жков? Ну, голоден человек, так и съел одиннадцать
пирожков; ну, и пусть ест себе на здоровье; ну, и дивиться тут нечему и
стесняться тут нечему..." Вдруг как будто что-то кольнуло господина
Голядкина; он поднял глаза и - разом понял загадку, понял все колдовство:
разом разрешились все затруднения... В дверях в соседнюю комнату, почти
прямо за спиною конторщика и лицом к господину Голядкину, в дверях,
которые, между прочим, герой наш принимал доселе за зеркало, стоял один
человечек, стоял он, стоял сам господин Голядкин, - не старый господин
Голядкин, не герой нашей повести, а другой господин Голядкин, новый
господин Голядкин. Другой господин Голядкин находился, по-видимому, в
превосходном расположении духа. Он улыбался господину Голядкину первому,
кивал ему головою, подмигивал глазками, семенил немного ногами и глядел
так, что чуть что, - так он и стушуется, так он и в соседнюю комнату, а
там, пожалуй, задним ходом, да и того... и все преследования останутся
тщетными. В руках его был последний кусок десятого расстегая, который он, в
глазах же господина Голядкина, отправил в свой рот, чмокнув от
удовольствия. " Подменил, подлец! - подумал господин Голядкин, вспыхнув как
огонь от стыда, - не постыдился публичности! Видят ли его? Кажется, не
замечает никто..." Господин Голядкин бросил рубль серебром так, как будто
бы об него все пальцы обжег, и, не замечая значительно-наглой улыбки
конторщика, улыбки торжества и спокойного могущества, выдрался из толпы и
бросился вон без оглядки. "Спасибо за то, что хоть не компрометировал
окончательно человека! - подумал старший господин Голядкин. - Спасибо
разбойнику, и ему и судьбе, что еще хорошо все уладилось. Нагрубил лишь
конторщик. Да что ж, ведь он был в своем праве! Рубль десять следовало, так
и был в своем праве. Дескать, без денег у нас никому не дают! Хоть бы был
поучтивей, бездельник!.."
     Все это говорил господин Голядкин, сходя с лестницы на крыльцо. Однако
же на последней ступеньке он остановился как вкопанный и вдруг покраснел
так, что даже слезы выступили у него на глазах от припадка страдания
амбиции. Простояв с пол-минуты столбом, он вдруг решительно топнул ногою, в
один прыжок соскочил с крыльца на улицу и без оглядки, задыхаясь, не слыша
усталости, пустился к себе домой, в Шестилавочную улицу. Дома, не сняв даже
с себя верхнего платья, вопреки привычке своей быть у себя по-домашнему, не
взяв даже предварительно трубки, уселся он немедленно на диване, придвинул
чернильницу, взял перо, достал лист почтовой бумаги и принялся строчить
дрожащею от внутреннего волнения рукой следующее послание:

                         "Милостивый государь мой,
                              Яков Петрович!
     Никак бы не взял я пера, если бы обстоятельства мои и вы сами,
милостивый государь мой, меня к тому не принудили. Верьте, что
необходимость одна понудила меня вступить в вами в подобное объяснение, и
потому прежде всего прошу считать эту меру мою не как умышленным намерением
к вашему, милостивый государь мой, оскорблению, но как необходимым
следствием связующих нас теперь обстоятельств".
     "Кажется, хорошо, прилично, вежливо, хотя не без силы и твердости?..
Обижаться ему тут, кажется, нечем. К тому же я в своем праве", - подумал
господин Голядкин, перечитывая написанное.
     "Неожиданное и странное появление ваше, милостивый государь мой, в
бурную ночь, после грубого и неприличного со мною поступка врагов моих,
коих имя умалчиваю из презрения к ним, было зародышем всех недоразумений, в
настоящее время между нами существующих. Упорное же ваше, милостивый
государь, желание стоять на своем и насильственно войти в круг моего бытия
и всех отношений моих в практической жизни выступает даже за пределы,
требуемые одною лишь вежливостью и простым общежитием. Я думаю, нечего
упоминать здесь о похищении вами, милостивый государь мой, бумаги моей и
собственного моего честного имени, для приобретения ласки начальства, -
ласки, не заслуженной вами. Нечего упоминать здесь и об умышленных и
обидных уклонениях ваших от необходимых по сему случаю объяснений. Наконец,
чтобы все сказать, не упоминаю здесь и о последнем странном, можно сказать,
непонятном поступке вашем со мною в кофейном доме. Далек от того, чтоб
сетовать о бесполезной для меня утрате рубля серебром; но не могу не
выказать всего негодования моего при воспоминании о явном посягательстве
вашем, милостивый государь, в ущерб моей чести и вдобавок в присутствии
нескольких персон, хотя не знакомых мне, но вместе с тем весьма хорошего
тона..."
     "Не далеко ли я захожу? - подумал господин Голядкин. - Не много ли
будет; не слишком ли это обидчиво, - этот намек на хороший тон, например?..
Ну, да ничего! нужно показать ему твердость характера. Впрочем, ему можно,
для смягчения, этак польстить и подмаслить в конце. А вот мы посмотрим".
     "Но не стал бы я, милостивый государь мой, утомлять вас письмом моим,
если бы не был твердо уверен, что благородство сердечных чувств и открытий,
прямодушный характер ваш укажут вам самому средства поправить все упущения
и восстановить все по-прежнему.
     В полной надежде я смею оставаться уверенным, что вы не примете письма
моего в обидную для вас сторону, а вместе с тем и не откажетесь объясниться
нарочито по этому случаю письменно, через посредство моего человека.

                      В ожидании, честь имею пребыть,
                            милостивый государь,
                         покорнейшим вашим слугою

                                                            Я. Голядкиным".

     - Ну, вот и все хорошо. Дело сделано; дошло и до письменного. Но кто ж
виноват? Он сам виноват: сам доводит человека до необходимости требовать
письменных документов. А я в своем праве...
     Перечитав последний раз письмо, господин Голядкин сложил его,
запечатал и позвал Петрушку. Петрушка явился, по обыкновению своему, с
заспанными глазами и на что-то крайне сердитый.
     - Ты, братец, вот, возьмешь это письмо... понимаешь?
     Петрушка молчал.
     - Возьмешь его и отнесешь в департамент; там отыщешь дежурного,
губернского секретаря Вахрамеева. Вахрамеев сегодня дежурный. Понимаешь ты
это?
     - Понимаю.
     - Понимаю! Не можешь сказать: понимаю-с. Спросишь чиновника Вахрамеева
и скажешь ему, что дескать, вот так и так, дескать, барин приказал вам
кланяться и покорнейше попросить вас справиться в адресной нашего ведомства
книге - где, дескать, живет титулярный советник Голядкин?
     Петрушка промолчал и, как показалось господину Голядкину, улыбнулся.
     - Ну, так вот ты, Петр, спросишь у них адрес и узнаешь, где, дескать,
живет новопоступивший чиновник Голядкин?
     - Слушаю.
     - Спросишь адрес и отнесешь по этому адресу это письмо; понимаешь?
     - Понимаю.
     - Если там... вот куда ты письмо отнесешь, - тот господин, кому письмо
это дашь, Голядкин-то... Чего смеешься, болван?
     - Да чего не смеяться-то? Что мне! Я ничего-с. Нечего нашему брату
смеяться...
     - Ну, так вот... если тот господин будет спрашивать, дескать, как же
твой барин, как же он там; что, дескать, он, того... ну, там, что-нибудь
будет выспрашивать, - так ты молчи и отвечай, дескать, барин мой ничего, а
просят дескать, ответа от вас своеручного. Понимаешь?
     - Понимаю-с.
     - Ну, так вот, дескать, барин мой, дескать, говори, ничего, дескать, и
здоров, и в гости, дескать, сейчас собирается; а от вас, дескать, они
ответа просят письменного. Понимаешь?
     - Понимаю.
     - Ну, ступай.
     "Ведь вот еще с этим болваном работа! смеется себе, да и кончено. Чему
ж он смеется? Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды!
Впрочем, может быть, оно обратится все к лучшему... Этот мошенник, верно,
часа два будет таскаться теперь, пропадет еще где-нибудь. Послать нельзя
никуда. Эка беда ведь какая!.. эка ведь беда одолела какая!.."
     Чувствуя, таким образом, вполне беду свою, герой наш решился на
пассивную двухчасовую роль в ожидании Петрушки. С час времени ходил он по
комнате, курил, потом бросил трубку и сел за какую-то книжку, потом прилег
на диван, потом опять взялся за трубку, потом опять начал бегать по
комнате. Хотел было он рассуждать, но рассуждать не мог решительно ни о
чем. Наконец агония пассивного состояния его возросла до последнего
градуса, и господин Голядкин решился принять одну меру. "Петрушка придет
еще через час, - думал он, - можно ключ отдать дворнику, а сам я покамест и
того... исследую дело, по своей части исследую дело". Не теряя времени и
спеша исследовать дело, господин Голядкин взял свою шляпу, вышел из
комнаты, запер квартиру, зашел к дворнику, вручил ему ключ вместе с
гривенником, - господин Голядкин стал как-то необыкновенно щедр, - и
пустился, куда следовало. Господин Голядкин пустился пешком, сперва к
Измайловскому мосту. В ходьбе прошло с полчаса. Дойдя до цели своего
путешествия, он вошел прямо во двор своего знакомого дома и взглянул на
окна квартиры статского советника Берендеева. Кроме трех завешенных
красными гардинами окон, остальные все были темны. "У Олсуфья Ивановича
сегодня, верно, нет гостей, - подумал господин Голядкин, - они, верно, все
одни теперь дома сидят". Постояв несколько времени на дворе, герой наш
хотел было уже на что-то решиться. Но решению не суждено было состояться,
повидимому. Господин Голядкин отдумал, махнул рукой и воротился на улицу.
"Нет, не сюда мне нужно было идти. Что же я буду здесь делать?.. А вот я
лучше теперь, того... и собственнолично исследую дело". Приняв такое
решение, господин Голядкин пустился в свой департамент. Путь был не близок,
вдобавок была страшная грязь и мокрый снег валил самыми густыми хлопьями.
Но для героя нашего в настоящее время затруднений кажется, не было.
Измок-то он измок, правда, да и загрязнился немало, "да уж так, заодно,
зато цель достигнута". И действительно, господин Голядкин уже подходил к
своей цели. Темная масса огромного казенного строения уже зачернела вдали
перед ним. "Стой! - подумал он, - куда ж я иду и что я буду здесь делать?
Положим, узнаю, где он живет; а между тем Петрушка уже, верно, вернулся и
ответ мне принес. Время-то я мое дорогое только даром теряю, время-то я мое
только так потерял. Ну, ничего; еще все это можно исправить. Однако, и в
самом деле, не зайти ль к Вахрамееву? Ну, да нет! я уж после... Эк!
выходить-то было вовсе не нужно. Да нет, уж характер такой! Сноровка такая,
что нужда ли, нет ли, вечно норовлю как-нибудь вперед забежать... Гм...
который-то час? уж верно, есть девять. Петрушка может прийти и не найдет
меня дома. Сделал я чистую глупость, что вышел... Эх, право, комиссия!"
     Искренно сознавшись таким образом, что сделал чистую глупость, герой
наш побежал обратно к себе в Шестилавочную. Добежал он усталый, измученный.
Еще от дворника узнал он, что Петрушка и не думал являться. "Ну, так! уж я
предчувствовал это, - подумал герой наш, - а между тем уже девять часов. Эк
ведь негодяй он какой! Уж вечно где-нибудь пьянствует! Господи бог мой!
экой ведь денек выдался на долю мою горемычную!" Таким-то образом размышляя
и сетуя, господин Голядкин отпер квартиру свою, достал огня, разделся
совсем, выкурил трубку и, истощенный, усталый, разбитый, голодный, прилег
на диван в ожидании Петрушки. Свеча нагорала тускло, свет трепетал на
стенах... Господин Голядкин глядел-глядел, думал-думал, да и заснул наконец
как убитый.
     Проснулся он уже поздно. Свеча совсем почти догорела, дымилась и
готова была тотчас совершенно потухнуть. Господин Голядкин вскочил,
встрепенулся и вспомнил все, решительно все. За перегородкой раздавался
густой храп Петрушки. Господин Голядкин бросился к окну - нигде ни огонька.
Отворил форточку - тихо; город словно вымер, спит. Стало быть, часа два или
три; так и есть: часы за перегородкой понатужились и пробили два. Господин
Голядкин бросился за перегородку.
     Кое-как, впрочем после долгих усилий, растолкал он Петрушку и успел
посадить его на постель. В это время свечка совершенно потухла. Минут с
десять прошло, покамест господин Голядкин успел найти другую свечу и зажечь
ее. В это время Петрушка успел заснуть сызнова. "Мерзавец ты этакой,
негодяй ты такой! - проговорил господин Голядкин, снова его расталкивая, -
встанешь ли ты, проснешься ли ты?" После получасовых усилий господин
Голядкин успел, однако же, расшевелить совершенно своего служителя и
вытащить его из-за перегородки. Тут только увидел герой наш, что Петрушка
был, как говорится, мертвецки пьян и едва на ногах держался.
     - Бездельник ты этакой! - закричал господин Голядкин. - Разбойник ты
этакой! голову ты срезал с меня! Господи, куда же это он письмо-то сбыл с
рук? Ахти, создатель мой, ну, как оно... И зачем я его написал? и нужно
было мне его написать! Расскакался, дуралей, я с амбицией! Туда же полез за
амбицией! Вот тебе и амбиция, подлец ты этакой, вот и амбиция!.. Ну, ты!
куда же ты письмо-то дел, разбойник ты этакой? Кому же ты отдал его?..
     - Никому я не отдавал никакого письма; и не было у меня никакого
письма... вот как!
     Господин Голядкин ломал руки с отчаяния.
     - Слушай ты, Петр...ты послушай, ты слушай меня...
     - Слушаю...
     - Ты куда ходил? - отвечай...
     - Куда ходил... к добрым людям ходил! что мне!
     - Ах ты, господи боже мой! Куда сначала ходил? был в департаменте?..
Ты послушай, Петр; ты, может быть, пьян?
     - Я пьян? Вот хоть сейчас с места не сойти, мак-мак-маковой - вот...
     - Нет, нет, это ничего, что ты пьян... Я только так спросил; это
хорошо, что ты пьян; я ничего, Петруша, я ничего... Ты, может быть, только
так позабыл, а все помнишь. Ну-ка вспомни-ка, был ты у Вахрамеева,
чиновника, - был или нет?
     - И не был, и чиновника такого не бывало. Вот хоть сейчас...
     - Нет, нет, Петр! Нет, Петруша, ведь я ничего. Ведь ты видишь, что я
ничего... Ну, что ж такое! Ну, на дворе холодно, сыро, ну, выпил человек
маленько, ну, и ничего... Я не сержусь. Я сам, брат, выпил сегодня... Ты
признайся, вспомни-ка, брат: был ты у чиновника Вахрамеева?
     - Ну, как теперь, вот этак пошло, так, право слово, вот был же, вот
хоть сейчас...
     - Ну, хорошо, Петруша, хорошо, что был. Ты видишь, я не сержусь... Ну,
ну, - продолжал наш герой, еще более задабривая своего служителя, трепля
его по плечу и улыбаясь ему, - ну, клюкнул, мерзавец, маленько... на
гривенник, что ли, клюкнул? плут ты этакой! Ну, и ничего; ну, ты видишь,
что я не сержусь... я не сержусь, братец, я не сержусь...
     - Нет, я не плут, как хотите-с... К добрым людям только зашел, а не
плут, и плутом никогда не бывал...
     - Да нет же, нет, Петруша! ты послушай, Петр: ведь я ничего, ведь я
тебя не ругаю, что плутом называю. Ведь это я в утешение тебе говорю, в
благородном смысле про это говорю. Ведь это значит, Петруша, польстить
иному человеку, как сказать ему, что он петля этакая, продувной малой, что
он малой не промах и никому надуть себя не позволит. Это любит иной
человек... Ну, ну, ничего! ну, скажи же ты мне, Петруша, теперь без утайки,
откровенно, как другу... ну, был ты у чиновника Вахрамеева и адрес он дал
тебе?
     - И адрес дал, тоже и адрес дал. Хороший чиновник! И барин твой,
говорит, хороший человек, очень хороший, говорит, человек; я, дескать,
скажи, говорит, - кланяйся, говорит, своему барину, благодари и скажи, что
я, дескать, люблю, вот, дескать, как уважаю твоего барина! за то, что,
говорит, ты, барин твой, говорит, Петруша, хороший человек, говорит, и ты,
говорит, тоже хороший человек, Петруша, - вот...
     - Ах ты, господи боже мой! А адрес-то, адрес-то, Иуда ты этакой? -
Последние слова господин Голядкин проговорил почти шепотом.
     - И адрес... и адрес дал.
     - Дал? Ну, где же живет он, Голядкин, чиновник Голядкин, титулярный
советник?
     - А Голядкин будет тебе, говорит, в Шестилавочной улице. Вот как
пойдешь, говорит, в Шестилавочную, так направо, на лестницу, в четвертый
этаж. Вот тут тебе, говорит, и будет Голядкин...
     - Мошенник ты этакой! - закричал наконец вышедший из терпения герой
наш. - Разбойник ты этакой! да это ведь я; ведь это ты про меня говоришь. А
то другой есть Голядкин; я про другого говорю, мошенник ты этакой!
     - Ну, как хотите! что мне! Вы как хотите - вот!..
     - А письмо-то, письмо...
     - Какое письмо? и не было никакого письма, и не видал я никакого
письма.
     - Да куда же ты дел его - шельмец ты такой?!
     - Отдал его, отдал письмо. Кланяйся, говорит, благодари; хороший твой,
говорит, барин. Кланяйся, говорит, твоему барину...
     - Да кто же это сказал? Это Голядкин сказал?
     Петрушка помолчал немного и усмехнулся во весь рот, глядя прямо в
глаза своему барину.
     - Слушай, ты, разбойник ты этакой! - начал господин Голядкин,
задыхаясь,теряясь от бешенства, - что ты сделал со мной! Говори ты мне, что
ты сделал со мной! Срезал ты меня, злодей ты такой! Голову с плеч моих
снял, Иуда ты этакой!
     - Ну, теперь как хотите! что мне! - сказал решительным тоном Петрушка,
ретируясь за перегородку.
     - Пошел сюда, пошел сюда, разбойник ты этакой!..
     - И не пойду я к вам теперь, совсем не пойду. Что мне! Я к добрым
людям пойду... А добрые люди живут по честности, добрые люди без фальши
живут и по двое никогда не бывают...
     У господина Голядкина и руки и ноги оледенели, и дух занялся...
     - Да-с, - продолжал Петрушка, - их по двое никогда не бывает, бога и
честных людей не обижают...
     - Ты бездельник, ты пьян! Ты спи теперь, разбойник ты этакой! А вот
завтра и будет тебе, - едва слышным голосом проговорил господин Голядкин.
Что же касается до Петрушки, то он пробормотал еще что-то; потом слышно
было, как он налег на кровать, так что кровать затрещала, протяжно зевнул,
потянулся и наконец захрапел сном невинности, как говорится. Ни жив ни
мертв был господин Голядкин. Поведение Петрушки, намеки его весьма
странные, хотя и отдаленные, на которые сердиться, следственно, нечего
было, тем более что пьяный человек говорил, и, наконец, весь
злокачественный оборот, принимаемый делом, - все это потрясло до основания
Голядкина. "И дернуло меня его распекать среди ночи, - говорил наш герой,
дрожа всем телом от какого-то болезненного ощущения. - И подсунуло меня с
пьяным человеком связаться! Какого толку ждать от пьяного человека! что ни
слово, то врет. На что это, впрочем, он намекал, разбойник он этакой?
Господи боже мой! И зачем я все эти письма писал, я-то, душегубец; я-то,
самоубийца я этакой! Нельзя помолчать! Надо было провраться! Ведь уж чего!
Погибаешь, ветошке подобишься, так ведь нет же, туда же с амбицией,
дескать, честь моя страждет, дескать, честь тебе свою нужно спасать!
Самоубийца я этакой!"
     Так говорил господин Голядкин, сидя на диване своем и не смея
пошевелиться от страха. Вдруг глаза его остановились на одном предмете, в
высочайшей степени возбудившем его внимание. В страхе - не иллюзия ли, не
обман ли воображения предмет, возбудивший внимание его, - протянул он к
нему руку, с надеждою, с робостию, с любопытством неописанным... Нет, не
обман! не иллюзия!Письмо, точно письмо, непременно письмо, и к нему
адресованное... Господин Голядкин взял письмо со стола. Сердце в нем
страшно билось, "Это, верно, тот мошенник принес,- подумал он, - и тут
положил, а потом и забыл; верно, так все случилось; это, верно, именно так
все случилось..." Письмо было от чиновника Вахрамеева, молодого сослуживца
и некогда приятеля господина Голядкина. "Впрочем, я все это заранее
предчувствовал, - подумал герой наш, - и все то, что в письме теперь будет,
также предчувствовал..." Письмо было следующее:

                           "Милостивый государь,
                              Яков Петрович!
     Человек ваш пьян, и путного от него не дождешься; по сей причине
предпочитаю отвечать письменно. Спешу вам объявить. что поручение, вами на
меня возлагаемое и состоящее в передаче известной вам о