льнейшем пароксизме
трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь,
заставить их полюбить себя - ну хоть "за возвышенность мыслей и несомненное
остроумие". Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать и
стыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на
ты, но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал,
знал вполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в
сущности, я вовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за
весь-то результат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не
дал. О, как я молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой
тоске я подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо
падающего мокрого снега... Наконец на моих дрянных стенных часишках
прошипело пять. Я схватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, -
который еще с утра все ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей
не хотел заговорить первый, - скользнул мимо него из дверей и на лихаче,
которого нарочно нанял за последний полтинник, подкатил барином к Hotel de
Paris.

                                     IV

     Я еще накануне знал, что приеду первый. Но уж дело было не в
первенстве.

     Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашу комнату. На
столе было еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многих
расспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не
к пяти. Это подтвердили и в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было
еще только двадцать пять минут шестого. Если они переменили час, то во
всяком случае должны же были известить; на то городская почта, а не
подвергать меня "позору" и перед собой и... и хоть перед слугами. Я сел;
слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее. К шести часам,
кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи. Слуга не подумал, однако
ж, внести их тотчас же, как я приехал. В соседней комнате обедали, на
разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и
молчавшие. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен
был хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские
взвизги: обед был с дамами. Одним словом, было очень тошно. Редко я
проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шесть часов,
явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-то
освободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.

     Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он и все они
смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо,
несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково,
но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию,
точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что
он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со
взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то
я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой
превосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал себя теперь
неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня
хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там
отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его
баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может
на меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого
предположения я уже стал задыхаться.

     - Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, - начал он,
сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало.
- Мы с вами как-то всё не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы не так
страшны, как вам кажется. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить...

     И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.

     - Давно ждете? - спросил Трудолюбов.

     - Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, - отвечал я
громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.

     - Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? - оборотился
Трудолюбов к Симонову.

     - Не дал. Забыл, - отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не
извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.

     - Так вы здесь уж час, ах, бедный! - вскрикнул насмешливо Зверков,
потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно
смешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился
подлец Ферфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое
положение.

     - Это вовсе не смешно! - закричал я Ферфичкину, раздражаясь все более
и более, - виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать.
Это-это-это... просто нелепо.

     - Не только нелепо, а и еще что-нибудь, - проворчал Трудолюбов, наивно
за меня заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не
умышленная. И как это Симонов... гм!

     - Если б со мной этак сыграли, - заметил Ферфичкин, - я бы...

     - Да вы бы велели себе что-нибудь подать, - перебил Зверков, - или
просто спросили бы обедать не дожидаясь.

     - Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого позволения, -
отрезал я. - Если я ждал, то...

     - Садимся, господа, - закричал вошедший Симонов, - все готово; за
шампанское отвечаю, отлично заморожено... Ведь я вашей квартиры не знал,
где ж вас отыскивать? - оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не
глядя на меня. Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего
надумался.

     Все сели; сел и я. Стол был круглый. По левую руку от меня пришелся
Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него,
между ним и Трудолюбовым.

     - Ска-а-ажите, вы... в департаменте? - продолжал заниматься мною
Зверков. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо
обласкать и, так сказать, ободрить. "Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него
бутылкой пустил", - подумал я в бешенстве. Раздражался я, с непривычки,
как-то неестественно скоро.

     - В... й канцелярии, - ответил я отрывисто, глядя в тарелку.

     - И... ввам ввыгодно? Ска-ажите, что вас паанудило оставить прежнюю
службу?

     - То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу, -
протянул я втрое больше, уже почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул.
Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал
меня рассматривать с любопытством.

     Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.

     - Ну-у-у, а как ваше содержание?

     - Какое это содержание?

     - То есть ж-жалованье?

     - Да что вы меня экзаменуете!

     Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья. Я ужасно
краснел.

     - Небогато, - важно заметил Зверков.

     - Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать! - нагло прибавил Ферфичкин.

     - По-моему, так даже просто бедно, - серьезно заметил Трудолюбов.

     - И как вы похудели, как переменились... с тех пор... - прибавил
Зверков, уже не без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня
и мой костюм.

     - Да полно конфузить-то, - хихикая, вскрикнул Ферфичкин.

     - Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, - прорвался я
наконец, - слышите-с! Я обедаю здесь, "в кафе-ресторане", на свои деньги,
на свои, а не на чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.

     - Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто... -
вцепился Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в
глаза.

     - Та-ак, - отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, - и полагаю, что
лучше бы нам заняться разговором поумней.

     - Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать?

     - Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.

     - Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались - а? вы не с ума ли уж
спятили, в вашем лепартаменте?

     - Довольно, господа, довольно! - закричал всевластно Зверков.

     - Как это глупо! - проворчал Симонов.

     - Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании, чтоб
проводить в вояж доброго приятеля, а вы считаетесь, - заговорил Трудолюбов,
грубо обращаясь ко мне одному. - Вы к нам сами вчера напросились, не

     - Довольно, довольно, - кричал Зверков. - Перестаньте, господа, это
нейдет. А вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не женился...

     И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин третьего дня
чуть не женился. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в рассказе все
мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними
чуть не в главе. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.

     Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.

     "Господи, мое ли это общество! - думал я. - И каким дураком я выставил
себя сам перед ними! Я, однако ж, много позволил Ферфичкину. Думают
балбесы, что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не
понимают, что это я, я им делаю честь, а не мне они! "Похудел! Костюм!" О
проклятые панталоны! Зверков еще давеча заметил желтое пятно на коленке...
Да чего тут! Сейчас же, сию минуту встать из-за стола, взять шляпу и просто
уйти, не говоря ни слова... Из презренья! А завтра хоть на дуэль. Подлецы.
Ведь не семи же рублей мне жалеть. Пожалуй, подумают... Черт возьми! Не
жаль мне семи рублей! Сию минуту ухожу!.."

     Разумеется, я остался.

     Я пил с горя лафит и херес стаканами. С непривычки быстро хмелел, а с
хмелем росла и досада. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким
образом и потом уж уйти. Улучить минуту и показать себя - пусть же скажут:
хоть и смешон, да умен... и... и... одним словом, черт с ними!

     Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня
позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я
начал прислушиваться. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую
он довел-таки наконец до признанья(разумеется, лгал, как лошадь), и что в
этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар
Коля, у которого три тысячи душ.

     - А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет
проводить-то вас, - ввязался я вдруг в разговор. На минуту все замолчали.

     - Вы уж о сю пору пьяны, - согласился наконец заметить меня
Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал
меня, как букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать
шампанское.

     Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.

     - Твое здоровье и счастливого пути! - крикнул он Зверкову; - за старые
годы, господа, за наше будущее, ура!

     Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался; полный
бокал стоял передо мной непочатый.

     - А вы разве не станете пить? - заревел потерявший терпение
Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.

     - Я хочу сказать спич со своей стороны, особо... и тогда выпью,
господин Трудолюбов.

     - Противная злючка! - проворчал Симонов.

     Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то
необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.

     - Silence! - крикнул Ферфичкин. - То-то ума-то будет! - Зверков ждал
очень серьезно, понимая, в чем дело.

     - Господин поручик Зверков, - начал я, - знайте, что я ненавижу фразу,
фразеров и тальи с перехватами... Это первый пункт, а за сим последует
второй.

     Все сильно пошевелились.

     - Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. И особенно
клубничников!

     - Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, - продолжал я
почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая,
как это я так говорю... - Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее
товарищество, на равной ноге, а не... гм... Я люблю... А впрочем, отчего ж?
И я выпью за ваше здоровье, м-сье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте
врагов отечества и... и... За ваше здоровье, м-сье Зверков!

     Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:

     - Очень вам благодарен.

     Он был ужасно обижен и даже побледнел.

     - Черт возьми, - заревел Трудолюбов, ударив по столу кулаком.

     - Нет-с, за это по роже бьют! - взвизгнул Ферфичкин.

     - Выгнать его надо! - проворчал Симонов.

     - Ни слова, господа, ни жеста! - торжественно крикнул Зверков,
останавливая общее негодованье. - Благодарю вас всех, но я сам сумею
доказать ему, насколько ценю его слова.

     - Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетворенье за ваши
сейчашние слова! - громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.

     - То есть дуэль-с? Извольте, - отвечал тот, но, верно, я был так
смешон, вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми и
Ферфичкин, так и легли со смеху.

     - Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян! - с омерзением
проговорил Трудолюбов.

     - Никогда не прощу себе, что его записал! - проворчал опять Симонов.

     "Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех", - подумал я, взял бутылку
и... налил себе полный стакан.

     "... Нет, лучше досижу до конца! - продолжал я думать, - вы были бы
рады, господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить до конца,
в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить,
потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить,
потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и
пить... и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею...
чтоб петь... гм".

     Но я не пел. Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал
независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые,
заговорят. Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в эту
минуту с ними помириться! Пробило восемь часов, наконец девять. Они перешли
со стола на диван. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на
круглый столик. Туда перенесли и вино. Он действительно выставил им три
бутылки своих. Меня, разумеется, не пригласил. Все обсели его на диване.
Они слушали его чуть не с благоговеньем. Видно было, что его любили. "За
что? за что?" - думал я про себя. Изредка они приходили в пьяный восторг и
целовались. Они говорили о Кавказе, о том, что такое истинная страсть, о
гальбике, о выгодных местах по службе; о том, сколько доходу у гусара
Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и радовались, что у
него много доходу; о необыкновенной красоте и грации княгини Д-й, которую
тоже никто из них никогда не видал; наконец дошло до того, что Шекспир
бессмертен.

     Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты, прямо
против дивана, вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами я
хотел показать, что могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучал
сапогами, становясь на каблуки. Но все было напрасно. Они-то и не обращали
внимания. Я имел терпенье проходить так, прямо перед ними, с восьми до
одиннадцати часов, все по одному и тому же месту, от стола до печки и от
печки обратно к столу. "Так хожу себе, и никто не может мне запретить".
Входивший в комнату слуга несколько раз останавливался смотреть на меня; от
частых оборотов у меня кружилась голова; минутами мне казалось, что я в
бреду. В эти три часа я три раза вспотел и просох. Порой с глубочайшею, с
ядовитою болью вонзалась в мое сердце мысль: что пройдет десять лет,
двадцать лет, сорок лет, а я все-таки, хоть и через сорок лет, с
отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и
ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее и добровольнее унижать
себя самому было уже невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки
продолжал ходить от стола до печки и обратно. "О, если б вы только знали,
на какие чувства и мысли способен я и как я развит!" - думал я минутами;
мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Но враги мои вели себя
так, как будто меня и не было в комнате. Раз, один только раз они
обернулись ко мне, именно когда Зверков заговорил о Шекспире, а я вдруг
презрительно захохотал. Я так выделанно и гадко фыркнул, что они все разом
прервали разговор и молча наблюдали минуты две, серьезно, не смеясь, как я
хожу по стенке, от стола до печки, и как я не обращаю на них никакого
внимания. Но ничего не вышло: они не заговорили и через две минуты опять
меня бросили. Пробило одиннадцать.

     - Господа, - закричал Зверков, подымаясь с дивана, - теперь все туда.

     - Конечно, конечно! - заговорили другие.

     Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан,
что хоть зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченные потом
волосы присохли ко лбу и вискам.

     - Зверков! я прошу у вас прощенья, - сказал я резко и решительно, -
Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!

     - Ага! дуэль-то не свой брат! - ядовито прошипел Ферфичкин.

     Меня больно резнуло по сердцу.

     - Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться,
уже после примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне
отказать. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять
первый, а я выстрелю на воздух.

     - Сам себя тешит, - заметил Симонов.

     - Просто сбрендил! - отозвался Трудолюбов.

     - Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам
надобно? - презрительно. отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у
всех блистали: много пили.

     - Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но...

     - Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и
ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть !

     - И довольно с вас, прочь! - скрепил Трудолюбов. - Едем.

     - Олимпия моя, господа, уговор! - крикнул Зверков.

     - Не оспариваем! не оспариваем! - отвечали ему смеясь. Я стоял
оплеванный. Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то
глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай
слугам. Я вдруг подошел к нему.

     - Симонов! дайте мне шесть рублей! - сказал я решительно и отчаянно.

     Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами.
Он тоже был пьян.

     - Да разве вы и туда с нами?

     - Да!

     - У меня денег нет! - отрезал он, презрительно усмехнулся и пошел из
комнаты.

     Я схватил его за шинель. Это был кошмар.

     - Симонов! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете? Разве я
подлец? Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для чего
я прошу! От этого зависит все, все мое будущее, все мои планы.

     Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.

     - Возьмите, если вы так бессовестны! - безжалостно проговорил он и
побежал догонять их.

     Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу,
пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в
сердце и, наконец, лакей, все видевший и все слышавший и любопытно
заглядывавший мне в глаза.

     - Туда! - вскрикнул я. - Или они все на коленах, обнимая ноги мои,
будут вымаливать моей дружбы, или... или я дам Зверкову пощечину!

                                     V

     - Так вот оно, так вот оно наконец столкновенье-то с
действительностью, - бормотал я, сбегая стремглав с лестницы. - Это, знать,
уж не папа, оставляющий Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал
на озере Комо!

     "Подлец ты! - пронеслось в моей голове, - коли над этим теперь
смеешься".

     - Пусть! - крикнул я, отвечая себе. - Теперь ведь уж все погибло!

     Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они поехали.

     У крыльца стоял одинокий ванька, ночник, в сермяге, весь запорошенный
все еще валившимся мокрым и как будто теплым снегом. Было парно и душно.
Маленькая лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и кашляла;
я это очень помню. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес
ногу, чтоб се