял на ногах.
     - Я ее разбил, моя радость, потому что так больше продолжаться не может! Идем!
     Он схватил меня за руку и потащил за собой, натянул на меня плащ, нахлобучил шляпу, сунул в руки сумочку и сказал:
     - Все, детка, я отпускаю тебя к твоему милому! Но развода и Майка я не дам никогда! Я подожду, пока он тебе надоест. Я буду ждать год, два, десять - столько, сколько потребуется, но я дождусь тебя. А сейчас отправляйся!
     Он открыл дверь, вытолкнул меня и захлопнул ее. И я пошла, я купила билет и села в самолет.

ГЛАВА 40. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

     Я его сразу заметила! Он стоял отдельно от всех и смотрел на меня. Когда я до него дошла, он взял мое лицо в ладони, и слова были не нужны, потому что наши глаза говорили восхитительные вещи. Потом наши губы встретились и мы перестали слышать рев реактивных двигателей, мы были заворожены неровным грохотом наших сердец.
     И только дома я спросила:
     - Как ты узнал, что я прилечу?
     - Я все про тебя знаю, потому что люблю тебя.
     - И ты знал, что я люблю?
     - Да, когда ты выбежала встречать нас с доктором, я прочитал это в твоих глазах.
     - Но тогда почему ты дал мне убежать?
     - Я боялся спугнуть тебя, ты еще не знала, что любишь меня.
     - Но значит, я предала Стива?
     - Нет, он уже погиб, не мучайся, так было суждено, мы должны были встретиться и полюбить друг друга. Когда тебя, больную, в горячке, принесли сюда, ты была беспомощна и необычайно красива. В моей ожесточенной душе что-то дрогнуло, и в ней не осталось покоя. Я часто приходил и смотрел на тебя, и целовал. Я удивлялся себе, но не мог удержаться. Это была еще не любовь, но и не та обыкновенная страсть, которую я знал до тебя, это было какое-то новое сильное чувство, и оно уже властно заявляло о себе, я мучительно ревновал. Помнишь? Тогда я накричал на тебя, мне была нестерпима мысль, что ты отдалась Стиву, она меня приводила в ярость и рождала бешеное желание овладеть тобой, и я не удержался, но ты мне ответила отказом. Я пришел в себя и увидел, что еще немного, и ты меня сделаешь своим рабом или негодяем. И я уехал, удрал. Я спасался от тебя. У меня были красивые женщины, и мне показалось, что я освободился от твоего наваждения, кроме того, я получил известие, что Стив разбился. Я вернулся, чтобы отпустить тебя. Но, когда увидел твое лицо, глаза и то их непередаваемое выражение детского испуга, интереса и веселья, я безумно обрадовался, я был так рад, что ты есть и в моей власти, что без труда смог убедить себя ничего тебе не говорить и оставить все как есть. У меня появилась надежда, ты изменилась, ты не была уже враждебна и меньше боялась меня. И чем больше я узнавал тебя, тем больше влюблялся, и мне все трудней было не выдать себя. Ах, ты не знаешь, чего мне стоило оторваться от твоих губ и уйти! В конце концов я запретил себе целовать тебя, потому что уже мог не выдержать. Ни одна женщина не изводила меня так! Но вот тогда, когда я не видел тебя несколько дней, я вошел, и не мог дотерпеть до утра; я хотел только увидеть тебя, и все, но ты спала, такая прекрасная. И мне вдруг показалось, что ты примешь меня, кровь бросилась мне в голову, и я решился, хотел взять тебя, а потом открыться, что люблю, но ты охладила мой пыл вазой и была права. Я буду благодарен тебе до конца дней моих, потому что время еще не пришло, я бы потерял тебя. А потом господь смилостивился надо мной и послал тот тайфун. И я получил в награду твой любящий сияющий взгляд. И целых четыре дня воображал, что ты действительно моя, а я твой муж и могу обнимать тебя и прижимать к себе, но ты сердилась, и во мне появилось беспокойство и неуверенность, что твой взгляд лишь привиделся мне. И когда доктор уехал, я боялся взглянуть на тебя, я сбежал. Когда тот человек пришел за тобой, мне доложили о нем, но я запретил вас трогать: меня как осенило, что я не должен вмешиваться в ход событий, иначе все пропало, я потеряю тебя. Мне было очень нелегко, я страдал так, что все, что я пережил за те десять лет, было ничто в сравнении с этим. А когда я узнал, что ты вышла за него, я был в таком отчаянии, что хотел застрелиться, меня спасла осечка. И, наверное, из-за новых моих мук бог опять сжалился надо мной и вернул мне тебя. И я благодарен ему за свою странную судьбу и не хотел бы никакой другой, потому что все мои беды и несчастья явились залогом встречи с тобой и теперь ты моя! Ты не знаешь, как я счастлив сейчас!
     Но я знала, потому что сама была так же счастлива.
     Наше счастье длится вот уже двенадцать лет. У нас родился сын. Доминик был очень рад ему и горд. И я настояла на том, чтобы наш сын был тоже Доминик, для меня это самое лучшее имя на свете. Вот только нашего малыша ему пришлось усыновить из-за того, что Энтони не дает мне развода и не разрешает увидеться с Майком.
     Живем мы так же уединенно и очень редко куда-нибудь выезжаем, нам это и не нужно, у нас есть все для счастья: любовь, сын, наш дом, лес, небо и пруд для мелких неприятностей и обид.
     Доминик-большой пишет свои рассказы, занимается с сыном, которого обожает, и мной. Да, я его всегда занимаю и никогда не мешаю, он даже пристроился со своим столом у меня в мастерской и не забыл прихватить мой портрет с подставкой, он утверждает, что для вдохновения ему необходимо присутствие нас обеих: венценосной и в халате, запачканном красками. Мы так же спорим о достоинствах и недостатках его рассказов, но он раздобыл где-то вредных книг, начитался всякой дребедени о живописи, да еще я, на свою голову, кое-что ему порассказала, и он уже может отвести душу, но я тоже не сдаюсь и защищаюсь очень стойко.
     Что же касается вечерних церемоний, то они не отменены по трем причинам: во-первых, это семейная традиция; во-вторых, перед своим господином (так он повелел) я должна появляться в шикарных туалетах и фамильных драгоценностях, которые мне были торжественно переданы в собственность (это было очень кстати, так как он тратится теперь только на мои платья); в-третьих, ему просто нравится снимать с меня всю эту роскошь, прежде чем уложить в постель. Когда я сказала, что он сноб, он согласился и добавил, что столько раз мечтал раздеть милую леди, что теперь обязан это делать, кроме того это самое интересное занятие на свете, не считая последующего, еще более интересного, потому что я оправдала его ожидания и не перестаю удивлять: чем больше он старается, тем больше ему хочется. Я сказала, что с первой встречи заметила, что губы у него слишком чувственные. Он ничего не ответил, он просто пустил их в дело, и я потеряла способность говорить, а потом только тихо вскрикивала и шептала что-то такое, что в другое время под расстрелом не согласилась бы повторить.
     Доминик-младший очень похож на своего отца, только глаза у него мои. Это, несомненно, устраивает Доминика-старшего, его вообще все в нем устраивает. Они спелись настолько, что я иногда спрашиваю себя: а что бы сказал Пестолоцци, когда увидел бы, как они, обнявшись, идут, размахивают руками и горланят песни сомнительного содержания. На мой вопрос, откуда такой изысканный репертуар, старший, не смущаясь, ответил, что жизнь подсказала, слова общие, музыка народная. Я ответила: "Ага" - и пошла к Вану, потому что мне был передан их улов и заказано "Воспоминание о днях юности".
     Доминик-младший рано начал читать и перенял мою излюбленную позу, и теперь я уже сама борюсь с ней, а у отца - способность к музыке, изобретательный ум и крепкое тело. Его образованием занимаемся мы сами, так как Доминик-старший сказал, что не доверит такое важное дело никому, даже я у него на подозрении, и он почти всегда присутствует на моих уроках. Я плачу ему той же монетой, но часто не выдерживаю, так хочется подсказать! И чтобы не получать нагоняй, благоразумно скрываюсь.
     Кстати, о Билли. Мои труды не пропали даром: он откопал-таки сундук с добром, и это его убедило в необходимости и пользе знаний, и он согласился поехать в колледж, а потом поступить в мореходку, там за ним закрепилось прозвище Кидд, поскольку он давно откликается только на это имя и письма подписывает только так.


ЧУМАЗАЯ ПРИНЦЕССА

Джин ФЛЕЙ
OCR AngelBooks






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


Анонс

     Когда-то Кэтрин Киган, малолетняя чумазая принцесса, находилась под деспотическим присмотром двух вожаков враждующих юношеских банд - своего брата Сида и Фрэнка Ловайса.
     Кэтрин выросла, отец ее разорился и умер. Сид пропал в экспедиции, Кэтрин работает охранником и воспитывает своего младшего брата. В город после долгого отсутствия возвращается Фрэнк Ловайс, чтобы вступить во владение империей Ловайсов.
     Девушка полагает, что приезд Фрэнка, который уже благополучно женат, не скажется на ее судьбе, однако она ошибается.

Глава 1. Неожиданное известие

     О том, что в наш город после долгого отсутствия возвращается Фрэнк Ловайс, чтобы вступить во владение империей своего отца, я узнала из шестичасовых новостей. Это было любопытно, в особенности, когда еще сообщили, что возвращается он со своей женой и разместятся они в Большом Доме, где к их приезду в спешном порядке подновляется историческая часть (сорок шесть комнат) и одновременно в неисторической (в остальных двадцати девяти) производится очень много усовершенствований в современном духе, так как Оливия и Николаc Ловайсы, удаляясь от активной деятельности, передают сыну вместе с браздами правления империей главную семейную резиденцию - Большой Дом.
     Все это меня, конечно, чрезвычайно заинтересовало, но не до такой степени, чтобы ножницы, которыми я подравнивала волосы моей постоянной клиентки, вдруг выскользнули у меня из рук и полетели в опасной близости от плеча пожилой леди. Тем не менее это случилось, потому что в новостях дополнительно сообщили, что вместе с молодыми Ловайсами ожидается прибытие их кузена Патрика Данхэма.
     Вот тут-то ножницы выскользнули, и я, подобрав их, механически продолжая прерванную работу, провалилась в свое прошлое.

Глава 2. Побоище

     Прямо на невысокий школьный забор, на котором в возрасте десяти лет я дожидалась Сида, моего брата, и от нечего делать бросала мелкие камешки, не забывая при этом прикидывать про себя: надо ли сегодня же передавать отцу, что из-за меня с ним опять хотят в школе увидеться, или лучше не портить человеку сегодняшний вечер, который он имеет полное право без тревог и волнений провести с банкой пива у телевизора.
     Вдруг мистер Слэйтер, новый директор, позабудет о своем желании увидеться с человеком, который, как мистер Слэйтер сказал, был до того неосмотрителен, что породил на свет особу, имеющую непреодолимую склонность ко всевозможным проказам.
     Ведь ясное же дело, мистер Слэйтер здесь хватил через край, отец меня вовсе не порождал, меня собственная мать породила и вскорости умерла, а отец лишь что породилось из клиники на руках вынес. И потом, подумаешь! Было бы из чего такой шум поднимать! Ну, влетела я не по своей воле к нему в кабинет во время заседания ихнего попечительского совета, так надо было стулом дверь подпереть или хотя бы ключ повернуть, потому что от раздобревших Быков Дженкинсов, если они не в настроении, на ногах никто не удержится, со всяким может случиться; а что насовала бумаги за щеку, выдавая за флюс, то не недотепа же я какая-нибудь, чтобы не обезопаситься от заданного стихотворения. Еще мистер Слэйтер долго распинался о пагубности страсти к азартным играм и ставкам, намекая на тараканьи бега, только он почему-то забыл сказать, кому ставки положено принимать, если Головастик и Крапчатый - мои выкормыши, причем жутко талантливые. А про Джо Энди можно было вообще не заикаться, если бы не мое вмешательство, он бы до сих пор всем юбки задирал, это у него "игрой в Мерелин бриз" называлось.
     Прикидываю я так спокойно про себя, как вдруг меня кто-то отрывает от перекладины забора. Подумала на Сида. Мы с братом друзья не разлей вода, хотя он старше меня на шесть лет. Но это оказался Фрэнк Ловайс - злейший враг Сида и его одногодок. А кому же придет в голову предпринять попытку вывернуться из известных всей округе Фрэнковых железных клещей?
     Я и не предприняла, только и делала, что старалась не выказать своего страха: глядела с вызовом, часто моргая, в его не сулящие ничего хорошего глаза и крепилась.
     У меня скатилось не больше двух торопливых слезинок, когда тяжелая рука Фрэнка перебралась на мою голову.
     - Рыжая, - хмуро проговорил Фрэнк, оттягивая за волосы до предела назад мою голову, - понимаешь ли ты, как рискуешь, попадая мне под руку? Отвечай!
     - Да! - полузадушено пискнула я.
     - Надеюсь, что так оно и есть. Впредь не смей соваться не в свое дело!
     Фрэнк отпустил мои волосы.
     Пока он шел, я не отрывала от него ненавидящего взгляда до перекрестка, но тут, конечно, не выдержала и запустила в его спину самый большой камень, который отыскался у меня в карманах. Мой увесистый посланец пролетел в каких-нибудь двух дюймах от его плеча.
     Фрэнк остановился и начал медленно поворачиваться, только я уже не стала мешкать: живо отскочила к забору, перемахнула через него и оттуда, из безопасности погрозила кулаком и прокричала, что ему лучше драпать отсюдова, пока я в ярость не взошла, а то, как тресну - вмиг башку проломлю!
     Фрэнк чуть сдвигает свои брови, и этого оказывается достаточно, чтобы ноги мои задали стрекача.
     Я прекрасно знала, что Фрэнк взъярился на меня, потому что накануне именно мое вмешательство стоило его "дьяволам" долгожданной победы.
     В тот вечер произошло одно из тех побоищ, которые время от времени устраивались между "медведями" с Сидом во главе и "дьяволами" с Фрэнком. Причиной многолетнего конфликта служила набережная, где находились мол, маяк, пляж и несколько увеселительных заведений. Сид считал эту территорию исконно своей, а Фрэнк был противоположного мнения. Война между соперничающими бандами длилась годами. Постепенно маяк отошел Сиду, пляж со скрупулезной точностью был поделен пополам, все заведения, кроме забегаловки папаши Макгилиса, тоже разобраны. Из-за нее-то они и схлестнулись в тот раз.
     На пустыре (где обычно проходили побоища и куда Сид не велел мне приходить, но куда я все равно пришла), на правом берегу сточной канавы, в небольшом отдалении друг от друга выстроились две шеренги бойцов - "медведей" и "дьяволов". Глаза парней блестели неподдельным азартом и диким, молодецким восторгом в предвкушении скорой потасовки.
     По заведенному порядку первыми выступили вожаки враждующих сторон. По мере их сближения устанавливалась глубокая тишина, нарушаемая разве что ровным гудением моторов машин, освещавших своими фарами эту захватывающую сцену и ее главных героев.
     Сид в тот момент был очень хорош собой. Его горящие светло-серые глаза странно выделялись на матово смуглом лице, а старая, потертая кожаная куртка, из которой он немного вырос, ничуть не скрывала юношески стройную крепкую фигуру с непередаваемой грацией молодого льва, поводящего плечами и потряхивающего гривой.
     Фрэнк также производил неплохое впечатление вопреки тому, что был на полголовы ниже Сида и руки у него были длиннее. Некоторая кажущаяся небрежность и даже сонная медлительность движений вмести со скучающим, высокомерным выражением Ловайсовского лица Фрэнка никого не могли ввести в заблуждение. Он не попался на удар Сида, благополучно ушел от него, молниеносно выбросив правую. К счастью, Сид успел отклониться. Удар вышел скользящим, однако, весьма ощутимым.
     Это были два достойных друг друга противника. Ни тот, ни другой долго не мог получить преимущества. Когда в очередной раз они упали сцепившиеся, шеренги бойцов не выдержали и очень скоро смешались в беспорядочную остервеневшую толпу, которая поглотила Сида.