отите продать, прощайте!

     - Позвольте, позвольте! - сказал Собакевич, не выпуская его руки и
наступив ему на ногу, ибо герой наш позабыл поберечься, в наказанье за что
должен был зашипеть и подскочить на одной ноге.

     - Прошу прощенья! я, кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь
сюда! Прошу! - Здесь он усадил его в кресла с некоторою даже ловкостию, как
такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и
делать разные штуки на вопросы: "А покажи, Миша, как бабы парятся" или: "А
как, Миша, малые ребята горох крадут?"

     - Право, я напрасно время трачу, мне нужно спешить.

     - Посидите одну минуточку, я вам сейчас скажу одно приятное для вас
слово. - Тут Собакевич подсел поближе и сказал ему тихо на ухо, как будто
секрет: - Хотите угол?

     - То есть двадцать пять рублей? Ни, ни, ни, даже четверти угла не дам,
копейки не прибавлю.

     Собакевич замолчал. Чичиков тоже замолчал. Минуты две длилось
молчание. Багратион с орлиным носом глядел со стены чрезвычайно внимательно
на эту покупку.

     - Какая ж ваша будет последняя цена? - сказал наконец Собакевич.

     - Два с полтиною.

     - Право у вас душа человеческая все равно что пареная репа. Уж хоть по
три рубли дайте!

     - Не могу.

     - Ну, нечего с вами делать, извольте! Убыток, да нрав такой собачий:
не могу не доставить удовольствия ближнему. Ведь, я чай, нужно и купчую
совершить, чтоб все было в порядке.

     - Разумеется.

     - Ну вот то-то же, нужно будет ехать в город.

     Так совершилось дело. Оба решили, что завтра же быть в городе и
управиться с купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян.
Собакевич согласился охотно и тут же, подошед к бюро, собственноручно
принялся выписывать всех не только поименно, но даже с означением
похвальных качеств.

     А Чичиков от нечего делать занялся, находясь позади рассматриваньем
всего просторного его оклада. Как взглянул он на его спину, широкую, как у
вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные тумбы,
которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно:"Эк
наградил-то тебя бог! вот уж точно, как говорят, неладно скроен, да крепко
сшит!.. Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя захолустная
жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них сделался то, что
называют человек-кулак? Но нет: я думаю, ты все был бы тот же, хотя бы даже
воспитали тебя по моде, пустили бы в ход и жил бы ты в Петербурге, а не в
захолустье. Вся разница в том, что теперь ты упишешь полбараньего бока с
кашей, закусивши ватрушкою в тарелку, а тогда бы ты ел какие-нибудь
котлетки с трюфелями. Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в
ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а
тогда бы у тебя были чиновники, которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши,
что они не твои же крепостные, или грабил бы ты казну! Нет, кто уж кулак,
тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет
еще хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать
потом, занявши место повиднее всем тем, которые в самом деле узнали
какую-нибудь науку. Да еще, пожалуй, скажет потом: "Дай-ка себя покажу!" Да
такое выдумает мудрое постановление, что многим придется солоно... Эх, если
бы все кулаки!.."

     - Готова записка, - сказал Собакевич, оборотившись.

     - Готова? Пожалуйте ее сюда! - Он пробежал ее глазами и подивился
аккуратности и точности: не только было обстоятельно прописано ремесло,
звание, лета и семейное состояние, но даже на полях находились особенные
отметки насчет поведения, трезвости, - словом, любо было глядеть.

     - Теперь пожалуйте же задаточек, - сказал Собакевич.

     - К чему же вам задаточек? Вы получите в городе за одним разом все
деньги.

     - Все, знаете, так уж водится, - возразил Собакевич.

     - Не знаю, как вам дать, я не взял с собою денег. Да, вот десять
рублей есть.

     - Что же десять! Дайте по крайней мере хоть пятьдесят!

     Чичиков стал было отговариваться, что нет; но Собакевич так сказал
утвердительно, что у него есть деньги, что он вынул еще бумажку, сказавши:

     - Пожалуй, вот вам еще пятнадцать, итого двадцать. Пожалуйте только
расписку.

     - Да на что ж вам расписка?

     - Все, знаете, лучше расписку. Не ровен час, все может случиться.

     - Хорошо, дайте же сюда деньги!

     - На что ж деньги? У меня вот они в руке! как только напишете
расписку, в ту же минуту

     - Да позвольте, как же мне писать расписку? прежде нужно видеть
деньги.

     Чичиков выпустил из рук бумажки Собакевичу, который, приблизившись к
столу и накрывши их пальцами левой руки, другою написал на лоскутке бумаги,
что задаток двадцать пять рублей государственными ассигнациями за проданные
души получил сполна. Написавши записку, он пересмотрел еще раз ассигнации.

     - Бумажка-то старенькая! - произнес он, рассматривая одну из них на
свете, - немножко разорвана, ну да между приятелями нечего на это глядеть.

     "Кулак, кулак! - подумал про себя Чичиков, - да еще и бестия в
придачу!"

     - А женского пола не хотите?

     - Нет, благодарю.

     - Я бы недорого и взял. Для знакомства по рублику за штуку.

     - Нет, в женском поле не нуждаюсь.

     - Ну, когда не нуждаетесь, так нечего и говорить. На вкусы нет закона:
кто любит попа, а кто попадью, говорит пословица.

     - Еще я хотел вас попросить, чтобы эта сделка осталась между нами, -
говорил Чичиков, прощаясь.

     - Да уж само собою разумеется. Третьего сюда нечего мешать; что по
искренности происходит между короткими друзьями, то должно остаться во
взаимной их дружбе. Прощайте! Благодарю, что посетили; прошу и впредь не
забывать: коли выберется свободный часик, приезжайте пообедать, время
провести. Может быть, опять случится услужить чем-нибудь друг другу.

     "Да, как бы не так! - думал про себя Чичиков, садясь. в бричку. - По
два с полтиною содрал за мертвую душу, чертов кулак!"

     Он был недоволен поведением Собакевича. Все-таки, как бы то ни было,
человек знакомый, и у губернатора, и у полицеймейстера видались, а поступил
как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги! Когда бричка выехала со
двора, он оглянулся назад и увидел, что Собакевич все еще стоял на крыльце
и, как казалось, приглядывался, желая знать, куда гость поедет.

     - Подлец, до сих пор еще стоит! - проговорил он сквозь зубы и велел
Селифану, поворотивши к крестьянским избам, отъехать таким образом, чтобы
нельзя было видеть экипажа со стороны господского двора. Ему хотелось
заехать к Плюшкину, у которого, по словам Собакевича, люди умирали, как
мухи, но не хотелось, чтобы Собакевич знал про это. Когда бричка была уже
на конце деревни, он подозвал к себе первого мужика, который, попавши
где-то на дороге претолстое бревно, тащил его на плече, подобно неутомимому
муравью, к себе в избу.

     - Эй, борода! а как проехать отсюда к Плюшкину, так чтоб не мимо
господского дома?

     Мужик, казалось, затруднился сим вопросом.

     - Что ж, не знаешь?

     - Нет, барин, не знаю.

     - Эх, ты! А и седым волосом еще подернуло! скрягу Плюшкина не знаешь,
того, что плохо кормит людей?

     - А! заплатанной, заплатанной! - вскрикнул мужик.

     Было им прибавлено и существительное к слову "заплатанной", очень
удачное, но неупотребительное в светском разговоре, а потому мы его
пропустим. Впрочем, можно догадываться, что оно выражено было очень метко,
потому что Чичиков, хотя мужик давно уже пропал из виду и много уехали
вперед, однако ж все еще усмехался, сидя в бричке. Выражается сильно
российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и
потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург,
и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище,
хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от
древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во
все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное
метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает
метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских,
ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что
не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а
влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже
потом, какой у тебя нос или губы, - одной чертой обрисован ты с ног до
головы!

     Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами,
крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество
племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. И
всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души,
своей яркой особенности и других даров нога, своеобразно отличился каждый
своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает
в выраженье его часть собственного своего характера. Сердцеведением и
мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и
разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не
всякому доступное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было
бы так замашисто, бойко так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы
кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово.

                                ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего
моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту:
все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли,
слободка, - любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд.
Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь
заметной особенности, - все останавливало меня и поражало. Каменный ли
казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон,
один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных
мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый
листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою
церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, - ничто не
ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги
своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на
деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом,
мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских
конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог
знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в
сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их.
Уездный чиновник пройди мимо - я уже и задумывался: куда он идет, на вечер
ли к какому-нибудь своему брату, или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с
полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний
ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден
разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в
толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем
подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно
смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную
деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную
зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо,
пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с
своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я
угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых
шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей
меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен,
как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную
для юности рожь и пшеницу.

     Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомый деревне и равнодушно
гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не
смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и
немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои
недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!

     Покамест Чичиков думал и внутренно посмеивался над прозвищем,
отпущенным мужиками Плюшкину, он не заметил, как въехал в средину обширного
села со множеством изб и улиц. Скоро, однако же, дал заметить ему это
препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою
городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепьянные клавиши,
подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на
затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными
зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка. Какую-то особенную
ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было
темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только
конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли
с них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не
кроют, а в ведро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть
простор и в кабаке, и на большой дороге, - словом, где хочешь. Окна в
избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном;
балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в
иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно. Из-за изб
тянулись во многих местах рядами огромные клади хлеба, застоявшиеся, как
видно, долго; цветом походили они на старый, плохо выжженный кирпич, на
верхушке их росла всякая дрянь, и даже прицепился сбоку кустарник. Хлеб,
как видно, был господский. Из-за хлебных кладей и ветхих крыш возносились и
мелькали на чистом воздухе, то справа, то слева, по мере того как бричка
делала повороты, две сельские церкви, одна возле другой: опустевшая
деревянная и каменная, с желтенькими стенами, испятнанная, истрескавшаяся.
Частями стал выказываться господский дом и наконец глянул весь в том месте,
где цепь изб прервалась и наместо их остался пустырем огород или капустник,
обнесенный низкою, местами изломанною городьбою. Каким-то дряхлым инвалидом
глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно. Местами был он в
один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его
старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже
пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома
ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели
от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два
были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти
два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел
наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги.

     Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и
потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту
обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении.
Зелеными облаками и неправильными трепетолистными куполами лежали на
небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый
колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою,
подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная
мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он
оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как
шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и
лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал
наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины
ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев
или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие цепкие крючья,
легко колеблемые воздухом. Местами расходились зеленые чащи, озаренные
солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как
темная пасть; оно было окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине
его: бежавшая узкая дорожка, обрушена нее перилы, пошатнувшаяся беседка,
дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник, густой щетиною вытыкавший
из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся
листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои
зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом,
солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой
густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько высокорослых, не
вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда на трепетные свои
вершины. У иных из них отдернутые и не вполне отделенные ветви висели вниз
вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не выдумать ни
природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся
вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет
окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит
грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые
проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что
создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.

     Сделав один или два поворота, герой наш очутился наконец перед самым
домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плеснь уже покрыла
ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров,
погребов, видимо ветшавших, - наполняла двор; возле них направо и налево
видны были ворота в другие дворы. Все говорило, что здесь когда-то
хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не
заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших
откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные
ворота были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною
телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего
вымершего места; в другое время и они были заперты наглухо, ибо в железной
петле висел замок-исполин. У одного из строений Чичиков скоро заметил
какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге.
Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье
на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на
голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос
показался ему несколько сиплым для женщины. "Ой, баба! - подумал он про
себя и тут же прибавил: - Ой, нет!" - "Конечно, баба!" - наконец сказал он,
рассмотрев попристальнее. Фигура с своей стороны глядела на него тоже
пристально. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она
обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей, начиная с хвоста и до
морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика
довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница.

     - Послушай, матушка, - сказал он, выходя из брички, - что барин?..

     - Нет дома, - прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и
потом, спустя минуту, прибавила: - А что вам нужно?

     - Есть дело!

     - Идите в комнаты! - сказала ключница, отворотившись и показав ему
спину, запачканную мукою, с большой прорехою пониже.

     Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из
погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную
светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши
эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим
беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на
время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и
рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил
паут