о совершенно другое.
     - Ну, а что, медведь наш сидит?..
     - Кто это, Яков Петрович?
     - Ну, медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. - Господин
Голядкин засмеялся и отвернулся к приказчику взять с него сдачу. - Я говорю
про Андрея Филипповича, господа, - продолжал он, кончив с приказчиком и на
этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам. Оба
регистратора значительно перемигнулись друг с другом.
     - Сидит еще и вас спрашивает, Яков Петрович, - отвечал один из них.
     - Сидит, а! В таком случае пусть его сидит, господа! И меня спрашивал,
а?
     - Спрашивал, Яков Петрович; да что это с вами, раздушены, распомажены,
франтом таким?..
     - Так, господа, это так! Полноте... - отвечал господин Голядкин,
смотря в сторону и напряженно улыбнувшись. Видя, что господин Голядкин
улыбается, чиновники расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.
     - Я вам скажу, господа, по-дружески, - сказал немного помолчав, наш
герой, как будто (так уж и быть) решившись открыть что-то чиновникам, - вы,
господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны.
Пенять в этом случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.
     Господин Голядкин сжал губы и значительно взглянул на чиновников.
Чиновники снова перемигнулись.
     - До сих пор, господа, вы меня не знали. Объясняться теперь и здесь
будет не совсем-то кстати. Скажу вам только кое-что мимоходом и вскользь.
Есть люди, господа, которые не любят окольных путей и маскируются только
для маскарада. Есть люди, которые не видят прямого человеческого назначения
в ловком уменье лощить паркет сапогами. Есть и такие люди, господа, которые
не будут говорить, что счастливы и живут вполне, когда, например, на них
хорошо сидят панталоны. Есть, наконец, люди которые не любят скакать и
вертеться попустому, заигрывать и подлизываться, а главное, господа, совать
туда свой нос, где его вовсе не спрашивают... Я, господа, сказал почти все;
позвольте ж мне теперь удалиться...
     Господин Голядкин остановился. Так как господа регистраторы были
теперь удовлетворены вполне, то вдруг оба крайне неучтиво покатились со
смеха. Господин Голядкин вспыхнул.
     - Смейтесь, господа, смейтесь покамест! Поживете - увидите, - сказал
он с чувством оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к
дверям.
     - Но скажу более, господа,- прибавил он, обращаясь в последний раз к
господам регистраторам, - скажу более - оба вы здесь со мной глаз на глаз.
Вот, господа, мои правила: не удастся - креплюсь, удастся - держусь и во
всяком случае никого не подкапываю. Не интригант - и этим горжусь. В
дипломаты бы я не годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит на
охотника. Правда, и готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это
еще вопрос, господа!
     Господин Голядкин красноречиво умолк и с самой значительной миной, то
есть подняв брови и сжав губы донельзя, раскланялся с господами чиновниками
и потом вышел, оставя их в крайнем изумлении.
     - Куда прикажете? - спросил довольно сурово Петрушка, которому уже
наскучило, вероятно, таскаться по холоду. - Куда прикажете? - спросил он
господина Голядкина, встречая его страшный, все уничтожающий взгляд,
которым герой наш уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому
прибегнул теперь в третий раз, сходя с лестницы.
     - К Измайловскому мосту.
     - К Измайловскому мосту! Пошел!
     "Обед у них начинается не раньше как в пятом или даже в пять часов, -
думал господин Голядкин, - не рано ль теперь? Впрочем, ведь я могу и
пораньше; да к тому же и семейный обед. Я этак могу сан-фасон1, как между
порядочными людьми говорится. Отчего же бы мне нельзя сан-фасон? Медведь
наш тоже говорил, что будет все сан-фасон, а потому и я тоже..." Так думал
господин Голядкин; а между тем волнение его все более и более
увеличивалось. Заметно было, что он готовится к чему-то весьма
хлопотливому, чтоб не сказать более, шептал про себя, жестикулировал правой
рукой,беспрерывно поглядывал в окна кареты, так что, смотря теперь на
господина Голядкина, право бы никто не сказал, что он сбирается хорошо
пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу, - сан-фасон, как между
порядочными людьми говорится. Наконец у самого Измайловского моста господин
Голядкин указал на один дом; карета с громом вкатилась в ворота и
остановилась у подъезда правого фаса. Заметив одну женскую фигуру в окне
второго этажа, господин Голядкин послал ей рукой поцелуй. Впрочем, он не
знал сам, что делает, потому что решительно был ни жив ни мертв в эту
минуту. Из кареты он вышел бледный, растерянный; взошел на крыльцо, снял
свою шляпу, машинально оправился и, чувствуя, впрочем, маленькую дрожь в
коленках, пустился по лестнице.
     - Олсуфий Иванович? - спросил он отворившего ему человека.
     - Дома-с, то есть нет-с, их нет дома-с.
     - Как? что ты, мой милый? Я - я на обед, братец. Ведь ты меня знаешь?
     -Как не знать-с! Принимать вас не велено-с.
     - Ты... ты,братец... ты, верно, ошибаешься, братец. Это я. Я, братец,
приглашен; я на обед, - проговорил господин Голядкин, сбросив шинель и
показывая очевидное намерение отправиться в комнаты.
     - Позвольте-с, нельзя-с. Не велено принимать-с, вам отказывать велено.
Вот как!
     Господин Голядкин побледнел. В это самое время дверь из внутренних
комнат отворилась и вошел Герасимыч, старый камердинер Олсуфия Ивановича.
     - Вот они, Емельян Герасимович, войти хотят, а я...
     - А вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлите подлеца
Семеныча. Нельзя-с, - сказал он учтиво, но решительно обращаясь к господину
Голядкину. - Никак невозможно-с. Просят извинить-с; не могут принять-с.
     - Они так и сказали, что не могут принять? - нерешительно спросил
господин Голядкин. - Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак невозможно?
     - Никак невозможно-с. Я докладывал-с; сказали: проси извинить. Не
могут, дескать, принять-с.
     - Отчего же? как же это? как...
     - Позвольте, позвольте!..
     - Однако как же это так? Так нельзя! Доложите... Как же это так? я на
обед...
     - Позвольте, позвольте!..
     - А, ну впрочем, это дело другое - извинить просят; однако ж
позвольте, Герасимыч, как это, Герасимыч?
     - Позвольте, позвольте! - возразил Герасимыч, весьма решительно
отстраняя рукой господина Голядкина и давая широкую дорогу двум господам,
которые в это самое мгновение входили в прихожую.
     Входившие господа были: Андрей Филиппович и племянник его, Владимир
Семенович. Оба они с недоумением посмотрели на господина Голядкина. Андрей
Филиппович хотел было что-то заговорить, но господин Голядкин уже решился;
он уже выходил из прихожей Олсуфия Ивановича, опустив глаза, покраснев,
улыбаясь, с совершенно потерянной физиономией.
     - Я зайду после, Герасимыч; я объяснюсь; я надеюсь, что все это не
замедлит своевременно объясниться,- проговорил он на пороге.
     - Яков Петрович, Яков Петрович!.. - послышался голос последовавшего за
господином Голядкиным Андрея Филипповича.
     Господин Голядкин находился тогда уже на первой забежной площадке. Он
быстро оборотился к Андрею Филипповичу.
     - Что вам угодно, Андрей Филиппович? - сказал он довольно решительным
тоном.
     - Что это с вами, Яков Петрович? Каким образом?..
     - Ничего-с, Андрей Филиппович. Я здесь сам по себе. Это моя частная
жизнь, Андрей Филиппович.
     - Что такое-с?
     - Я говорю, Андрей Филиппович, что это моя частная жизнь и что здесь,
сколько мне кажется, ничего нельзя найти предосудительного, касательно
официальных отношений моих.
     - Как! касательно официальных... Что с вами, сударь такое?
     - Ничего, Андрей Филиппович, совершенно ничего; дерзкая девчонка,
больше ничего...
     - Что!.. что?! - Андрей Филиппович потерялся от изумления. Господин
Голядкин, который доселе, разговаривая с низу лестницы с Андреем
Филипповичем, смотрел так, что, казалось, готов был ему прыгнуть прямо в
глаза, - видя, что начальник отделения немного смешался, сделал, почти
неведомо себе, шаг вперед. Андрей Филиппович подался назад. Господин
Голядкин переступил еще и еще ступеньку. Андрей Филиппович беспокойно
осмотрелся кругом. Господин Голядкин вдруг быстро поднялся на лестницу. Еще
быстрее прыгнул Андрей Филиппович в комнату и захлопнул дверь за собою.
Господин Голядкин остался один. В глазах у него потемнело. Он сбился совсем
и стоял теперь в каком-то бестолковом раздумье, как будто припоминая о
каком-то тоже крайне бестолковом обстоятельстве, весьма недавно
случившемся. "Эх, эх!" - прошептал он, улыбаясь с натуги. Между тем на
лестнице, внизу, послышались голоса и шаги, вероятно новых гостей,
приглашенных Олсуфием Ивановичем. Господин Голядкин отчасти опомнился,
поскорее поднял повыше свой енотовый воротник, прикрылся им по возможности
и стал, ковыляя, семеня, торопясь и спотыкаясь, сходить с лестницы.
Чувствовал он в себе какое-то ослабление и онемение. Смущение его было в
такой сильной степени, что, вышед на крыльцо, он не подождал и кареты, а
сам пошел прямо через грязный двор до своего экипажа. Подойдя к своему
экипажу и приготовляясь в нем поместиться, господин Голядкин мысленно
обнаружил желание провалиться сквозь землю или спрятаться хоть в мышиную
щелочку вместе с каретой. Ему казалось, что все, что ни есть в доме Олсуфия
Ивановича, вот так и смотрит теперь на него из всех окон. Он знал, что
непременно тут же на месте умрет, если обернется назад.
     - Что ты смеешься, болван? - сказал он скороговоркой Петрушке, который
приготовился было его подсадить в карету.
     - Да что мне смеяться-то? я ничего; куда теперь ехать?
     - Ступай домой, поезжай...
     - Пошел домой! - крикнул Петрушка, взмостясь на запятки.
     "Эко горло воронье!" - подумал господин Голядкин. Между тем карета уже
довольно далеко отъехала за Измайловский мост. Вдруг герой наш из всей силы
дернул снурок и закричал своему кучеру немедленно воротиться назад. Кучер
поворотил лошадей и через две минуты въехал опять во двор к Олсуфию
Ивановичу. "Не нужно, дурак, не нужно; назад!" - прокричал господин
Голядкин, - и кучер словно ожидал такого приказания: не возражая ни на что,
не останавливаясь у подъезда и объехав кругом весь двор, выехал снова на
улицу.
     Домой господин Голядкин не поехал, а, миновав Семеновский мост,
приказал поворотить в один переулок и остановиться возле трактира довольно
скромной наружности. Вышед из кареты, герой наш расплатился с извозчиком и,
таким образом, избавился наконец от своего экипажа, Петрушке приказал идти
домой и ждать его возвращения, сам же вошел в трактир, взял особенный нумер
и приказал подать себе пообедать. Чувствовал он себя весьма дурно, а голову
свою в полнейшем разброде и в хаосе. Долго ходил он в волнении по комнате;
наконец, сел на стул, подпер себе лоб руками и начал всеми силами стараться
обсудить и разрешить кое-что относительно настоящего своего положения...
--------
     1 сан-фасон - без церемоний (франц. sans facon).

                                  ГЛАВА IV

     День, торжественный день рождения Клары Олсуфьевны, единородной дочери
статского советника Берендеева, в о'но время благодетеля господина
Голядкина, - день, ознаменовавшийся блистательным, великолепным званым
обедом, таким обедом, какого давно не видали в стенах чиновничьих квартир у
Измайловского моста и около, - обедом, который походил более на какой-то
пир вальтасаровский, чем на обед, - который отзывался чем-то вавилонским в
отношении блеска, роскоши и приличия, с шампанским-клико, с устрицами и
плодами Елисеева и Милютиных лавок, со всякими упитанными тельцами и
чиновною табелью о рангах, - этот торжественный день, ознаменовавшийся
таким торжественным обедом, заключился блистательным балом, семейным,
маленьким, родственным балом, но все-таки блистательным в отношении вкуса,
образованности и приличия. Конечно, я совершенно согласен, такие балы
бывают, но редко. Такие балы, более похожие на семейные радости, чем на
балы, могут лишь даваться в таких домах, как, например, дом статского
советника Берендеева. Скажу более: я даже сомневаюсь, чтоб у всех статских
советников могли даваться такие балы. О, если бы я был поэт! - разумеется,
по крайней мере такой, как Гомер или Пушкин; с меньшим талантом соваться
нельзя - я бы непременно изобразил вам яркими красками и широкою кистью, о
читатели! весь этот высокоторжественный день. Нет, я бы начал свою поэму
обедом, я особенно бы налег на то поразительное и вместе с тем
торжественное мгновение, когда поднялась первая заздравная чаша в честь
царицы праздника. Я изобразил бы вам, во-первых, этих гостей, погруженных в
благоговейное молчание и ожидание, более похожее на демосфеновское
красноречие, чем на молчание. Я изобразил бы вам потом Андрея Филипповича,
как старшего из гостей, имеющего даже некоторое право на первенство,
украшенного сединами и приличными седине орденами, вставшего с места и
поднявшего над головою заздравный бокал с искрометным вином, - вином,
нарочно привозимым из одного отдаленного королевства, чтоб запивать им
подобные мгновения, - вином, более похожим на божественный нектар, чем на
вино. Я изобразил бы вам гостей и счастливых родителей царицы праздника,
поднявших тоже свои бокалы вслед за Андреем Филипповичем и устремивших на
него полные ожидания очи. Я изобразил бы вам, как этот часто поминаемый
Андрей Филиппович, уронив сначала слезу в бокал, проговорил поздравление и
пожелание, провозгласил тост и выпил за здравие... Но, сознаюсь, вполне
сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества - той минуты, когда сама
царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем
блаженства и стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери,
как прослезилась нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец,
маститый старец и статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся
употребления ног на долговременной службе и вознагражденный судьбою за
таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками и красавицей дочерью, -
зарыдал, как ребенок, и провозгласил сквозь слезы, что его
превосходительство благодетельный человек. Я бы не мог, да, именно не мог
бы изобразить вам и неукоснительно последовавшего за сей минутою всеобщего
увлечения сердец - увлечения, ясно выразившегося даже поведением одного
юного регистратора ( который в это мгновение походил более на статского
советника, чем на регистратора), тоже прослезившегося, внимая Андрею
Филипповичу. В свою очередь Андрей Филиппович в это торжественное мгновение
вовсе не походил на коллежского советника и начальника отделения в одном
департаменте, - нет, он казался чем-то другим... я не знаю только, чем
именно, но не коллежским советником. Он был выше! Наконец...о! для чего я
не обладаю тайною слога высокого, сильного, слога торжественного, для
изображения всех этих прекрасных и назидательных моментов человеческой
жизни, как будто нарочно устроенных для доказательства, как иногда
торжествует добродетель над неблагонамеренностью, вольнодумством, пороком и
завистью! Я ничего не скажу, но молча - что будет лучше всякого красноречия
- укажу вам на этого счастливого юношу, вступающего в свою двадцать шестую
весну, - на Владимира Семеновича, племянника Андрея Филипповича, который
встал в свою очередь с места, который провозглашает в свою очередь тост и
на которого устремлены слезящиеся очи родителей царицы праздника, гордые
очи Андрея Филипповича, стыдливые очи самой царицы праздника, восторженные
очи гостей и даже прилично завистливые очи некоторых молодых сослуживцев
этого блестящего юноши. Я не скажу ничего, хотя не могу не заметить, что
все в этом юноше, - который более похож на старца, чем на юношу, говоря в
выгодном для него отношении, - все, начиная с цветущих ланит до самого
асессорского, на нем лежавшего чина, все это в сию торжественную минуту
только что не проговаривало, что, дескать, до такой-то высокой степени
может благонравие довести человека! Я не буду описывать, как, наконец,
Антон Антонович Сеточкин, столоначальник одного департамента, сослуживец
Андрея Филипповича и некогда Олсуфия Ивановича, вместе с тем старинный друг
дома и крестный отец Клары Олсуфьевны, - старичок, как лунь седенький, в
свою очередь предлагая тост, пропел петухом и проговорил веселые вирши; как
он таким приличным забвением приличия, если можно так выразиться, рассмешил
до слез целое общество и как сама Клара Олсуфьевна за такую веселость и
любезность поцеловала его, по приказанию родителей. Скажу только, что,
наконец, гости, которые после такого обеда, естественно должны были
чувствовать себя друг другу родными и братьями, встали из-за стола; как
потом старички и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на
дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и
любезные откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого
времени, разделившись на партии, с чувством собственного достоинства сели
за столы, обтянутые зеленым сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали
вдруг все необыкновенно любезны и начали разговаривать о разных материях;
как, наконец, сам высокоуважаемый хозяин дома, лишившийся употребления ног
на службе верою и правдой и награжденный за это всем, чем выше упомянуто
было, стал расхаживать на костылях между гостями своими, поддерживаемый
Владимиром Семеновичем и Кларой Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже
необыкновенно любезным, решился импровизировать маленький скромный бал,
несмотря на издержки; как для сей цели командирован был один расторопный
юноша (тот самый, который за обедом более похож был на статского советника,
чем на юношу) за музыкантами; как потом прибыли музыканты в числе целых
одиннадцати штук и как, наконец, ровно в половине девятого раздались
призывные звуки французской кадрили и прочих различных танцев... Нечего уже
и говорить, что перо мое слабо, вяло и тупо для приличного изображения
бала, импровизированного необыкновенною любезностью седовласого хозяина. Да
и как, спрошу я, как могу я, скромный повествователь весьма, впрочем,
любопытных в своем роде приключений господин Голядкина, - как могу я
изобразить эту необыкновенную и благопристойную смесь красоты, блеска,
приличия, веселости, любезной солидности и солидной любезности, резвости,
радости, все эти игры и смехи всех этих чиновных дам, более похожих на фей,
чем на дам, - говоря в выгодном для них отношении, - с их лилейно-розовыми
плечами и личиками, с их воздушными станами, с их резво-игривыми,
гомеопатическими, говоря высоким слогом, ножками? Как изображу я вам,
наконец, этих блестящих чиновных кавалеров, веселых и солидных, юношей и
степенных, радостных и прилично туманных, курящих в антрактах между танцами
в маленькой отдаленной зеленой комнате трубку и не курящих в антрактах
трубки, - кавалеров, имевших на себе, от первого до последнего, приличный
чин и фамилию, - кавалеров, глубоко проникнутых чувством изящного, чувством
собственного достоинства; кавалеров, говорящих большею частию на
французском языке с дамами, а если на русском, то выражениями самого
высокого тона, комплиментами и глубокими фразами, - кавалеров, разве только
в трубочной позволяющих себе некоторые любезные отступления от языка
высшего тона, некоторые фразы дружеской и любезной короткости, вроде таких,
например: "что, дескать, ты, такой-сякой, Петька, славно польку откалывал",
или: "что, дескать, ты, такой-сякой, Вася, пришпандорил-таки свою дамочку,
как хотел". На все это, как уже выше имел я честь объяснять вам, о
читатели! недостает мне пера моего, и потому я молчу. Обратимся лучше к
господину Голядкину, единственному истинному герою весьма правдивой повести
нашей.
     Дело в том, что он находился теперь в весьма странном, чтоб не сказать
более, положении. Он, господа, тоже здесь, то есть не на бале, но почти что
на бале; он, господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минуту стоит
на дороге