ь, как случается всегда, когда
наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но и
тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую
физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все
время игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая,
если была дама: "Пошла, старая попадья!", если же король: "Пошел,
тамбовский мужик!" А председатель приговаривал: "А я его по усам! А я ее по
усам!" Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: "А! была не
была, не с чего, так с бубен!" Или же просто восклицания: "черви!
червоточина! пикенция!" или: "пикендрас! пичурущух! пичура!" и даже просто:
"пичук!" - названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По
окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость
также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он
спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: "вы пошли", но:
"вы изволили пойти", "я имел честь покрыть вашу двойку" и тому подобное.
Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз
подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой
заметили две фиалки, положенные туда для запаха. Внимание приезжего
особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто
выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в сторону
председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали в
госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего
расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении
находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного
времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе
человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий
раз, когда смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и
просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой,
по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. На что
Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки
отвечал, что он не только с большою охотою готов это исполнить, но даже
почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически:
"И ко мне прошу", - шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского
размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в
нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри.

     На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру,
где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи.
Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет
тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал
говорить "ты". С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на "ты" и
обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер
и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти
за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у
председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько
замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у
вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у
прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни,
данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа
не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только,
чтобы заснуть. Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе
опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел
поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином
заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные
замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною
палатою, - он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли
рассуждение о бильярдной игре - и в бильярдной игре не давал он промаха;
говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже
со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он
прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как
будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все
это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил
ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни
повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны
приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный
человек; прокурор - что он дельный человек; жандармский полковник говорил,
что он ученый человек; председатель палаты - что он знающий и почтенный
человек; полицеймейстер - что он почтенный и любезный человек; жена
полицеймейстера - что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам
Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны,
приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на
кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: "Я, душенька, был у
губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с
коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!" На
что супруга отвечала: "Гм!"- и толкнула его ногою.

     Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и
оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и
предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель
скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.

                                ГЛАВА ВТОРАЯ

     Уже более недели приезжий господин жил в городе, разъезжая по
вечеринкам и обедам и таким образом проводя, как говорится, очень приятно
время. Наконец он решился перенести свои визиты за город и навестить
помещиков Манилова и Собакевича, которым дал слово. Может быть, к сему
побудила его другая, более существенная причина, дело более серьезное,
близшее к сердцу... Но обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое
время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть,
очень длинную, имеющую после раздвинуться шире и просторнее по мере
приближения к концу, венчающему дело. Кучеру Селифану отдано было
приказание рано поутру заложить лошадей в известную бричку; Петрушке
приказано было оставаться дома, смотреть за комнатой и чемоданом. Для
читателя будет не лишним познакомиться с сими двумя крепостными людьми
нашего героя. Хотя, конечно, они лица не так заметные, и то, что называют
второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы
не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, - но
автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем и с этой стороны,
несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Это займет, впрочем, не много времени и места, потому что не много нужно
прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил в
несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел по обычаю
людей своего звания, крупный нос и губы. Характера он был больше
молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к
просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему
было совершенно все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь
или молитвенник, - он всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули
химию, он и от нее бы не отказался. Ему нравилось не то, о чем читал он, но
больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де
из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и
значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на
кровати и на тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и
тоненьким, как лепешка. Кроме страсти к чтению, он имел еще два
обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не
раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою
какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся
несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить
где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да
перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет
десять жили люди. Чичиков, будучи человек весьма щекотливый и даже в
некоторых случаях привередливый, потянувши к себе воздух на свежий нос
поутру, только помарщивался да встряхивал головою, приговаривая: "Ты, брат,
черт тебя знает, потеешь, что ли. Сходил бы ты хоть в баню". На что
Петрушка ничего не отвечал и старался тут же заняться какие-нибудь делом;
или подходил с плеткой к висевшему барскому фраку, или просто прибирал
что-нибудь. Что думал он в то время, когда молчал, - может быть, он говорил
про себя: "И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно
и то же", - бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной
человек в то время, барин ему дает наставление. Итак, вот что на первый раз
можно сказать о Петрушке. Кучер Селифан был совершенно другой человек... Но
автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса,
зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уже
русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним
чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него
лучше всяких тесных дружеских отношений. Автор даже опасается за своего
героя, который только коллежский советник. Надворные советники, может быть,
и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским,
те, бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов,
которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его,
или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Но как ни прискорбно то и другое, а все, однако ж, нужно возвратиться к
герою. Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру
очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой, что
делалось только по воскресным дням, - а в тот день случись воскресенье, -
выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении
гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель
на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с
одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку. С громом
выехала бричка из-под ворот гостиницы на улицу. Проходивший поп снял шляпу,
несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая:
"Барин, подай сиротиньке!" Кучер, заметивши, что один из них был большой
охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла прыгать
по камням. Не без радости был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший
знать, что мостовой, как и всякой другой муке, будет скоро конец; и еще
несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся
наконец по мягкой земле. Едва только ушел назад город, как уже пошли
писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки,
ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых,
дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по шнурку деревни,
постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с
резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами
утиральников. Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках
перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и
перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок
или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные. Проехавши
пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь, по словам Манилова, должна быть
его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни все не было
видно, и если бы не два мужика. попавшиеся навстречу, то вряд ли бы
довелось им потрафить на лад. На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка,
мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином,
отвечал:

     - Маниловка, может быть, а не Заманиловка?

     - Ну да, Маниловка.

     - Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то есть,
так прямо направо.

     - Направо? - отозвался кучер.

     - Направо, - сказал мужик. - Это будет тебе дорога в Маниловку; а
Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а
Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два
этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе
и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.

     Поехали отыскивать Маниловку. Проехавши две версты, встретили поворот
на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты, кажется,
сделали, а каменного дома в два этажа все еще не было видно. Тут Чичиков
вспомнил, что если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать
верст, то значит, что к ней есть верных тридцать. Деревня Маниловка
немногих могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял
одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, какие только
вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял, была одета
подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с
кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где
возносили свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была
беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и
надписью: "Храм уединенного размышления"; пониже пруд, покрытый зеленью,
что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков. У подошвы
этого возвышения, и частию по самому скату, темнели вдоль и поперек
серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким
причинам, в ту ж минуту принялся считать и насчитал более двухсот; нигде
между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело только
одно бревно. Вид оживляли две бабы, которые, картинно подобравши платья и
подтыкавшись со всех сторон, брели по колени в пруде, влача за два
деревянные кляча изорванный бредень, где видны были два запутавшиеся рака и
блестела попавшаяся плотва; бабы, казались, были между собою в ссоре и за
что-то перебранивались. Поодаль в стороне темнел каким-то скучно-синеватым
цветом сосновый лес. Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был
не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает
только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного
войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням. Для пополнения картины не
было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который,
несмотря на то что голова продолблена была до самого мозгу носами других
петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже
похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки. Подъезжая ко двору,
Чичиков заметил на крыльце самого хозяина, который стоял в зеленом
шалоновом сюртуке, приставив руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы
рассмотреть получше подъезжавший экипаж. По мере того как бричка близилась
к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более.

     - Павел Иванович! - вскричал он наконец, когда Чичиков вылезал из
брички. - Насилу вы таки нас вспомнили!

     Оба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в
комнату. Хотя время, в продолжение которого они будут проходить сени,
переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем, не успеем ли
как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине дома. Но тут
автор должен признаться, что подобное предприятие очень трудно. Гораздо
легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со
всей руки на полотно, черные палящие глаза нависшие брови, перерезанный
морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ - и
портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с
вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много
самых неуловимых особенностей, - эти господа страшно трудны для портретов.
Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою
выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется
углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд.

     Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова. Есть род
людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан
ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть
и Манилова. На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены
приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в
приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства.
Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту
разговора с ним не можешь не сказать: "Какой приятный и добрый человек!" В
следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: "Черт знает
что такое!" - и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку
смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого
слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего
его предмета. У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых
собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно
чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый
сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с
желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на
гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже
незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание
сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке,
тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок,
подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, -
словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было. Дома он говорил
очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже
разве богу было известно. Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он
даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою. Когда
приказчик говорил: "Хорошо бы, барин, то и то сделать", - "Да, недурно:, -
отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда
еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и
образованнейшим офицером. "Да, именно недурно", - повторял он. Когда
приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: "Барин, позволь
отлучиться на работу, по'дать заработать", - "Ступай", - говорил он, куря
трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать.
Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо
было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить
каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них
сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При
этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое
довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только
одними словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная
закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два
года. В доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла
прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно,
стоила весьма недешево; но на два кресла ее недостало, и кресла стояли
обтянуты просто рогожею; впрочем, хозяин в продолжение нескольких лет
всякий раз предостерегал своего гостя словами: "Не садитесь на эти кресла,
они еще не готовы". В иной комнате и вовсе не было мебели, хотя и было
говорено в первые дни после женитьбы: "Душенька, нужно будет завтра
похлопотать, чтобы в эту комнату хоть на вр