ных логических комбинаций до самых отвратительных
заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто
чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не
виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами,
сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться,
выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и
никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто
бурда, - неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти
неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам
неизвестно, тем больше болит!

                                     IV

     - Ха-ха-ха! да вы после этого и в зубной боли отыщете наслаждение! -
вскрикнете вы со смехом.

     - А что ж? и в зубной боли есть наслаждение, - отвечу я. - У меня
целый месяц болели зубы; я знаю, что есть. Тут, конечно, не молча злятся, а
стонут; но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то
и вся штука. В этих-то стонах и выражается наслаждение страдающего; не
ощущал бы он в них наслаждения - он бы и стонать не стал. 3то хороший
пример, господа, и я его разовью. В этих стонах выражается, во-первых, вся
для нашего сознания унизительная бесцельность вашей боли; вся законность
природы, на которую вам, разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки
страдаете, а она-то нет. Выражается сознание, что врага у вас не находится,
а что боль есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в
рабстве у ваших зубов; что захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы, а
не захочет, так и еще три месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще
несогласны и все-таки протестуете, то вам остается для собственного
утешения только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу
стену, а более решительно ничего. Ну-с, вот от этих-то кровавых обид, вот
от этих-то насмешек, неизвестно чьих, и начинается наконец наслаждение,
доходящее иногда до высшего сладострастия. Я вас прошу, господа,
прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человека девятнадцатого
столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий день болезни,
когда он начинает уже не так стонать, как в первый день стонал, то есть не
просто оттого, что зубы болят; не так, как какой-нибудь грубый мужик, а
так, как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией стонет, как
человек, "отрешившийся от почвы и народных начал", как теперь выражаются.
Стоны его становятся какие-то скверные, пакостно-злые и продолжаются по
целым дням и ночам. И ведь знает сам, что никакой себе пользы не принесет
стонами; лучше всех знает, что он только напрасно себя и других надрывает и
раздражает; знает, что даже и публика, перед которой он старается, и все
семейство его уже прислушались к нему с омерзением, не верят ему ни на грош
и понимают про себя, что он мог бы иначе, проще стонать, без рулад и без
вывертов, а что он только так со злости, с ехидства балуется. Ну так вот в
этих-то всех сознаниях и позорах и заключается сладострастие. "Дескать, я
вас беспокою, сердце вам надрываю, всем в доме спать не даю. Так вот не
спите же, чувствуйте же и вы каждую минуту, что у меня зубы болят. Я для
вас уж теперь не герой, каким прежде хотел казаться, а просто гаденький
человек, шенапан. Ну так пусть же! Я очень рад, что вы меня раскусили. Вам
скверно слушать мои подленькие стоны? Ну так пусть скверно; вот я вам
сейчас еще скверней руладу сделаю..." Не понимаете и теперь, господа? Нет,
видно, надо глубоко доразвиться и досознаться, чтоб понять все изгибы этого
сладострастия! Вы смеетесь? Очень рад-с. Мои шутки, господа, конечно,
дурного тона, неровны, сбивчивы, с самонедоверчивостью. Но ведь это оттого,
что я сам себя не уважаю. Разве сознающий человек может сколько-нибудь себя
уважать?

                                     V

     Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку,
который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать
наслаждение? Я не от приторного какого-нибудь раскаянья так теперь говорю.
Да и вообще терпеть я не мог говорить: "Простите, папаша, вперед не буду",
- не потому, чтоб я не способен был это сказать, а напротив, может быть,
именно потому, что уж слишком способен на это бывал, да еще как? Как
нарочно и влопаюсь, бывало, в таком случае, когда сам ни сном, ни духом не
виноват. Это уже было всего гаже. При этом я опять-таки душою умилялся,
раскаивался, слезы проливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе
не притворялся. Сердце уж тут как-то гадило... Тут уж даже и законов
природы нельзя было обвинить, хотя все-таки законы природы постоянно и
более всего всю жизнь меня обижали. Гадко это все вспоминать, да и тогда
гадко было. Ведь через минуту какую-нибудь я уже с злобою соображаю,
бывало, что все это ложь, ложь, отвратительная напускная ложь, то есть все
эти раскаяния, все эти умиления, все эти обеты возрождения. А спросите, для
чего я так сам себя коверкал и мучил? Ответ: затем, что скучно уж очень
было сложа руки сидеть; вот и пускался на выверты. Право, так. 3амечайте
получше сами за собой, господа, тогда и поймете, что это так. Сам себе
приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить.
Сколько раз мне случалось - ну, хоть, например, обижаться, так, не из-за
чего, нарочно; и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся,
напустил на себя, но до того себя доведешь, что под конец, право, и в самом
деле обидишься. Меня как-то всю жизнь тянуло такие штуки выкидывать, так
что уж я стал под конец и в себе не властен. Другой раз влюбиться насильно
захотел, даже два раза. Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-то
души не верится, что страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да
еще настоящим, заправским образом; ревную, из себя выхожу... И все от
скуки, господа, все от скуки; инерция задавила. Ведь прямой, законный,
непосредственный плод сознания - это инерция, то есть сознательное
сложа-руки-сиденье. Я уж об этом упоминал выше. Повторяю, усиленно
повторяю: все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они
тупы и ограничены. Как это объяснить? А вот как: они вследствие своей
ограниченности ближайшие и второстепенные причины за первоначальные
принимают, таким образом скорее и легче других убеждаются, что непреложное
основание своему делу нашли, ну и успокоиваются; а ведь это главное. Ведь
чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным предварительно,
и чтоб сомнений уж никаких не оставалось. Ну а как я, например, себя
успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где
основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у
меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, еще
первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно сущность всякого
сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы природы. Что же
наконец в результате? Да то же самое. Вспомните: давеча вот я говорил о
мщении. (Вы, верно, не вникли.) Сказано: человек мстит, потому что находит
в этом справедливость. Значит, он первоначальную причину нашел, основание
нашел, а именно: справедливость. Стало быть, он со всех сторон успокоен, а
следственно, и отмщает спокойно и успешно, будучи убежден, что делает
честное и справедливое дело. А ведь я справедливости тут не вижу,
добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то
разве только из злости. Злость, конечно, могла бы все пересилить, все мои
сомнения, и, стало быть. могла бы совершенно успешно послужить вместо
первоначальной причины именно потому, что она не причина. Но что же делать,
если у меня и злости нет (я давеча ведь с этого и начал). 3лоба у меня
опять-таки вследствие этих проклятых законов сознания химическому
разложению подвергается. Смотришь - предмет улетучивается, резоны
испаряются, виновник не отыскивается, обида становится не обидой, а
фатумом, чем-то вроде зубной боли, в которой никто не виноват, а
следовательно, остается опять-таки тот же самый выход - то есть стену
побольнее прибить. Ну и рукой махнешь, потому что не нашел первоначальной
причины. А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассуждений, без
первоначальной причины, отгоняя сознание хоть на это время; возненавидь или
полюби, чтоб только не сидеть сложа руки. Послезавтра, это уж самый поздний
срок, самого себя презирать начнешь за то, что самого себя зазнамо надул. В
результате: мыльный пузырь и инерция. О господа, ведь я, может, потому
только и считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни
начать, ни окончить. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун,
как и все мы. Но что же делать, если прямое и единственное назначение
всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из
пустого в порожнее.

                                     VI

     О, если б я ничего не делал только из лени. Господи, как бы я тогда
себя уважал. Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состоянии иметь в
себе; хоть одно свойство было бы во мне как будто и положительное, в
котором я бы и сам был уверен. Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь
это преприятно было бы слышать о себе. Значит, положительно определен,
значит, есть что сказать обо мне. "Лентяй!" - да ведь это званье и
назначенье, это карьера-с. Не шутите, это так. Я тогда член самого
первейшего клуба по праву и занимаюсь только тем, что беспрерывно себя
уважаю. Я знал господина, который всю жизнь гордился тем, что знал толк в
лафите. Он считал это за положительное свое достоинство и никогда не
сомневался в себе. Он умер не то что с покойной, а с торжествующей
совестью, и был совершенно прав. А я бы себе тогда выбрал карьеру: я был бы
лентяй и обжора, но не простой, а, например, сочувствующий всему
прекрасному и высокому. Как вам это нравится? Мне это давно мерещилось. Это
"прекрасное и высокое" сильно-таки надавило мне затылок в мои сорок лет; но
это в мои сорок лет, а тогда - о, тогда было бы иначе! Я бы тотчас же
отыскал себе и соответствующую деятельность, - а именно: пить за здоровье
всего прекрасного и высокого. Я бы придирался ко всякому случаю, чтоб
сначала пролить в свой бокал слезу, а потом выпить его за все прекрасное и
высокое. Я бы все на свете обратил тогда в прекрасное и высокое; в
гадчайшей, бесспорной дряни отыскал бы прекрасное и высокое. Я сделался бы
слезоточив, как мокрая губка. Художник, например, написал картину Ге.
Тотчас же пью за здоровье художника, написавшего картину Ге, потому что
люблю все прекрасное и высокое. Автор написал "как кому угодно"; тотчас же
пью за здоровье "кого угодно", потому что люблю все "прекрасное и высокое".
Уважения к себе за это потребую, преследовать буду того, кто не будет мне
оказывать уважения. Живу спокойно, умираю торжественно, - да ведь это
прелесть, целая прелесть! И такое себе отрастил бы я тогда брюхо, такой
тройной подбородок соорудил, такой бы сандальный нос себе выработал, что
всякий встречный сказал бы, смотря на меня: "Вот так плюс! вот так уж
настоящее положительное!" А ведь как хотите, такие отзывы преприятно
слышать в наш отрицательный век, господа.

                                    VII

     Но все это золотые мечты. О, скажите, кто это первый объявил, кто
первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает
настоящих своих интересов; а что, если б его просветить, открыть ему глаза
на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы
делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи
просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре
собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может
действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так
сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое,
невинное дитя! да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб
человек действовал только из одной своей собственной выгоды? Что же делать
с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть
вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и
бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не
принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и
упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не
в потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было
приятнее всякой выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на
себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит?
А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может,
но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого
пожелать, а не выгодного? А если так, если только может быть этот случай,
то все правило прахом пошло. Как вы думаете, бывает ли такой случай? Вы
смеетесь; смейтесь, господа, но только отвечайте: совершенно ли верно
сосчитаны выгоды человеческие? Нет ли таких, которые не только не
уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию? Ведь вы,
господа, сколько мне известно, весь ваш реестр человеческих выгод взяли
средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул.
Ведь ваши выгоды - это благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так
далее, и так далее; так что человек, который бы, например, явно и зазнамо
вошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему, ну да и, конечно,
по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли? Но ведь вот что
удивительно: отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы и
любители рода человеческого, при исчислении человеческих выгод, постоянно
одну выгоду пропускают? Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее
следует брать, а от этого и весь расчет зависит. Беда бы не велика, взять
бы ее, эту выгоду, да и занесть в список. Но в том-то и пагуба, что эта
мудреная выгода ни в какую классификацию не попадает, ни в один список не
умещается. У меня, например, есть приятель... Эх, господа! да ведь и вам он
приятель; да и кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот
господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему
поступить по законам рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью
будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах; с
насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни
настоящего значения добродетели; и - ровно через четверть часа, без всякого
внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему,
что сильнее всех его интересов, - выкинет совершенно другое колено, то есть
явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и
против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего... Предупрежду,
что мой приятель - лицо собирательное, и потому только его одного винить
как-то трудно. То-то и есть, господа, не существует ли и в самом деле нечто
такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб
уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно
пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и
выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов
против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя,
благоденствия, - одним словом, против всех этих прекрасных и полезных
вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной
выгоды, которая ему дороже всего.

     - Ну, так все-таки выгоды же, - перебиваете вы меня. - Позвольте-с, мы
еще объяснимся, да и не в каламбуре дело, а в том, что эта выгода именно
тем и замечательна, что все наши классификации разрушает и все системы,
составленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого,
постоянно разбивает. Одним словом, всему мешает. Но прежде чем я вам назову
эту выгоду, я хочу себя компрометировать лично и потому дерзко объявляю,
что все эти прекрасные системы, все эти теории разъяснения человечеству
настоящих, нормальных его интересов с тем, чтоб оно, необходимо стремясь
достигнуть этих интересов, стало бы тотчас же добрым и благородным, -
покамест, по моему мненью, одна логистика! Да-с, логистика! Ведь утверждать
хоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы его
собственных выгод, ведь это, по-моему, почти то же... ну хоть утверждать,
например, вслед за Боклем, что от цивилизации человек смягчается,
следственно, становится менее кровожаден и менее способен к войне. По
логике-то, кажется, у него и так выходит. Но до того человек пристрастен к
системе и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готов
видом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою логику.
Потому и беру этот пример, что это слишком яркий пример. Да оглянитесь
кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно
шампанское. Вот вам все наше девятнадцатое столетие, в котором жил и Бокль.
Вот вам Наполеон - и великий, и теперешний. Вот вам Северная Америка -
вековечный союз. Вот вам, наконец, карикатурный Шлезвиг-Гольштейн... И что
такое смягчает в нас цивилизация? Цивилизация выработывает в человеке
только многосторонность ощущений и... решительно ничего больше. А через
развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что
отыщет в крови наслаждение. Ведь это уж и случалось с ним. Замечали ли вы,
что самые утонченные кровопроливцы почти сплошь были самые цивилизованные
господа, которым все эти разные Атиллы да Стеньки Разины иной раз в
подметки не годились, и если они не так ярко бросаются в глаза, как Атилла
и Стенька Разин, так это именно потому, что они слишком часто встречаются,
слишком обыкновенны, примелькались. По крайней мере, от цивилизации человек
стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем
прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною
совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем
кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше,
чем прежде. Что хуже? - сами решите. Говорят, Клеопатра (извините за пример
из римской истории) любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц
и находила наслаждение в их криках и корчах. Вы скажете, что это было во
времена, говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские,
потому что (тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и
теперь человек хоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена
варварские, но еще далеко не приучился поступать так, как ему разум и науки
указывают. Но все-таки вы совершенно уверены, что он непременно приучится,
когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и когда здравый
смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру
человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно
ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет роднить свою волю с
нормальными своими интересами. Мало того: тогда, говорите вы, сама наука
научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза
на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не
более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что,
сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни
делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы.
Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои
человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки
человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам,
математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в
календарь; или еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания,
вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так
точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков,
ни приключений.

     Тогда-то, - это