ненавидит. Заметил тоже, что
Павел Павлович совершенно этого не примечает или не хочет примечать.
Бесспорно, Надя была лучше всех сестер - маленькая брюнетка, с видом
дикарки и с смелостью нигилистки; вороватый бесенок с огненными глазками, с
прелестной улыбкой, хотя часто и злой, с удивительными губками и зубками,
тоненькая, стройненькая, с зачинавшеюся мыслью в горячем выражении лица, в
то же время почти совсем еще детского. Пятнадцать лет сказывались в каждом
ее шаге, в каждом слове. Оказалось потом, что и действительно Павел
Павлович увидал ее в первый раз с клеенчатым мешочком в руках; но теперь
уже она его не носила.

     Подарок браслета совершенно не удался и произвел впечатление даже
неприятное. Павел Павлович, только лишь завидел вошедшую невесту, тотчас же
подошел к ней ухмыляясь. Дарил он под предлогом "приятного удовольствия,
ощущенного им в предыдущий раз по поводу спетого Надеждой Федосеевной
приятного романса за фортепьянами..." Он сбился, не докончил и стоял как
потерянный, протягивая и втыкая в руку Надежды Федосеевны футляр с
браслетом, который та не хотела брать, и, покраснев от стыда и гнева,
отводила свои руки назад. Дерзко оборотилась она к мамаше, на лице которой
выражалось замешательство, и громко сказала:

     - Я не хочу брать, maman!

     - Возьми и поблагодари, - промолвил отец с покойною строгостью, но и
он был тоже недоволен. - Лишнее, лишнее! - пробормотал он назидательно
Павлу Павловичу. Надя, нечего делать, футляр взяла и, опустив глазки,
присела, как приседают маленькие девочки, то есть вдруг бултыхнулась вниз и
вдруг тотчас же привскочила, как на пружинке. Одна из сестер подошла
посмотреть, и Надя передала ей футляр, еще и не раскрытый, тем показывая,
что сама и глядеть не хочет. Браслет вынули, и он стал обходить всех из рук
в руки; но все смотрели молча, а иные так и насмешливо. Одна только мамаша
промямлила, что браслет очень мил. Павел Павлович готов был провалиться
сквозь землю.

     Выручил Вельчанинов.

     Он вдруг громко и охотно заговорил, схватив первую попавшуюся мысль, и
не прошло еще пяти минут, как он уже овладел вниманием всех бывших в
гостиной. Он великолепно изучил искусство болтать в светском обществе, то
есть искусство казаться совершенно простодушным и показывать в то же время
вид, что и слушателей своих считает за таких же простодушных, как сам,
людей. Чрезвычайно натурально мог прикинуться он, когда надо, веселейшим и
счастливейшим человеком. Очень ловко умел тоже вставить между словами
острое и задирающее словцо, веселый намек, смешной каламбур, но совершенно
как бы невзначай, как бы и не замечая, - тогда как и острота, и каламбур, и
самый-то разговор, может быть, давным-давно уже были заготовлены и заучены
и уже не раз употреблялись. Но в настоящую минуту к его искусству
присоединилась и сама природа: он чувствовал, что настроен, что его что-то
влечет; чувствовал в себе полнейшую и победительную уверенность, что через
несколько минут все эти глаза будут обращены на него, все эти люди будут
слушать только его одного, говорить только с ним, смеяться только тому, что
он скажет. И действительно, вскоре послышался смех, мало-помалу в разговор
ввязались и другие, - а он в совершенстве овладел умением затягивать в
разговор и других, - раздавались уже по три и по четыре говорившие голоса
разом. Скучное и усталое. лицо госпожи Захлебининой озарилось почти
радостью; то же было и с Катериной Федосеевной, которая слушала и смотрела
как очарованная. Надя зорко вглядывалась в него исподлобья; заметно было,
что она против него уже предубеждена. Это еще более подожгло Вельчанинова.
"Злая" Марья Никитишна сумела-таки ввернуть в разговор одну довольно
чувствительную колкость на его счет; она выдумала и утверждала, что будто
бы Павел Павлович отрекомендовал его здесь вчера своим другом детства, и
таким образом прибавляла к его годам, ясно намекнув на это, целых семь лет
лишних. Но и злой Марье Никитишне он понравился. Павел Павлович решительно
был озадачен. Он, конечно, имел понятие о средствах, которыми обладает его
друг, и вначале даже был рад его успеху, сам подхихикивал и вмешивался в
разговор; но почему-то он мало-помалу стал впадать как бы в раздумье, даже,
наконец, в уныние, что ясно выражалось в его встревоженной физиономии.

     - Ну, вы такой гость, которого и занимать не надо, - весело порешил
наконец старик Захлебинин, вставая со стула, чтобы отправиться к себе
наверх, где у него, несмотря на праздничный день, уже приготовлено было
несколько деловых бумаг для просмотру, - а ведь, представьте, я вас считал
самым мрачным ипохондриком из всех молодых людей. Вот как ошибаешься!

     В зале стоял рояль; Вельчанинов спросил, кто занимается музыкой, и
вдруг обратился к Наде.

     - А вы, кажется, поете?

     - Кто вам сказал? - отрезала Надя.

     - Павел Павлович говорил давеча.

     - Неправда; я только на смех пою; у меня и голосу нет.

     - Да и у меня голосу нет, а пою же.

     - Так вы споете нам? Ну так и я вам спою, - сверкнула глазками Надя, -
только не теперь, а после обеда. Я терпеть не могу музыки, - прибавила она,
- надоели эти фортопьяны; у нас ведь с утра до ночи все играют и поют -
одна Катя чего стоит.

     Вельчанинов тотчас привязался к слову, и оказалось, что Катерина
Федосеевна одна из всех серьезно занимается на фортепьяно. Он тотчас к ней
обратился с просьбой сыграть. Всем, видимо, стало приятно, что он обратился
к Кате, а maman так даже покраснела от удовольствия. Катерина Федосеевна
встала улыбаясь, и пошла к роялю, и вдруг, себе неожиданно, тоже вся
закраснелась, и ужасно ей вдруг стало стыдно, что вот она такая большая, и
уже двадцати четырех лет, и такая полная, а краснеет как девочка, - и все
это было написано на ее лице, когда она садилась играть. Сыграла она что-то
из Гайдна и сыграла отчетливо, хотя и без выражения; но она оробела. Когда
она кончила, Вельчанинов стал ужасно хвалить ей не ее, а Гайдна и особенно
ту маленькую вещицу, которую она сыграла, - и ей, видимо, стало так
приятно, и она так благодарно и счастливо слушала похвалы не себе, а
Гайдну, что Вельчанинов невольно посмотрел на нее и ласковее и
внимательнее. "Э, да ты славная?" - засветилось в его взгляде - и все как
бы разом поняли этот взгляд, а особенно сама Катерина Федосеевна.

     - У вас славный сад, - обратился он вдруг ко всем, смотря на
стеклянные двери балкона, - знаете, пойдемте-ка все в сад!

     - Пойдемте, пойдемте! - раздались радостные взвизги, точно он угадал
самое главное всеобщее желание.

     В саду прогуляли до обеда. Госпожа Захлебинина, которой давно уже
хотелось пойти заснуть, тоже не удержалась и вышла погулять со всеми, но
благоразумно осталась посидеть и отдохнуть на балконе, где тотчас и
задремала. В саду взаимные отношения Вельчанинова и всех девиц стали еще
дружественнее. Он заметил, что с соседних дач присоединилось два-три очень
молодых человека; один был студент, а другой и просто гимназист. Эти тотчас
же подскочили каждый к своей девице, и видно было, что и пришли для них;
третий же "молодой человек", очень мрачный и взъерошенный двадцатилетний
мальчик, в огромных синих очках, стал торопливо и нахмуренно шептаться о
чем-то с Марьей Никитишной и Надей. Он строго осматривал Вельчанинова и,
казалось, считал себя обязанным относиться к нему с необыкновенным
презрением. Некоторые девицы предлагали поскорее начать играть. На вопрос
Вельчанинова, во что они играют, отвечали, что во все игры и в горелки, но
что вечером будут играть в пословицы, то есть все садятся и один на время
отходит; все же сидящие выбирают пословицу, например: "Тише едешь, дальше
будешь", и когда того призовут, то каждый или каждая по порядку должны
приготовить и сказать ему по одной фразе. Первый непременно говорит такую
фразу, в которой есть слово "тише", второй - такую, в которой есть слово
"едешь", и т. д. А тот должен непременно подхватить все эти словечки и по
ним угадать пословицу.

     - Это должно быть очень забавно, - заметил Вельчанинов.

     - Ах нет, прескучно, - ответили два-три голоса разом.

     - А то мы в театр тоже играем, - заметила Надя, обращаясь к нему. -
Вот видите это толстое дерево, около которого скамьей обведено: там, за
деревом, будто бы кулисы и там актеры сидят, ну там король, королева,
принцесса, молодой человек - как кто захочет; каждый выходит, когда ему
вздумается, и говорит, что на ум придет, ну что-нибудь и выходит.

     - Да это славно! - похвалил еще раз Вельчанинов.

     - Ах нет, прескучно! Сначала каждый раз весело выходит, а под конец
каждый раз бестолково, потому что никто не умеет кончить; разве вот с вами
будет занимательнее. А то мы думали про вас, что вы друг Павла Павловича, а
выходит, что он просто нахвастал. Я очень рада, что вы приехали... по
одному случаю, - весьма серьезно и внушительно посмотрела она на
Вельчанинова и тотчас же отошла к Марье Никитишне.

     - В пословицы вечером будут играть, - вдруг конфиденциально шепнула
Вельчанинову одна подружка, которую он до сих пор едва даже заметил и ни
слова еще с нею не выговорил, - вечером над Павлом Павловичем все станут
смеяться, так и вы тоже.

     - Ах, как хорошо, что вы приехали, а то у нас все так скучно, -
дружески проговорила ему другая подружка, которую он уже и совсем до сих
пор не заметил, бог знает вдруг откуда явившаяся, рыженькая, с веснушками и
с ужасно смешно разгоревшимся от ходьбы и от жару лицом.

     Беспокойство Павла Павловича возрастало все более и более. В саду под
конец Вельчанинов совершенно уже успел сойтись с Надей; она уже не
выглядывала, как давеча, исподлобья и отложила, кажется, мысль его
осматривать подробнее, а хохотала, прыгала, взвизгивала и раза два даже
схватила его за руку; она была счастлива ужасно, на Павла же Павловича
продолжала не обращать ни малейшего внимания, как бы не замечая его.
Вельчанинов убедился, что существует положительный заговор против Павла
Павловича; Надя с толпой девушек отвлекала Вельчанинова в одну сторону, а
другие подружки под разными предлогами заманивали Павла Павловича в другую;
но тот вырывался и тотчас же опрометью прибегал прямо к ним, то есть к
Вельчанинову и Наде, и вдруг вставлял свою лысую и беспокойно
подслушивающую голову между ними. Под конец он уже даже и не стеснялся;
наивность его жестов и движений была иногда удивительная. Не мог не
обратить еще раз особенного внимания Вельчанинов и на Катерину Федосеевну;
ей, конечно, уже стало ясно теперь, что он вовсе не для нее приехал, а
слишком уже заинтересовался Надей; но лицо ее было так же мило и
благодушно, как давеча. Она, казалось, уже тем одним была счастлива, что
находится тоже подле них и слушает то, что говорит новый гость; сама же,
бедненькая, никак не умела ловко вмешаться в разговор.

     - А какая славная у вас сестрица Катерина Федосеевна! - сказал
Вельчанинов вдруг потихоньку Наде.

     - Катя-то! Да добрее разве может быть душа, как у ней? Наш общий
ангел, я в нее влюблена, - отвечала та восторженно.

     Настал наконец и обед в пять часов, и тоже очень заметно было, что
обед устроен не по-обыкновенному, а нарочно для гостя. Явилось два-три
кушанья, очевидно прибавочные к обычному столу, довольно мудреные, а одно
из них так и совсем какое-то странное, так что его и назвать никто бы не
мог. Кроме обыкновенных столовых вин, появилась тоже, очевидно, придуманная
для гостя бутылка токайского; под конец обеда для чего-то подали и
шампанское. Старик Захлебинин, выпив лишнюю рюмку, был в самом благодушном
настроении и готов был смеяться всему, что говорил Вельчанинов. Кончилось
тем, что Павел Павлович наконец не выдержал: увлекшись соревнованием, он
вдруг задумал тоже сказать какой-нибудь каламбур и сказал: на конце стола,
где он сидел подле m-me Захлебининой, послышался вдруг громкий смех
обрадовавшихся девиц.

     - Папаша, папаша! Павел Павлович тоже каламбур сказал, - кричали две
средние Захлебинины в один голос, - он говорит, что мы "девицы, на которых
нужно дивиться..."

     - А, и он каламбурит! Ну, какой же он сказал каламбур? - степенным
голосом отозвался старик, покровительственно обращаясь к Павлу Павловичу и
заранее улыбаясь ожидаемому каламбуру.

     - Да вот же он и говорит, что мы "девицы, на которых нужно дивиться".

     - Д-да! Ну так что ж? - старик все еще не понимал и еще добродушнее
улыбался в ожидании.

     - Ах, папаша, какой вы, не понимаете! Ну девицы и потом дивиться;
девицы похоже на дивиться, девицы, на которых нужно дивиться...

     - А-а-а! - озадаченно протянул старик. - Гм! Ну, - он в другой раз
получше скажет! - и старик весело рассмеялся.

     - Павел Павлович, нельзя же иметь все совершенства разом! - громко
поддразнила Марья Никитишна. - Ах, боже мой, он костью подавился! -
воскликнула она и вскочила со стула.

     Поднялась даже суматоха, но Марье Никитишне только того и хотелось.
Павел Павлович только захлебнулся вином, за которое он схватился, чтобы
скрыть свой конфуз, но Марья Никитишна уверяла и клялась на все стороны,
что это "рыбья кость, что она сама видела и что от этого умирают".

     - Постукать по затылку! - крикнул кто-то.

     - В самом деле и самое лучшее! - громко одобрил Захлебинин, но уже
явились и охотницы: Марья Никитишна, рыженькая подружка (тоже приглашенная
к обеду) и, наконец, сама мать семейства, ужасно перепугавшаяся, - все
хотели стукать Павла Павловича по затылку. Выскочивший из-за стола Павел
Павлович отвертывался и целую минуту должен был уверять, что он только
поперхнулся вином и что кашель сейчас пройдет, - пока наконец-то
догадались, что все это - проказы Марьи Никитишны.

     - Ну, однако, уж ты, забияка!.. - строго заметила m-me Захлебинина
Марье Никитишне, - но тотчас не выдержала и расхохоталась так, как с нею
редко случалось, что тоже произвело своего рода эффект. После обеда все
вышли на балкон пить кофе.

     - И какие славные стоят дни! - благосклонно похвалил природу старик, с
удовольствием смотря в сад, - только бы вот дождя... Ну, а я пойду
отдохнуть. С богом, с богом, веселитесь! И ты веселись! - стукнул он,
выходя, по плечу Павла Павловича.

     Когда все опять сошли в сад, Павел Павлович вдруг подбежал к
Вельчанинову и дернул его за рукав.

     - На одну минутку-с, - прошептал он в нетерпении.

     Они вышли в боковую, уединенную дорожку сада.

     - Нет, уж здесь извините-с, нет, уж здесь я не дам-с... - яростно
захлебываясь, прошептал он, ухватив Вельчанинова за рукав.

     - Что? Чего? - спрашивал Вельчанинов, сделав большие глаза. Павел
Павлович молча смотрел на него, шевелил губами и яростно улыбнулся.

     - Куда же вы? Где же вы тут? Все уж готово! - послышались зовущие и
нетерпеливые голоса девиц. Вельчанинов пожал плечами и воротился к
обществу. Павел Павлович тоже бежал за ним.

     - Бьюсь об заклад, что он у вас платка носового просил, - сказала
Марья Никитишна, - прошлый раз он тоже забыл.

     - Вечно забудет! - подхватила средняя Захлебинина.

     - Платок забыл! Павел Павлович платок забыл! Maman, Павел Павлович
опять платок носовой забыл, maman, у Павла Павловича опять насморк! -
раздавались голоса.

     - Так чего же он не скажет! Какой вы, Павел Павлович, щепетильный! -
нараспев протянула m-me Захлебинина, - с насморком опасно шутить; я вам
сейчас пришлю платок. И с чего у него все насморк! - прибавила она уходя,
обрадовавшись случаю воротиться домой.

     - У меня два платка-с и нет насморка-с! - прокричал ей вслед Павел
Павлович, но та, видно, не разобрала, и через минуту, когда Павел Павлович
трусил вслед за всеми и все поближе к Наде и Вельчанинову, запыхавшаяся
горничная догнала его и принесла-таки ему платок.

     - Играть, играть, в пословицы играть! - кричали со всех сторон, точно
и бог знает чего ждали от "пословиц".

     Выбрали место и уселись на скамейках; досталось отгадывать Марье
Никитишне; потребовали, чтоб она ушла как можно дальше и не подслушивала; в
отсутствие ее выбрали пословицу и роздали слова. Марья Никитишна воротилась
и мигом отгадала. Пословица была: "Страшен сон, да милостив бог".

     За Марьей Никитишной последовал взъерошенный молодой человек в синих
очках. От него потребовали еще больше предосторожности, - чтоб он стал у
беседки и оборотился лицом совсем к забору. Мрачный молодой человек
исполнял свою должность с презрением и даже как будто ощущал некоторое
нравственное унижение. Когда его кликнули, он ничего не мог угадать, обошел
всех и выслушал, что ему говорили по два раза, долго и мрачно соображал, но
ничего не выходило. Его пристыдили. Пословица была: "За богом молитва, а за
царем служба не пропадают!"

     - И пословица-то мерзость! - с негодованием проворчал уязвленный
юноша, ретируясь на свое место.

     - Ах, как скучно! - послышались голоса.

     Пошел Вельчанинов; его спрятали еще дальше всех; он тоже не угадал.

     - Ах, как скучно! - послышалось еще больше голосов.

     - Ну теперь я пойду, - сказала Надя.

     - Нет, нет, теперь Павел Павлович пойдет, очередь Павлу Павловичу, -
закричали все и оживились немножко.

     Павла Павловича отвели к самому забору, в угол, и поставили туда
лицом, а чтобы он не оглянулся, приставили за ним смотреть рыженькую. Павел
Павлович, уже ободрившийся и почти снова развеселившийся, намерен был свято
исполнить свой долг и стоял как пень, смотря на забор и не смея обернуться.
Рыженькая сторожила его в двадцати шагах позади, ближе к обществу, у
беседки, и о чем-то перемигивалась в волнении с девицами; видно было, что и
все чего-то ожидали с некоторым даже беспокойством; что-то приготовлялось.
Вдруг рыженькая замахала из-за беседки руками. Мигом все вскочили и
бросились бежать куда-то сломя голову.

     - Бегите, бегите и вы! - шептали Вельчанинову десять голосов чуть не в
ужасе оттого, что он не бежит.

     - Что такое? Что случилось? - спрашивал он, поспевая за всеми.

     - Тише, не кричите! Пусть он там стоит и смотрит на забор, а мы все
убежим. Вот и Настя бежит.

     Рыженькая (Настя) бежала сломя голову, точно бог знает что случилось,
и махала руками. Прибежали наконец все за пруд, совсем на другой конец
сада. Когда дошел сюда и Вельчанинов, то увидел, что Катерина Федосеевна
сильно спорила со всеми девицами и особенно с Надей и с Марьей Никитишной.

     - Катя, голубчик, не сердись! - целовала ее Надя.

     - Ну хорошо, я мамаше не скажу, но сама уйду, потому что это очень
нехорошо. Что он, бедный, должен там у забора почувствовать.

     Она ушла - из жалости, но все остальные пребыли неумолимы и
безжалостны по-прежнему. От Вельчанинова строго потребовали, чтобы и он,
когда воротится Павел Павлович, не обращал на него внимания, как будто
ничего и не случилось. "А мы все давайте играть в горелки!" - прокричала в
упоении рыженькая.

     Павел Павлович присоединился к обществу по крайней мере только через
четверть часа. Две трети этого времени он, наверное простоял у забора.
Горелки были в полном ходу и удались отлично, - все кричали и веселились.
Обезумев от ярости, Павел Павлович прямо подскочил к Вельчанинову и опять
схватил его за рукав.

     - На одну минуточку-с!

     - О господи, что он все с своими минуточками!

     - Опять платок просит, - прокричали им вслед.

     - Ну уж этот раз это вы-с; тут уж теперь вы-с, вы причиной-с!.. -
Павел Павлович даже стучал зубами, выговаривая это.

     Вельчанинов прервал его и мирно посоветовал ему быть веселее, а то его
совсем задразнят: "Оттого вас и дразнят, что вы злитесь, когда всем
весело". К его удивлению, слова и совет ужасно поразили Павла Павловича; он
тотчас притих, до того даже, что воротился к обществу как виноватый и
покорно принял участие в общих играх; затем его несколько времени не
беспокоили и играли с ним, как со всеми, - и не прошло получасу, как он
опять почт