ся, всеми силами стараясь запахнуться полами моего
лохматого, ватного халатишки, - ну точь-в-точь, как еще недавно, в упадке
духа, представлял себе. Аполлон, постояв над нами минуты две, ушел, но мне
было не легче. Хуже всего, что и она тоже вдруг сконфузилась, до того, что
я даже и не ожидал. На меня глядя, разумеется.

     - Садись, - сказал я машинально и придвинул ей стул возле стола, сам
же сел на диван. Она тотчас же и послушно уселась, смотря на меня во все
глаза и, очевидно, чего-то сейчас от меня ожидая. Эта-то наивность ожидания
и привела меня в бешенство, но я сдержал себя.

     Тут-то бы и стараться ничего не замечать, как будто все
по-обыкновенному, а она... И я смутно почувствовал, что она дорого мне за
все это заплатит.

     - Ты меня застала в странном положении, Лиза, - начал я, заикаясь и
зная, что именно так-то и не надо начинать.

     - Нет, нет, не думай чего-нибудь! - вскричал я, увидев, что она вдруг
покраснела, - я не стыжусь моей бедности... Напротив, я гордо смотрю на мою
бедность. Я беден, но благороден... Можно быть бедным и благородным, -
бормотал я. - Впрочем,.. хочешь чаю?

     - Нет... - начала было она.

     - Подожди!

     Я вскочил и побежал к Аполлону. Надо же было куда-нибудь провалиться.

     - Аполлон, - зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним
семь рублей, остававшиеся все время в моем кулаке, - вот твое жалованье;
видишь, я выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из
трактира чаю и десять сухарей. Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь
несчастным человека! Ты не знаешь, какая это женщина... Это - все! Ты,
может быть, что-нибудь думаешь... Но ты не знаешь, какая это женщина!..

     Аполлон, уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала,
не покидая иглы, молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня
никакого внимания и не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой,
которую все еще вдевал. Я ждал минуты три, стоя перед ним, с сложенными a
la Napoleon pуками. Виски мои были смочены потом; сам я был бледен, я
чувствовал это. Но, слава богу, верно ему стало жалко, смотря на меня.
Кончив с своей ниткой, он медленно привстал с места, медленно отодвинул
стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги и наконец, спросив
меня через плечо: взять ли полную порцию? медленно вышел из комнаты. Когда
я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли так, как
есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет.

     Я уселся опять. Она смотрела на меня с беспокойством. Несколько минут
мы молчали.

     - Я убью его! - вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так
что чернила плеснули из чернильницы.

     - Ах, что вы это! - вскричала она, вздрогнув.

     - Я убью его, убью его! - визжал я, стуча по столу, совершенно в
исступлении и совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком
исступлении.

     - Ты не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня. Он мой палач...
Он пошел теперь за сухарями; он...

     И вдруг я разразился слезами. Это был припадок. Как мне стыдно-то было
между всхлипываний; но я уж их не мог удеpжать. Она испугалась.

     - Что с вами! что это с вами! - вскрикивала она, суетясь около меня.

     - Воды, подай мне воды, вон там! - бормотал я слабым голосом,
сознавая, впрочем, про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не
бормотать слабым голосом. Но я, что называется, представлялся, чтоб спасти
приличия, хотя припадок был и действительный.

     Она подала мне воды, смотря на меня как потерянная. В эту минуту
Аполлон внес чай. Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный и
прозаический чай ужасно неприличен и мизерен после всего, что было, и я
покраснел. Лиза смотрела на Аполлона даже с испугом. Он вышел, не взглянув
на нас.

     - Лиза, ты презираешь меня? - сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от
нетерпения узнать, что она думает.

     Она сконфузилась и не сумела ничего ответить.

     - Пей чай! - проговорил я злобно. Я злился на себя, но, разумеется,
достаться должно было ей. Страшная злоба против нее закипела вдруг в моем
сердце; так бы и убил ее, кажется. Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не
говорить с ней во все время ни одного слова. "Она же всему причиною", -
думал я.

     Молчание наше продолжалось уже минут пять. Чай стоял на столе; мы до
него не дотрогивались: я до того дошел, что нарочно не хотел начинать пить,
чтоб этим отяготить ее еще больше; ей же самой начинать было неловко.
Несколько раз она с грустным недоумением взглянула на меня. Я упорно
молчал. Главный мученик был, конечно, я сам, потому что вполне сознавал всю
омерзительную низость моей злобной глупости, и в то же время никак не мог
удержать себя.

     - Я оттуда... хочу... совсем выйти, - начала было она, чтобы
как-нибудь прервать молчанье, но, бедная! именно об этом-то и не надо было
начинать говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того
глупому, как я, человеку. Даже мое сердце заныло от жалости на ее
неумелость и ненужную прямоту. Но что-то безобразное подавило во мне тотчас
же всю жалость; даже еще подзадорило меня еще более: пропадай все на свете!
Прошло еще пять минут.

     - Не помешала ли я вам? - начала она робко, чуть слышно, и стала
вставать.

     Но как только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я
так и задрожал от злости и тотчас же прорвался.

     - Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? - начал я,
задыхаясь и даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах. Мне
хотелось все разом высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать.

     - Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! - вскрикивал я, едва помня себя.
- Я тебе скажу, матушка, зачем ты пришла. Ты пришла потому, что я тебе
тогда жалкие слова говорил. Ну вот ты и разнежилась и опять тебе "жалких
слов" захотелось. Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И
тепеpь смеюсь. Чего ты дpожишь? Да, смеялся! Меня пеpед тем оскоpбили за
обедом вот те, котоpые тогда пеpедо мной пpиехали. Я пpиехал к вам с тем,
чтоб исколотить одного из них, офицеpа; но не удалось, не застал; надо же
было обиду на ком-нибудь выместить, свое взять, ты подвернулась, я над
тобой и вылил зло и насмеялся. Меня унизили, так и я хотел унизить; меня в
тpяпку pастеpли, так и я власть захотел показать... Вот что было, а ты уж
думала, что я тебя спасать наpочно тогда пpиезжал, да? ты это думала? Ты
это думала?

     Я знал, что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я
знал тоже, что она отлично хорошо поймет сущность. Так и случилось. Она
побледнела, как платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно
искривились; но как будто ее топором подсекли, упала на стул. И все время
потом она слушала меня, раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасного
страха. Цинизм, цинизм моих слов придавил ее...

     - Спасать! - продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и
вперед по комнате, - от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже. Что ты
мне тогда же не кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: "А ты, мол, сам
зачем к нам зашел? Мораль, что ли, читать?" Власти, власти мне надо было
тогда, игры было надо, слез твоих надо было добиться, унижения, истерики
твоей - вот чего надо мне было тогда! Я ведь и сам тогда не вынес, потому
что я дрянь, перепугался и черт знает для чего дал тебе сдуру адрес. Так я
потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на чем свет стоит за этот адрес. Я
уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда лгал. Потому что я только на
словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне надо, знаешь чего: чтоб
вы провалились, вот чего! Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не
беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться,
или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай
всегда пить. Знала ль ты это, или нет? Ну, а я вот знаю, что я мерзавец,
подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты
придешь. А знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило? А то, что
вот я тогда героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг
увидишь меня в этом рваном халатишке, нищего, гадкого. Я тебе сказал
давеча, что я не стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше
всего стыжусь, пуще всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я
тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха
больно. Да неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда
не прощу того, что ты застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как
злая собачонка, на Аполлона. Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается,
как паршивая, лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним! И
слез давешних, которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог
удержать, никогда тебе не прощу! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже
никогда тебе не прощу! Да, - ты, одна ты за все это ответить должна, потому
что ты так подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий,
самый смешной, самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на
земле червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего,
никогда не конфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки
получать - и это моя черта! Да какое мне дело до того, что ты этого ничего
не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь
ты там или нет? Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя
ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни
только так высказывается, да и то в истерике!.. Чего ж тебе еще? Чего ж ты
еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь?

     Но тут случилось вдруг странное обстоятельство.

     Я до того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе
все на свете так, как сам еще прежде в мечтах сочинил, что даже сразу и не
понял тогда этого странного обстоятельства. А случилось вот что: Лиза,
оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал
себе. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет,
если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.

     Испуганное и оскорбленное чувство сменилось на лице ее сначала
горестным изумлением. Когда же я стал называть себя подлецом и мерзавцем и
полились мои слезы (я проговорил всю эту тираду со слезами), все лицо ее
передернулось какой-то судорогой. Она хотела было встать, остановить меня;
когда же я кончил, она не на крики мои обратила внимание: "Зачем ты здесь,
зачем не уходишь!" - а на то, что мне, должно быть, очень тяжело самому
было все это выговорить. Да и забитая она была такая, бедная; она считала
себя бесконечно ниже меня; где ж ей было озлиться, обидеться? Она вдруг
вскочила со стула в каком-то неудержимом порыве и, вся стремясь ко мне, но
все еще робея и не смея сойти с места, протянула ко мне руки... Тут сердце
и во мне перевернулось. Тогда она вдруг бросилась ко мне, обхватила мою шею
руками и заплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со
мной не бывало...

     - Мне не дают... Я не могу быть... добрым! - едва проговорил я, затем
дошел до дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоящей
истерике. Она припала ко мне, обняла меня и как бы замеpла в этом объятии.

     Но все-таки штука была в том, что истерика должна же была пройти. И
вот (я ведь омерзительную правду пишу), лежа ничком да диване, накрепко, и
уткнув лицо в дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку, издалека,
невольно, но неудеpжимо ощущать, что ведь мне тепеpь неловко будет поднять
голову и посмотpеть Лизе пpямо в глаза. Чего мне было стыдно? - не знаю, но
мне было стыдно. Пpишло мне тоже в взбудоpаженную мою голову, что pоли ведь
тепеpь окончательно пеpеменились, что геpоиня тепеpь она, а я точно такое
же униженное и pаздавленное создание, каким она была пеpедо мной в ту ночь,
- четыpе дня назад... И все это ко мне пpишло еще в те минуты, когда я
лежал ничком на диване!

     Боже мой! да неужели ж я тогда ей позавидовал?

     Не знаю, до сих пор еще не могу решить, а тогда, конечно, еще меньше
мог это понять, чем теперь. Без власти и тиранства над кем-нибудь я ведь не
могу прожить... Но... но ведь рассуждениями ничего не объяснишь, а
следственно, и рассуждать нечего.

     Я, однако ж, преодолел себя и приподнял голову; надобно ж было
когда-нибудь поднять... И вот, я до сих пор уверен, что именно потому, что
мне было стыдно смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и
вспыхнуло другое чувство... чувство господства и обладания. Глаза мои
блеснули страстью, и я крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как
меня влекло к ней в эту минуту! Одно чувство усиливало другое. Это походило
чуть не на мщение!.. На лице ее изобразилось сначала как будто недоумение,
как будто даже страх, но только на мгновение. Она восторженно и горячо
обняла меня.

                                     X

     Через четверть часа я бегал взад и вперед в бешеном нетерпении по
комнате, поминутно подходил к ширмам и в щелочку поглядывал на Лизу. Она
сидела на полу, склонив на кровать голову и, должно быть, плакала. Но она
не уходила, а это-то и раздражало меня. В этот раз она уже все знала. Я
оскорбил ее окончательно, но... нечего рассказывать. Она догадалась, что
порыв моей страсти был именно мщением, новым ей унижением, и что к давешней
моей, почти беспредметной ненависти прибавилась теперь уже личная,
завистливая к ней ненависть... А впрочем, не утверждаю, чтоб она это все
поняла отчетливо; но зато она вполне поняла, что я человек мерзкий и,
главное, не в состоянии любить ее.

     Я знаю, мне скажут, что это невероятно, - невероятно быть таким злым,
глупым, как я; пожалуй, еще прибавят, невероятно было не полюбить ее или по
крайней мере не оценить этой любви. Отчего же невероятно? Во-первых, я и
полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня - значило
тиранствовать и нравственно превосходствовать. Я всю жизнь не мог даже
представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что
любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве
над ним тиранствовать. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял
себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал
нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с
покоренным предметом. Да и что тут невероятного, когда я уж до того успел
растлить себя нравственно, до того от "живой жизни" отвык, что давеча
вздумал попрекать и стыдить ее тем, что она пришла ко мне "жалкие слова"
слушать; а и не догадался сам, что она пришла вовсе не для того, чтоб
жалкие слова слушать, а чтоб любить меня, потому что для женщины в любви-то
и заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и
все возрождение, да иначе и проявиться не может, как в этом. Впрочем, я не
очень уж так ее ненавидел, когда бегал по комнате и в щелочку заглядывал за
ширмы. Мне только невыносимо тяжело было, что она здесь. Я хотел, чтоб она
исчезла. "Спокойствия" я желал, остаться один в подполье желал. "Живая
жизнь" с непривычки придавила меня до того, что даже дышать стало трудно.

     Но прошло еще несколько минут, а она все еще не подымалась, как будто
в забытьи была. Я имел бессовестность тихонько постучать в ширмы, чтоб
напомнить ей... Она вдруг встрепенулась, схватилась с места и бросилась
искать свой платок, свою шляпку, шубу, точно спасаясь от меня куда-то...
Через две минуты она медленно вышла из-за ширм и тяжело на меня поглядела.
Я злобно усмехнулся, впрочем, насильно, для приличия, и отворотился от ее
взгляда.

     - Прощайте, - проговорила она, направляясь к двери.

     Я вдруг подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил... и потом
опять зажал. Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другой угол,
чтоб не видеть по крайней мере...

     Я хотел было сию минуту солгать - написать, что я сделал это нечаянно,
не помня себя, потерявшись, сдуру. Но я не хочу лгать и потому говорю
прямо, что я разжал ей руку и положил в нее... со злости. Мне это пришло в
голову сделать, когда я бегал взад и вперед по комнате, а она сидела за
ширмами. Но вот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость, хоть и
нарочно, но не от сердца, а от дурной моей головы. Эта жестокость была до
того напускная, до того головная, нарочно подсочиненная, книжная, что я сам
не выдержал даже минуты, - сначала отскочил в угол, чтоб не видеть, а потом
со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой. Я отворил дверь в сени и
стал прислушиваться.

     - Лиза! Лиза! - крикнул я на лестницу, но несмело, вполголоса...

     Ответа не было, мне показалось, что я слышу ее шаги на нижних
ступеньках.

     - Лиза! - крикнул я громче.

     Нет ответа. Но в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, с визгом
отворилась тугая наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась.
Гул поднялся по лестнице.

     Она ушла. Я воротился в комнату в раздумье. Ужасно тяжело мне было.

     Я остановился у стола возле стула, на котором она сидела, и
бессмысленно смотрел перед собой. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул:
прямо перед собой, на столе, я увидал... одним словом, я увидал смятую
синюю пятирублевую бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал в ее руке.
Это была та бумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было. Она,
стало быть, успела выбросить ее из руки на стол в ту минуту, когда я
отскочил в другой угол.

     Что ж? я мог ожидать, что она это сделает. Мог ожидать? Нет. Я до того
был эгоист, до того не уважал людей на самом деле, что даже и вообразить не
мог, что и она это сделает. Этого я не вынес. Мгновение спустя я, как
безумный, бросился одеваться, накинул на себя, что успел впопыхах, и
стремглав выбежал за ней. Она и двухсот шагов еще не успела уйти, когда я
выбежал на улицу.

     Было тихо, валил снег и падал почти перпендикулярно, настилая подушку
на тротуар и на пустынную улицу. Никого не было прохожих, никакого звука не
слышалось. Уныло и бесполезно мерцали фонари. Я отбежал шагов двести до
перекрестка и остановился.

     "Куда пошла она? и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть пеpед ней,
заpыдать от pаскаяния, целовать ее ноги, молить о пpощении! Я и хотел
этого; вся гpудь моя pазpывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну я
равнодушно эту минуту. Но - зачем? - подумалось мне. - Разве я не
возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее
ноги? Разве дам я ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз,
цены себе? Разве я не замучу ее!"

     Я стоял на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал об этом.

     "И не лучше ль, не лучше ль будет, - фантазировал я уже дома, после,
заглушая фантазиями живую сердечную боль, - не лучше ль будет, если она
навеки унесет теперь с собой оскорбление? Оскорбление, - да ведь это
очищение; это самое едкое и больное сознание! Завтра же я бы загрязнил
собой ее душу и утомил ее сердце. А оскорбление не замрет в ней теперь
никогда, и как бы ни была гадка грязь, которая ее ожидает, - оскорбление
возвысит и очистит ее... ненавистью... гм... может, и прощением... А,
впрочем, легче ль ей от всего этого будет?"

     А в самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздный вопрос:
что лучше - дешевое ли счастие или возвышенные страдания? Ну-ка, что лучше?

     Так мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой
от душевной боли. Никогда я не выносил еще столько страдания и раскаяния;
но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры,
что я не возвращусь с полдороги домой? Никогда больше я не встречал Лизу и
ничего не слыхал о ней. Прибавлю тоже, что я надолго остался доволен фразой
о пользе от оскорбления и ненависти, несмотря на то, что сам чуть не
заболел тогда от тоски.