двух лакеев. Но, не слушая ничего и не
внимая ничему постороннему, он уже выходил из передней и очутился на
освещенной лестнице. Господин Голядкин-младший - за ним.
     - Прощайте, ваше превосходительство! - закричал он вслед господину
Голядкину-старшему.
     - Подлец! - проговорил вне себя наш герой.
     - Ну, и подлец...
     - Развратный человек!
     - Ну, и развратный человек... - отвечал таким образом достойному
господину Голядкину недостойный неприятель его и, по свойственной ему
подлости, глядел с высоты лестницы, прямо и не смигнув глазом, в глаза
господину Голядкину, как будто прося его продолжать. Герой наш плюнул от
негодования и выбежал на крыльцо; он был так убит, что совершенно не
помнил, кто и как посадил его в карету. Очнувшись, увидел он, что его везут
по Фонтанке. "Стало быть, к Измайловскому мосту? - подумал господин
Голядкин... Тут господину Голядкину захотелось еще о чем-то подумать, но
нельзя было; а было что-то такое ужасное, чего и объяснить невозможно... -
Ну, ничего!" - заключил наш герой и поехал к Измайловскому мосту.

                                 ГЛАВА XIII

     ...Казалось, что погода хотела перемениться к лучшему. Действительно,
мокрый снег, валивший доселе целыми тучами, начал мало-помалу редеть,
редеть и, наконец, почти совсем перестал. Стало видно небо, и на нем там и
сям заискрились звездочки. Было только мокро, грязно, сыро и удушливо,
особенно для господина Голядкина, который и без того уже едва дух
переводил. Вымокшая и отяжелевшая шинель его пронимала все его члены
какою-то неприятно теплою сыростью и тяжестью своею подламывала и без того
уже сильно ослабевшие ноги его. Какая-то лихорадочная дрожь гуляла острыми
и едкими мурашками по всему его телу; изнеможение точило из него холодный
болезненный пот, так что господин Голядкин позабыл уже при сем удобном
случае повторить с свойственною ему твердостью и решимостью свою любимую
фразу, что оно и все-то авось, может быть, как-нибудь, наверно, непременно
возьмет да и уладится к лучшему. "Впрочем, это все еще ничего покамест", -
прибавил крепкий и не унывающий духом герой наш, отирая с лица своего капли
холодной воды, струившейся по всем направлениям с полей круглой и до того
взмокшей шляпы его, что уже вода не держалась на ней. Прибавив, что это все
еще ничего, герой наш попробовал было присесть на довольно толстый
деревянный обрубок, валявшийся возле кучи дров на дворе Олсуфья Ивановича.
Конечно, об испанских серенадах и о шелковых лестницах нечего уже было
думать; но об укромном уголке, хотя и не совсем теплом, но зато уютном и
скрытном, нужно же было подумать. Сильно соблазнял его, мимоходом сказать,
тот самый уголок в сенях квартиры Олсуфья Ивановича, где прежде еще, почти
в начале сей правдивой истории, выстоял свои два часа наш герой, между
шкафом и старыми ширмами, между всяким домашним и ненужным дрязгом, хламом
и рухлядью. Дело в том, что и теперь господин Голядкин стоял и выжидал уже
целые два часа на дворе Олсуфья Ивановича. Но относительно укромного и
уютного прежнего уголка существовали теперь некоторые неудобства, прежде не
существовавшие. Первое неудобство - то, что, вероятно, это место теперь
замечено и приняты насчет его некоторые предохранительные меры со времени
истории на последнем бале у Олсуфья Ивановича; а во-вторых, должно же было
ждать условного знака от Клары Олсуфьевны, потому что непременно должен же
был существовать какой-нибудь этакой знак условный. Так всегда делалось, и,
"дескать, не нами началось, не нами и кончится". Господин Голядкин тут же,
кстати, мимоходом припомнил какой-то роман, уже давно им прочитанный, где
героиня подал условный знак Альфреду совершенно в подобном же
обстоятельстве, привязав к окну розовую ленточку. Но розовая ленточка
теперь, ночью, и при санкт-петербургском климате, известном своею сыростью
и ненадежностию, в дело идти не могла и, одним словом, была совсем
невозможна. "Нет, тут не до шелковых лестниц, - подумал герой наш, - а я
лучше здесь так себе, укромно и втихомолочку... я лучше вот, например,
здесь стану", - и выбрал местечко на дворе, против самых окон, около кучи
складенных дров. Конечно, на дворе ходило много посторонних людей,
форейторов, кучеров; к тому же стучали колеса и фыркали лошади и т.д.; но
все-таки место было удобное: заметят ли, не заметят ли, а теперь по крайней
мере выгода та, что дело происходит некоторым образом в тени и господина
Голядкина не видит никто; сам же он мог видеть решительно все. Окна были
сильно освещены; был какой-то торжественный съезд у Олсуфья Ивановича.
Музыки, впрочем, еще не было слышно. "Стало быть, это не бал, а так, по
какому-нибудь другому случаю съехались, - думал, отчасти замирая, герой
наш. - Да сегодня ли, впрочем? - пронеслось в его голове. - Не ошибка ли в
числе? Может быть, все может быть... Оно, вот это, как может быть все.. Оно
еще, может быть, вчера было письмо-то написано, а ко мне не дошло, и потому
не дошло, что Петрушка сюда замешался, шельмец он такой! Или завтра
написано, то есть, что я... что завтра нужно было все сделать, то есть с
каретой-то ждать..." Тут герой наш похолодел окончательно и полез в свой
карман за письмом, чтоб справиться. Но письма, к удивлению его, не
оказалось в кармане. "Как же это? - прошептал полумертвый господин
Голядкин, - где же это я оставил его? Стало быть, я его потерял? - этого
еще недоставало! - простонал он наконец в заключение. - Ну, если оно в
недобрые руки теперь попадет? (Да, может, попало уже!) Господи! что из
этого воспоследует! Будет такое, что уж... Ах ты, судьба ты моя
ненавистная!" Тут господин Голядкин как лист задрожал при мысли, что, может
быть, неблагопристойный близнец его, набрасывая ему шинель на голову, имел
именно целью похитить письмо, о котором как-нибудь там пронюхал от врагов
господина Голядкина. "К тому же он перехватывает, - подумал герой наш, -
доказательством же... да что доказательством!.." После первого припадка и
столбняка ужаса кровь бросилась в голову господина Голядкина. Со стоном и
скрежеща зубами, схватил он себя за горячую голову, опустился на свой
обрубок и начал думать о чем-то... Но мысли как-то ни о чем не вязались в
его голове. Мелькали какие-то лица, припоминались, то неясно, то резко,
какие-то давно забытые происшествия, лезли в голову какие-то мотивы
каких-то глупых песен... Тоска, тоска была неестественная! "Боже мой! -
подумал, несколько очнувшись, герой наш, подавляя глухое рыдание в груди, -
подай мне твердость духа в неистощимой глубине моих бедствий! Что пропал я,
исчез совершенно - в этом уж нет никакого сомнения, и это все в порядке
вещей, ибо и быть не может никаким другим образом. Во-первых, я места
лишился, непременно лишился, никак не мог не лишиться... Ну, да положим,
оно и уладится как-нибудь там. Деньжонок же моих, положим, и достанет на
первый раз; там - квартиренку другую какую-нибудь, мебелишки какой-нибудь
нужно же... Петрушки же, во-первых, не будет со мной. Я могу и без
шельмеца... этак от жильцов; ну, хорошо! И входишь и уходишь, когда мне
угодно, да и Петрушка не будет ворчать, что поздно приходишь, - вот оно
как; вот почему от жильцов хорошо... Ну, да положим, это все хорошо; только
как же я все не про то говорю, вовсе не про то говорю?" Тут мысль о
настоящем положении опять озарила память господина Голядкина. Он оглянулся
кругом. "Ах ты, господи бог мой! Господи бог мой! да о чем же это я теперь
говорю?" - подумал он, растерявшись совсем и хватая себя за свою горячую
голову...
     - Нешто скоро, сударь, изволите ехать? - произнес голос над господином
Голядкиным. Господин Голядкин вздрогнул; но перед ним стоял его извозчик,
тоже весь до нитки измокший и продрогший, от нетерпения и от нечего делать
вздумавший заглянуть к господину Голядкину за дрова.
     - Я, мой друг, ничего... я, мой друг, скоро, очень скоро, а ты
подожди...
     Извозчик ушел, ворча себе под нос. "Об чем же он это ворчит? - думал
сквозь слезы господин Голядкин. - Ведь я его нанял же на вечер, ведь я,
того... в своем праве теперь... вот оно как! на вечер нанял, так и дело с
концом. Хоть и так простоишь, все равно. Все в моей воле. Воле'н ехать и
воле'н не ехать. И что вот здесь за дровами стою, так и это совсем
ничего... и не смеешь ничего говорить; дескать, барину хочется за дровами
стоять, вот он и стоит за дровами... и чести ничьей не марает, - вот оно
как! Вот оно как, сударыня вы моя, если только это вам хочется знать. А в
хижине, сударыня вы моя, дескать, так и так, в наш век никто не живет. Оно
вот что! А без благонравия в наш промышленный век, сударыня вы моя, не
возьмешь, чему сами теперь служите пагубным примером... Дескать, повытчиком
нужно служить и в хижине жить, на морском берегу. Во-первых, сударыня вы
моя, на морских берегах нет повытчиков, а во-вторых, и достать его нам с
вами нелезя, повытчика-то. Ибо, положим, примерно сказать, вот я просьбу
подаю, являюсь - дескать, так и так, в повытчики, дескать, того... и от
врага защитите... а вам скажут, сударыня, дескать, того... повытчиков
много, и что вы здесь не у эмигрантки Фальбала', где вы благонравию
учились, чему сами служите пагубным примером. Благонравие же, сударыня,
значит дома сидеть, отца уважать и не думать о женишках прежде времени.
Женишки же, сударыня, в свое время найдутся, - вот оно как! Конечно, разным
талантам, бесспорно, нужно уметь, как-то: на фортепьянах иногда поиграть,
по-французски говорить, истории, географии, закону божию и арифметике, -
вот оно как! - а больше не нужно. К тому же и кухня; непременно в область
ве'дения всякой благонравной девицы должна входить кухня! А то что тут?
во-первых, красавица вы моя, милостивая моя государыня, вас не пустят, а
пустят за вами погоню, и потом под сюркуп, в монастырь. Тогда что, сударыня
вы моя? тогда мне-то что делать прикажете? прикажете мне, сударыня вы моя,
следуя некоторым глупым романам, на ближний холм приходить и таять в
слезах, смотря на хладные стены вашего заключения, и, наконец, умереть,
следуя привычке некоторых скверных немецких поэтов и романистов, так ли,
сударыня? Да, во-первых, позвольте сказать вам по-дружески, что дела так не
делаются, а во-вторых, и вас, да и родителей-то ваших посек бы препорядочно
за то, что французские-то книжки вам давали читать; ибо французские книжки
добру не научат. Там яд... яд тлетворный, сударыня вы моя! Или вы думаете,
позвольте спросить вас, или вы думаете, что, дескать, так и так, убежим
безнаказанно, да и того.. дескать, хижинку вам на берегу моря; да и
ворковать начнем и об чувствах разных рассуждать, да так и всю жизнь
проведем, в довольстве и счастии; да потом заведется птенец, так мы и
того... дескать, так и так, родитель наш и статский советник, Олсуфий
Иванович, вот, дескать, птенец завелся, так вы по сему удобному случаю
снимите проклятие да благословите чету? Нет, сударыня, и опять-таки такие
дела так не делаются, и первое дело то, что воркования не будет, не
извольте надеяться. Нынче муж, сударыня вы моя, господин, и добрая,
благовоспитанная жена должна во всем угождать ему. А нежностей, сударыня,
нынче не любят, в наш промышленный век; дескать, прошли времена Жан-Жака
Руссо. Муж, например, нынче приходит голодный из должности, - дескать,
душенька, нет ли чего закусить, водочки выпить, селедочки съесть? так у
вас, сударыня, должны быть сейчас наготове и водочка, и селедочка. Муж
закусит себе с аппетитом, да на вас и не взглянет, а скажет; поди-тка,
дескать, на кухню, котеночек, да присмотри за обедом, да разве-разве в
неделю разок поцелует, да и то равнодушно... Вот оно как по-нашему-то,
сударыня вы моя! да и то, дескать, равнодушно!.. Вот оно как будет, если
так рассуждать, если уж на то пошло, что таким-то вот образом начать на
дело смотреть... Да и я-то тут что? меня-то, сударыня, в ваши капризы зачем
подмешали? "Дескать, благодетельный, за меня страждущий и всячески милый
сердцу моему человек и так далее". Да, во-первых, я, сударыня вы моя, я для
вас не гожусь, сами знаете, комплиментам не мастер, дамские там разные
раздушенные пустячки говорить не люблю, селадонов не жалую, да и фигурою,
признаться, не взял. Ложного-то хвастовства и стыда вы в нас не найдете, а
признаемся вам теперь во всей искренности. Дескать, вот оно как, обладаем
лишь прямым и открытым характером да здравым рассудком; интригами не
занимаемся. Не интригант, дескать, и этим горжусь, - вот оно как!.. Хожу
без маски между добрых людей и, чтоб все вам сказать..."
     Вдруг господин Голядкин вздрогнул. Рыжая и взмокшая окончательно
борода его кучера опять глянула к нему за дрова...
     - Я сейчас, мой друг; я, мой друг, знаешь, тотчас; я, мой друг, тотчас
же, - отвечал господин Голядкин трепещущим и изнывающим голосом.
     Кучер почесал в затылке, потом погладил свою бороду, потом шагнул шаг
вперед... остановился и недоверчиво взглянул на господина Голядкина.
     - Я сейчас, мой друг; я, видишь... мой друг... я немножко, я, видишь,
мой друг, только секундочку здесь... видишь, мой друг...
     - Нешто совсем не поедете? - сказал наконец кучер, решительно и
окончательно приступая к господину Голядкину...
     - Нет, мой друг, я сейчас. Я, видишь, мой друг, дожидаюсь...
     - Так-с...
     - Я, видишь, мой друг... ты из какой деревни, мой милый?
     - Мы господские...
     - И добрых господ?..
     - Нешто'...
     - Да, мой друг; ты постой здесь, мой друг. Ты, видишь, мой друг, ты
давно в Петербурге?
     - Да уж год езжу...
     - И хорошо тебе, друг мой?
     - Нешто'.
     - Да, мой друг, да. Благодари провидение, мой друг. Ты, мой друг,
доброго человека ищи. Нынче добрые люди стали редки, мой милый; он обмоет,
накормит и напоит тебя, милый мой, добрый-то человек... А иногда ты видишь,
что и через золото слезы льются, мой друг... видишь плачевный пример; вот
оно как, милый мой...
     Извозчику как будто стало жалко господина Голядкина.
     - Да извольте, я подожду-с. Нешто долго ждать будете-с?
     - Нет, мой друг, нет; я уж, знаешь, того... я уж не буду ждать, милый
мой. Как ты думаешь, друг мой? Я на тебя полагаюсь. Я уж не буду здесь
ждать...
     - Нешто совсем не поедете?
     - Нет, мой друг; нет, а я тебя поблагодарю, милый мой... вот оно как.
Тебе сколько следует, милый мой?
     - Да уж за что рядились, сударь, то и пожалуете. Ждал, сударь, долго;
уж вы человека не обидите, сударь.
     - Ну, вот тебе, милый мой, вот тебе.- Тут господин Голядкин отдал все
шесть рублей серебром извозчику и, серьезно решившись не терять более
времени, то есть уйти подобру-поздорову, тем более что уже окончательно
решено было дело и извозчик отпущен был и, следовательно, ждать более
нечего, пустился со двора, вышел за ворота, поворотил налево и без оглядки,
задыхаясь и радуясь, пустился бежать. "Оно, может быть, и все устроится к
лучшему, - думал он, - а я вот таким-то образом беды избежал".
Действительно, как-то вдруг стало необыкновенно легко в душе господина
Голядкина. "Ах, кабы устроилось к лучшему! - подумал герой наш, сам,
впрочем, мало себе на слово веря. - Вот я и того... - думал он. - Нет, я
лучше вот как, и с другой стороны... Или лучше вот этак мне сделать?.."
Таким-то образом сомневаясь и ища ключа и разрешения сомнений своих, герой
наш добежал до Семеновского моста, а добежав до Семеновского моста,
благоразумно и окончательно положил воротиться. "Оно и лучше, - подумал он,
- Я лучше с другой стороны, то есть вот как. Я буду так - наблюдателем
посторонним буду, да и дело с концом; дескать, я наблюдатель, лицо
постороннее - и только, а там, что ни случись, - не я виноват. Вот оно как!
Вот оно таким-то образом и будет теперь".
     Положив воротиться, герой наш действительно воротился, тем более что,
по счастливой мысли своей, ставил себя теперь лицом совсем посторонним.
"Оно же и лучше: и не отвечаешь ни за что, да и увидишь, что следовало...
вот оно как!" То есть расчет был вернейший, да и дело с концом.
Успокоившись, забрался он опять под мирную сень своей успокоительной и
охранительной кучи дров и внимательно стал смотреть на окна. В этот раз
смотреть и дожидаться пришлось ему недолго. Вдруг, во всех окнах разом,
обнаружилось какое-то странное движение, замелькали фигуры, открылись
занавесы, целые группы людей толпились в окнах Олсуфия Ивановича, все
искали и выглядывали чего-то на дворе. Обеспеченный своею кучею дров, герой
наш тоже в свою очередь с любопытством стал следить за всеобщим движением и
с участием вытягивать направо и налево свою голову, сколько по крайней мере
позволяла ему короткая тень от дровяной кучи, его прикрывавшая. Вдруг он
оторопел, вздрогнул и едва не присел на месте от ужаса. Ему показалось, -
одним словом, он догадался вполне, что искали-то не что-нибудь и не
кого-нибудь: искали просто его, господина Голядкина. Все смотрят в его
сторону все указывают в его сторону. Бежать было невозможно: увидят...
Оторопевший господин Голядкин прижался как можно плотнее к дровам и тут
только заметил, что предательская тень изменяла, что прикрывала она не
всего его. С величайшим удовольствием согласился бы наш герой пролезть
теперь в какую-нибудь мышиную щелочку между дровами, да там и сидеть себе
смирно, если б только это было возможно. Но было решительно невозможно. В
агонии своей он стал наконец решительно и прямо смотреть на все окна разом;
оно же и лучше... И вдруг сгорел со стыда окончательно. Его совершенно
заметили, все разом заметили, все манят его руками, все кивают ему
головами, все зовут его; вот щелкнуло и отворилось несколько форточек;
несколько голосов разом что-то начали кричать ему... "Удивляюсь, как этих
девчонок не секут еще с детства", - бормотал про себя наш герой, совсем
потерявшись. Вдруг с крыльца сбежал он (известно кто), в одном вицмундире,
без шляпы, запыхавшись, юля, семеня и подпрыгивая, вероломно изъявляя
ужаснейшую радость о том, что увидел, наконец, господина Голядкина.
     - Яков Петрович, - защебетал известный своей бесполезностью человек. -
Яков Петрович, вы здесь? Вы простудитесь. Здесь холодно, Яков Петрович.
Пожалуйте в комнату.
     - Яков Петрович! Нет-с, я ничего, Яков Петрович, - покорным голосом
пробормотал наш герой.
     - Нет-с, нельзя, Яков Петрович: просят, покорнейше просят, ждут нас.
"Осчастливьте, дескать, и приведите сюда Якова Петровича". Вот как-с.
     - Нет, Яков Петрович; я, видите ли, я бы лучше сделал... Мне бы лучше
домой пойти, Яков Петрович... - говорил наш герой, горя на мелком огне и
замерзая от стыда и ужаса, все в одно время.
     - Ни-ни-ни-ни! - защебетал отвратительный человек. - Ни-ни-ни, ни за
что! Идем! - сказал он решительно и потащил к крыльцу господина
Голядкина-старшего. Господин Голядкин-старший хотел было вовсе не идти; но
так как смотрели все и сопротивляться и упираться было бы глупо, то герой
наш пошел, - впрочем, нельзя сказать, чтобы пошел, потому что решительно
сам не знал, что с ним делается. Да уж так ничего, заодно!
     Прежде нежели герой наш успел кое-как оправиться и опомниться,
очутился он в зале. Он был бледен, растрепан, растерзан; мутными глазами
окинул он всю толпу, - ужас! Зала, все комнаты - все, все было
полным-полнехонько. Людей было бездна, дам целая оранжерея; все это
теснилось около господина Голядкина, все это стремилось к господину
Голядкину, все это выносило на плечах своих господина Голядкина, весьма
ясно заметившего, что его упирают в какую-то сторону. "Ведь не к дверям", -
пронеслось в голове господина Голядкина. Действительно, упирали его не к
дверям, а прямо к покойным креслам Олсуфия Ивановича. Возле кресел с одной
стороны стояла Клара Олсуфьевна, бледная, томная, грустная, впрочем пышно
убранная. Особенно бросились в глаза господину Голядкину маленькие
беленькие цветочки в ее черных волосах, что составляло превосходный эффект.
С другой стороны кресел держался Владимир Семенович, в черном фраке, с
новым своим орденом в петличке. Господина Голядкина ве