выдержали
характер - не только не отступились от цены, но даже провозились за работой
вместо двух часов целых пять с половиною. В продолжение этого времени он
имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому
путешественнику, когда в чемодане все уложено и в комнате валяются только
веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге,
ни к сиденью на месте, видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих
об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы,
взглянув на него, опять продолжать свою дорогу, что еще более растравляет
нерасположение духа бедного неедущего путешественника. Все, что ни есть,
все, что ни видит он: и лавчонка против его окон, и голова старухи, живущей
в супротивном доме, подходящей к окну с коротенькими занавесками, - все ему
гадко, однако же он не отходит от окна. Стоит, то позабываясь, то обращая
вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним движется и не
движется, и душит с досады какую-нибудь муху, которая в это время жужжит и
бьется об стекло под его пальцем. Но всему бывает конец, и желанная минута
настала: все было готово, перед у брички как следует был налажен, колесо
было обтянуто новою шиною, кони приведены с водопоя, и разбойники кузнецы
отправились, пересчитав полученные целковые и пожелав благополучия. Наконец
и бричка была заложена, и два горячие калача, только что купленные,
положены туда, и Селифан уже засунул кое-что для себя в карман, бывший у
кучерских козел, и сам герой наконец, при взмахивании картузом полового,
стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и чужих лакеях и
кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой барин, и при всяких
других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, - и бричка, в
которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в городе и так, может
быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы. "Слава те,
господи" - подумал Чичиков и перекрестился. Селифан хлыснул кнутом; к нему
подсел сперва повисевший несколько времени на подножке Петрушка, и герой
наш, усевшись получше на грузинском коврике, заложил за спину себе кожаную
подушку, притиснул два горячие калача, и экипаж пошел опять подплясывать и
покачиваться благодаря мостовой, которая, как известно, имела подкидывающую
силу. С каким-то неопределенным чувством глядел он на домы, стены, забор и
улицы, которые также с своей стороны, как будто подскакивая, медленно
уходили назад и которые, бог знает, судила ли ему участь увидеть еще
когда-либо в продолжение своей жизни. При повороте в одну из улиц бричка
должна была остановиться, потому что во всю длину ее проходила бесконечная
погребальная процессия. Чичиков, высунувшись, велел Петрушке спросить, кого
хоронят, и узнал, что хоронят прокурора. Исполненный неприятных ощущений,
он тот же час спрятался в угол, закрыл себя кожею и задернул занавески. В
это время, когда экипаж был таким образом остановлен, Селифан и Петрушка,
набожно снявши шляпу, рассматривали, кто, как, в чем и на чем ехал, считая
числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а барин, приказавши им не
признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев, тоже принялся
рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных занавесках: за
гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Он начал было побаиваться, чтобы
не узнали его экипажа, но им было не до того. Они даже не занялись разными
житейскими разговорами, какие обыкновенно ведут между собою провожающие
покойника. Все мысли их были сосредоточены в это время в самих себе: они
думали, каков-то будет новый генерал-губернатор, как возьмется за дело и
как примет их. За чиновниками, шедшими пешком, следовали кареты, из которых
выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук их видно было,
что они были заняты живым разговором; может быть, они тоже говорили о
приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов,
какие он даст, и хлопотали о вечных своих фестончиках и нашивочках. Наконец
за каретами следовало несколько пустых дрожек, вытянувшихся гуськом,
наконец и ничего уже не осталось, и герой наш мог ехать. Открывши кожаные
занавески, он вздохнул, произнесши от души: "Вот, прокурор! жил, жил, а
потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию
подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец,
примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что
был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько
дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови". Тут он
приказал Селифану ехать поскорее и между тем подумал про себя: "Это, однако
ж, хорошо, что встретились похороны; говорят, значит счастие, если
встретишь покойника".

     Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы; скоро потянулись
одни длинные деревянные заборы, предвещавшие конец города. Вот уже и
мостовая кончилась, и шлагбаум, и город назади, и ничего нет, и опять в
дороге. И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать
версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами,
бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в
руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки,
выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями,
калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные
и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади,
везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то
артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы,
мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане,
пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без
конца... Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя
вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают
взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с
многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и
плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется
назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине
каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки,
опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз,
не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в
серебряные ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки,
как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не
обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет
к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая,
несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней,
в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки
болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь!
чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что
глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные
ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу
осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред
твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе
ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не
быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно
объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине
моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая,
чудная, незнакомая земле даль! Русь!..

     - Держи, держи, дурак! - кричал Чичиков Селифану

     - Вот я тебя палашом! - кричал скакавший навстречу фельдъегерь с усами
в аршин. - Не видишь, леший дери твою душу: казенный экипаж! - И, как
призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.

     Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и
как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный
воздух... покрепче в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней
прижмемся к углу! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила члены, и уже
сменила ее приятная теплота. Кони мчатся... как соблазнительно крадется
дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся и "Не белы снеги", и сап
лошадей, и шум колес, и уже храпишь, прижавши к углу своего соседа.
Проснулся: пять станций убежало назад; луна, неведомый город, церкви с
старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, темные
бревенчатые и белые каменные дома. Сияние месяца там и там: будто белые
полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками
пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают
вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души - все спит.
Один-одинешенек, разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли
городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке - что до
них? А ночь! небесные силы! какая ночь совершается в вышине! А воздух, а
небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно,
звучно и ясно раскинувшееся!.. Но дышит свежо в самые очи холодное ночное
дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь и забываешься, и храпишь, и
ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в
углу сосед. Проснулся - и уже опять перед тобою поля и степи, нигде ничего
- везде пустырь, все открыто. Верста с цифрой летит тебе в очи; занимается
утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса; свежее и
жестче становится ветер: покрепче в теплую шинель!.. какой славный холод!
какой чудный, вновь обнимающий тебя сон! Толчок - и опять проснулся. На
вершине неба солнце. "Полегче! легче!" - слышится голос, телега спускается
с кручи: внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное
дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда,
блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый
аппетит в желудке... Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!
Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз
меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных
замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!..
Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не вовсе прозаические грезы. А
посмотрим, что он чувствовал. Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал
только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда увидел,
что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что
находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных
церквей давно ушли в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал
только направо и налево, и город N. как будто не бывал в его памяти, как
будто проезжал он его давно, в детстве. Наконец и дорога перестала занимать
его, и он стал слегка закрывать глаза и склонять голову к подушке. Автор
признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай поговорить о
своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то
Ноздрев, то балы, то дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех
мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а
покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела. Но теперь
отложим совершенно все в сторону и прямо займемся делом.

     Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился читателям.
Дамам он не понравится, это можно сказать утвердительно, ибо дамы требуют,
чтоб герой был решительное совершенство, и если какое-нибудь душевное или
телесное пятнышко, тогда беда! Как глубоко ни загляни автор ему в душу,
хоть отрази чище зеркала его образ, ему не дадут никакой цены. Самая
полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком
случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: "Фи,
такой гадкий!" Увы! все это известно автору, и при всем том он не может
взять в герои добродетельного человека, но... может быть, в сей же самой
повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное
богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или
чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной
красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И
мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как
мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как
глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по
природе других народов... Но к чему и зачем говорить о том, что впереди?
Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней
жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему
свой черед, и место, и время! А добродетельный человек все-таки не взят в
герои. И можно даже сказать, почему не взят. Потому что пора наконец дать
отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на
устах слово "добродетельный человек"; потому что обратили в лошадь
добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем,
понукая и кнутом и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного
человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались
только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают
добродетельного человека; потому что не уважают добродетельного человека.
Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!

     Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители были дворяне, но
столбовые или личные - бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней
мере родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая женщина,
которых обыкновенно называют пигалицами, взявши в руки ребенка, вскрикнула:
"Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следовало пойти в бабку с
матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит
пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца". Жизнь при начале
взглянула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное,
занесенное снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве! Маленькая
горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,
больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах,
надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и
плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в
руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами:
"не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце"; вечный шарк и
шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: "опять
задурил!", отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием
труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое,
всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его
скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот
бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он
бледную память. Но в жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с
первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши сына, выехал
с ним на тележке, которую потащила мухортая пегая лошадка, известная у
лошадиных барышников под именем соро'ки; ею правил кучер, маленький
горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей отцу
Чичикова, занимавший почти все должности в доме. На соро'ке тащились они
полтора дни с лишком; на дороге ночевали, переправлялись через реку,
закусывали холодным пирогом и жареною бараниною, и только на третий день
утром добрались до города. Перед мальчиком блеснули нежданным великолепием
городские улицы, заставившие его на несколько минут разинуть рот. Потом
соро'ка бултыхнула вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий
переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она
там всеми силами и месила ногами, подстрекаемая и горбуном и самим барином,
и наконец втащила их в небольшой дворик, стоявший на косогоре с двумя
расцветшими яблонями пред стареньким домиком и садиком позади его,
низеньким, маленьким, состоявшим только из рябины, бузины и скрывавшейся во
глубине ее деревянной будочки, крытой драньем, с узеньким матовым
окошечком. Тут жила родственница их, дряблая старушонка, все еще ходившая
всякое утро на рынок и сушившая потом чулки свои у самовара, которая
потрепала мальчика по щеке и полюбовалась его полнотою. Тут должен был он
остаться и ходить ежедневно в классы городского училища. Отец,
переночевавши, на другой же день выбрался в дорогу. При расставании слез не
было пролито из родительских глаз; дана была полтина меди на расход и
лакомства и, что гораздо важнее, умное наставление: "Смотри же, Павлуша,
учись, не дури и не повесничай, а больше всего угождай учителям и
начальникам. Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь
и таланту бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не
водись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми,
которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными. Не угощай и
не потчевай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а больше
всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ или
приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в
какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой".
Давши такое наставление, отец расстался с сыном и потащился вновь домой на
своей соро'ке, и с тех пор уже никогда он больше его не видел, но слова и
наставления заронились глубоко ему в душу.

     Павлуша с другого же дни принялся ходить в классы. Особенных
способностей к какой-нибудь науке в нем не оказалось; отличился он больше
прилежанием и опрятностию; но зато оказался в нем большой ум с другой
стороны, со стороны практической. Он вдруг смекнул и понял дело и повел
себя в отношении к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а он
их не только никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потом
продавал им же. Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем. Из данной
отцом полтины не издержал ни копейки, напротив - в тот же год уже сделал к
ней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воску
снегиря, выкрасил его и продал очень выгодно. Потом в продолжение
некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие:
накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были
побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, - признак
подступающего голода, - он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол
пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с
аппетитом. Два месяца он провозился у себя на квартире без отдыха около
мыши, которую засадил в маленькую деревянную клеточку, и добился наконец до
того, что мышь становилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу,
и продал потом ее тоже очень выгодно. Когда набралось денег до пяти рублей,
он мешочек зашил и стал копить в другой. В отношении к начальству он повел
себя еще умнее. Сидеть на лавке никто не умел так смирно. Надобно заметить,
что учитель был большой любитель тишины и хорошего поведения и терпеть не
мог умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно должны над
ним смеяться. Достаточно было тому, который попал на замечание со стороны
остроумия, достаточно было ему только пошевелиться или как-нибудь ненароком
мигнуть бровью, чтобы подпасть вдруг под гнев. Он его гнал и наказывал
немилосердно. "Я, брат, из тебя выгоню заносчивость и непокорность! -
говорил он. - Я тебя знаю насквозь, как ты сам себя не знаешь. Вот ты у
меня постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!" И бедный мальчишка, сам
не зная за что, натирал себе колени и голодал по суткам. "Способности и
дарования? это все вздор, - говаривал он, - я