Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
но. Доселе бог миловал. - Всего-на-все разграбили у меня один анбар, да того и гляди до усадьбы доберутся. - А в усадьбе-то будет им раздолье, - заметил Кирила- Петрович, - я чай красная шкатулочка полным полна... - Куда, батюшка Кирила Петрович. Была полна, а нынче совсем опустела! - Полно врать, Антон Пафнутьич. Знаем мы вас; куда тебе деньги тратить, дома живешь свинья свиньей, никого не принимаешь, своих мужиков обдираешь, знай копишь да и только.
- Вы всё изволите шутить, батюшка Кирила Петрович, - пробормотал с улыбкою Антон Пафнутьич, - а мы ей-богу, разорились - и Антон Пафнутьич стал заедать барскую шутку хозяина жирным куском кулебяки. Кирила Петрович оставил его и обратился к новому исправнику, в первый раз к нему в гости приехавшему, и сидящему на другом конце стола подле учителя.
- А что, поймаете хоть вы Дубровского, госп.<один> исправник?
Исправник струсил, поклонился, улыбнулся, заикнулся и произнес наконец: - Постараемся, ваш<е> превосх<одительство>.
- Гм, постараемся. Давно, давно стараются, а проку всё-таки нет. Да правда, зачем и ловить его. Разбои Дубровского благодать для исправников - разъезды, следствия, подводы, а деньги в карман. Как такого благодетеля извести? Не правда ли, г<осподин> исправник?
- Сущая правда, в<аше> пре<восходительство>, - отвечал совершенно смутившийся исправник.
Гости захохотали.
- Люблю молодца за искренность, - сказал Кирила Петрович, а жаль покойного нашего исправника Тараса Алексеевича - кабы не сожгли его, так в околодке было бы тише. А что слышно про Дубровского? где его видели последний раз?
- У меня, Кирила Петрович, - пропищал толстый дамской голос, - в прошлый вторник обедал он у меня...
Все взоры обратились на Анну Савишну Глобову, довольно простую вдову, всеми любимую за добрый и веселый нрав. Все с любопытством приготовились услышать ее рассказ.
- Надобно знать, что тому три недели послала я приказчика на почту с деньгами для моего Ванюши. Сына я не балую, да и не в состоянии баловать хоть бы и хотела; однако, сами изволите знать: офицеру гвардии нужно содержать себя приличным образом, и я с Ванюшей делюсь как могу своими доходишками. Вот и послала ему 2000 рублей, хоть Дубровский не раз приходил мне в голову, да думаю: город близко, всего 7 верст, авось бог пронесет. Смотрю: вечером мой приказчик возвращается, бледен, оборван и пеш - я так и ахнула. - Что такое? что с тобою сделалось? Он мне: матушка Анна Савишна - Разбойники ограбили; самого чуть не убили - сам Дубровский был тут, хотел повесить меня, да сжалился, и отпустил - за то всего обобрал - отнял и лошадь и телегу. Я обмерла; царь мой небесный, что будет с моим Ванюшею? Делать нечего: написала я сыну письмо, рассказала всё и послала ему свое благословение без гроша денег.
Прошла неделя, другая - вдруг въезжает ко мне на двор коляска. Какой-то генерал просит со мною увидеться: милости просим; входит ко мне человек лет 35, смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, сущий портрет Кульнев<а>, рекомендуется мне как друг и сослуживец покойного мужа Ивана Андреевича: он-де ехал мимо и не мог не заехать к его вдове, зная, что я тут живу. Я угостила его чем бог послал, разговорились о том о сем, наконец и о Дубровском. Я рассказала ему свое горе. Генерал мой нахмурился. - Это странно, - сказал он, - я слыхал, что Дубровский нападает не на всякого, а на известных богачей, но и тут делится с ними, а не грабит дочиста, а в убийствах никто его не обвиняет, нет ли тут плутни, прикажите-ка позвать вашего приказчика. - Пошли за приказчиком, он явился; только увидел генерала, он так и остолбенел. "Расскажи-ка мне, братец, каким образом Дубровский тебя ограбил, и как он хотел тебя повесить". Приказчик мой задрожал и повалился генералу в ноги. - Батюшка, виноват - грех попутал - солгал. - "Коли так, - отвечал генерал, - так изволь же рассказать барыне, как всё дело случилось, а я послушаю". Приказчик не мог опомниться. "Ну что же, - продолжал генерал, - рассказывай: где ты встретился с Дубровским?" - У двух сосен, батюшка, у двух сосен. - "Что же сказал он тебе?" - Он спросил у меня, чей ты, куда едешь и зачем? - "Ну, а после?" - А после потребовал он письмо и деньги. - "Ну". - Я отдал ему письмо и деньги. - "А он? - - Ну - а он?" - Батюшка, виноват. - "Ну, что ж он сделал?" - Он возвратил мне деньги и письмо, да сказал: ступай себе с богом - отдай это на почту. - "Ну, а [ты]?" - Батюшка, виноват. - "Я с тобою, голубчик, управлюсь, - сказал грозно генерал, - а вы, сударыня, прикажите обыскать сундук этого мошенника, и отдайте мне его на руки, а я его проучу. Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером, он не захочет обидеть товарища". Я догадывалась, кто был его превосходительство, нечего мне было с ним толковать. Кучера привязали приказчика к козлам коляски. Деньги нашли; генерал у меня ото
бедал, потом тотчас уехал, и увез с собою приказчика. Приказчика моего нашли на другой день в лесу, привязанного к дубу и ободранного как липку.
Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из них втайне ему доброжелательствовали, видя в нем героя романического - особенно Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная тайнственными ужасами Радклиф.
- И ты, Анна Савишна, полагаешь, что у тебя был сам Дубровский, - спросил Кирила Петрович. - Очень же ты ошиблась. Не знаю, кто был у тебя в гостях, а только не Дубровский.
- Как, батюшка, не Дубровский, да кто же, как не он, выедет на дорогу и станет останавливать прохожих, да их осматривать.
- Не знаю, а уж верно не Дубровский. Я помню его ребенком, не знаю почернели ль у него волоса, а тогда был он кудрявый белокуренькой мальчик - но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши, и что следственно ему не 35 лет, а около 23.
- Точно так, в<аше> пре<восходительство>, - провозгласил исправник, у меня в кармане и приметы Владимира Дубровского. В них точно сказано, что ему от роду 23-й год.
- А! - сказал Кирила Петрович, - кстати: прочти-ка, а мы послушаем, не худо нам знать его приметы, авось в глаза попадется, так не вывернется.
Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев.
"Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей.
"От роду 2<3> года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось".
- И только, - сказал Кирила Петрович.
- Только, - отве<чал> исп<равник>, складывая бумагу.
- Поздравляю, г-н испр<авник>. Ай да бумага! по этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, 3 часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные.
Исправник смиренно положил в карман свою бумагу и молча принялся за гуся с капустой. Между тем слуги успели уж несколько раз обойти гостей, наливая каждому его рюмку. Несколько бутылок горского и цымлянского громко были уже откупорены и приняты благосклонно под именем шампанского, лица начинали рдеть, разговоры становились звонче, несвязнее и веселее.
- Нет, - продолжал Кирила Петрович, - уж не видать нам такого исправника, каков был покойник Тарас Алексеевич! Этот был не промах, не разиня. Жаль что сожгли молодца, а то бы от него не ушел ни один человек изо всей шайки. Он бы всех до единого переловил - да и сам Дубровский не вывернулся б и не откупился. Тарас Алексеевич деньги с него взять-то бы взял, да и самого не выпустил - таков был обычай у покойника. Делать нечего, видно, мне вступиться в это дело, да пойти на разбойников с моими домашними. На первый случай отряжу человек двадцать, так они и очистят воровскую рощу; народ не трусливый, каждый в одиночку на медведя ходит - от разбойников не попятятся.
- Здоров ли ваш медведь, бат<юшка> Кирила Петрович, - сказал Антон Пафнутьич, вспомня при сих словах о своем косматом знакомце и о некоторых шутках, коих и он был когда-то жертвою.
- Миша приказал долго жить, - отвечал Кирила Петрович. - Умер славною смертью, от руки неприятеля. Вон его победитель, - Кирила Петрович указывал на Дефоржа; - выменяй образ моего француза. Он отомстил за твою... с позволения сказать... Помнишь?
- Как не помнить, - сказал Антон Пафнутьич почесываясь, - очень помню. Так Миша умер. Жаль Миши, ей-богу жаль! какой был забавник! какой умница! эдакого медведя другого не сыщешь. Да зачем мусье убил его?
Кирила Петрович с великим удовольствием стал рассказывать подвиг своего француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни окружало его. Гости со вниманием слушали повесть о Мишиной смерти, и с изумлением посматривали на Дефоржа, который, не подозревая, что разговор шел о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику.
Обед, продолжавшийся около 3 часов, кончился; хозяин положил салфетку на стол - все встали и пошли в гостиную, где ожидал их кофей, карты и продолжение попойки, столь славно начатой в столовой.
ГЛАВА X.
Около семи часов вечера некоторые гости хотели ехать, но хозяин, развеселенный пуншем, приказал запереть ворота и объявил, что <до> следующего утра никого со двора не выпустит. Скоро загремела музыка, двери в залу отворились и бал завязался. Хозяин и его приближенные сидели в углу, выпивая стакан за стаканом и любуясь веселостию молодежи. Старушки играли в карты. Кавалеров, как и везде, где не квартирует какой-нибудь уланской бригады, было менее, нежели дам, все мужчины годные на то были завербованы. Учитель между всеми отличался, он танцовал более всех, все барышни выбирали его и находили, что с ним очень ловко вальсировать. Несколько раз кружился он с Марьей Кириловною - и барышни насмешливо за ними примечали. Наконец около полуночи усталый хозяин прекратил танцы, приказал давать ужинать - а сам отправился спать.
Отсутствие Кирила Петровича придало обществу более свободы и живости. Кавалеры осмелились занять место подле дам. Девицы смеялись и перешоптывались со своими соседами; дамы громко разговаривали через стол. Мужчины пили, спорили и хохотали - словом, ужин был чрезвычайно весел - и оставил по себе много приятных воспоминаний.
Один только человек не участвовал в общей радости - Антон Пафнутьич сидел пасмурен и молчалив на своем месте, ел рассеянно и казался чрезвычайно беспокоен. Разговоры о разбойниках взволновали его воображение. Мы скоро увидим, что он имел достаточную причину их опасаться.
Антон Пафнутьич, призывая господа в свидетели в том, что красная шкатулка его была пуста, не лгал и не согрешал - красная шкатулка точно была пуста, деньги, некогда в ней хранимые, перешли в кожаную суму, которую носил он на груди под рубашкой. Сею только предосторожностию успокоивал он свою недоверчивость ко всем и вечную боязнь. Будучи принужден остаться ночевать в чужом доме, он боялся, чтоб не отвели ему ночлега где-нибудь в уединенно<й> комнате, куда легко могли забраться воры, он искал глазами надежного товарища и выбрал наконец Дефоржа. Его наружность, обличающая силу, а пуще храбрость, им оказанная при встрече с медведем, о коем бедный Антон Пафнутьич не мог вспомнить без содрагания, решили его выбор. Когда встали изо стола, Антон Пафнутьич стал вертеться около молодого француза, покрякивая и откашливаясь, и наконец обратился к нему с изъяснением.
- Гм, гм, нельзя ли, мусье, переночевать мне в вашей конурке, потому что извольте видеть - -
- Que dйsire monsieur? - спросил Дефорж, учтиво ему поклонившись.
- Эк беда, ты, мусье, по-русски еще не выучился. Же ве, муа, ше ву куше, понимаешь ли?
- Monsieur, trиs volontiers, - отвечал Дефорж, - veuillez donner des ordres en consйquence.
Антон Пафнутьич, очень довольный сво<ими> сведениями во французском языке, пошел тотчас распоряжаться.
Гости стали прощаться между собою и каждый отправился в комнату, ему назначенную. А Антон Пафнутьич пошел с учителем во флигель. Ночь была темная. Дефорж освещал дорогу фонарем, Антон Пафнутьич шел за ним довольно бодро, прижимая изредко к груди потаенную суму - дабы удостовериться, что деньги его еще при нем.
Пришед во флигель, учитель засветил свечу и оба стали раздеваться; между тем Антон Пафнутьич похаживал по комнате, осматривая замки и окна - и качая головою при сем неутешительном смотре. Двери запирались одною задвижкою, окна не имели еще двойных рам. Он попытался было жаловаться на то Дефоржу, но знания его во фр<анцузском> языке были слишком ограничены для столь сложного объяснения - француз его не понял, и Антон Пафнутьич принужден был оставить свои жалобы. Постели их стояли одна против другой, оба легли, и учитель потушил свечу.
- Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше, - закричал Антон Пафнутьич, спрягая с грехом пополам русский глагол тушу на французский лад. - Я не могу, дормир, в потемках. - Дефорж не понял его восклицаний и пожелал ему доброй ночи.
- Проклятый басурман, - проворчал Спицын, закутываясь в одеяло. - Нужно ему было свечку тушить. Ему же хуже. Я спать не могу без огня. - Мусье, мусье, - продолжал он, - Же ве авек ву парле. - Но француз не отвечал и вскоре захрапел.
- Храпит бестия француз, - подумал Антон Пафнутьич, - а мне так сон в ум нейдет. Того и гляди воры войд<ут> в открытые двери или влез<ут> в окно - а его, бестию, и пушками не добудишься. - Мусье! а, Мусье! - дьявол тебя побери.
Антон Пафнутьич замолчал - усталость и винные пары мало по малу превозмогли его боязливость - он стал дремать, и вскоре глубокой сон овладел им совершенно.
Странное готовилось ему пробуждение. Он чувствовал, сквозь сон, что кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки. Антон Пафнутьич открыл глаза, и при лунном свете осеннего утра увидел перед собою Дефоржа: француз в одной руке держал карманный пистолет, другою отстегивал заветную суму. Антон Пафнутьич обмер.
- Кесь ке се, мусье, кесь ке се, - произнес он трепещущим голосом.
- Тише, молчать, - отвечал учитель чистым русским языком, - молчать или вы пропали. Я Дубровский.
ГЛАВА XI.
Теперь попросим у читателя позволения объяснить последние происшедствия повести нашей предыдущими обстоятельствами, кои не успели мы еще рассказать.
На станции** в доме смотрителя, о коем мы уже упомянули, сидел в углу проезжий с видом смиренным и терпеливым - обличающим разночинца или иностранца, т. е. человека, не имеющего голоса на почтовом тракте. Бричка его стояла на дворе, ожидая подмазки. В ней лежал маленький чемодан, тощее доказательство не весьма достаточного состояния. Проезжий не спрашивал себе ни чаю, ни кофию, поглядывал в окно и посвистывал к великому неудовольствию смотрительши, сидевшей за перегородкою.
- Вот бог послал свистуна, - говорила она в пол-голоса, - эк посвистывает - чтоб он лопнул, окаянный басурман.
- А что? - сказал смотритель, - что за беда, пускай себе свищет.
- Что за беда? - возразила сердитая супруга. - А разве не знаешь приметы?
- Какой приметы? что свист деньгу выживает. И! Пахомовна, у нас что свисти, что нет: а денег всё нет как нет.
- Да отпусти ты его, Сидорыч. Охота тебе его держать. Дай ему лошадей, да провались он к чорту.
- Подождет, Пахомовна; на конюшне всего три тройки, четвертая отдыхает. Того и гляди, подоспеют хорошие проезжие; не хочу своею шеей отвечать за француза. Чу, так и есть! вон скачут. Э ге ге, да как шибко; уж не генерал ли?
Коляска остановилась у крыльца. Слуга соскочил с козел - отпер дверцы, и через минуту молодой человек в военной шинели и в белой фуражке вошел к смотрителю - вслед за ним слуга внес шкатулку и поставил ее на окошко.
- Лошадей, - сказал офи<цер> повелительным голосом.
- Сейчас, - отвечал смотритель. - Пожалуйте подорожную.
- Нет у меня подорожной. Я еду в сторону - - Разве ты меня не узнаешь?
Смотритель засуетился и кинулся торопить ямщиков. Молодой человек стал расхаживать взад и вперед по комнате, зашел за перегородку, и спросил тихо у смотрительши: кто такой проезжий.
- Бог его ведает, - отвечала смотрительша, - какой-то фр<анцуз>. Вот уж 5 часов как дожидается лошадей да свищет. Надоел проклятый.
Молодой человек заговорил с проезжим по-французски.
- Куда изволите вы ехать? - спросил он его.
- В ближний город, - отвечал француз, - оттуда отправляюсь к одному помещику, который нанял меня за глаза в учители. Я думал сегодня быть уже на месте, но г. смотритель, кажется, судил иначе. В этой земле трудно достать лошадей, г-н офицер.
- А к кому из здешних помещиков определились вы, - спросил офицер.
- К г-ну Троекурову, - отвечал фр<анцуз>.
- К Троекурову? кто такой этот Троекуров?
- Ма foi, mon officier... я слыхал о нем мало доброго. Сказывают, что он барин гордый и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними - что никто не может с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится, и уже двух засек до смерти.
- Помилуйте! и вы решились определиться к такому чудовищу.
- Что ж делать, г-н офицер. Он предлогает мне хорошее жалование, 3000 р. в год и всё готовое. Быть может, я буду счастливее других. У меня старушка мать, половину жалования буду отсылать ей на пропитание, из остальных денег в 5 лет могу скопить маленький капитал достаточный для будущей моей независимости - и тогда bonsoir, еду в Париж и пускаюсь в комерческие обороты.
- Знает ли вас кто-нибудь в доме Троекурова? - спросил он.
- Никто, - отвечал учитель, - меня он выписал из Москвы чрез одного из своих приятелей, коего повар, мой соотечественник, меня рекомендовал. Надобно вам знать, что я готовился было не в учителя, а в кандиторы - но мне сказали, что в вашей земле звание учительское не в пример выгоднее - - Офицер задумался. - Послушайте, - прервал оф<ицер>, - что если бы вместо этой будущности предложили вам 10000 чистыми деньгами, с тем, чтоб сей же час отправились обратно в Париж.
Француз посмотрел на офицера с изумлением, улыбнулся и покачал головою.
- Лошади готовы, - сказал вошедший смотритель. - Слуга подтвердил то же самое.
- Сейчас, - отвечал офицер, - выдьте вон на минуту. - Смотр<итель> и слуга вышли. - Я не шучу, - продолжал он по-французски, -10000 могу я вам дать, мне нужно только ваше отсутствие и ваши бумаги. - При сих словах он отпер шкатулку и вынул несколько кип ассигн<аций>.
Француз вытаращил глаза. Он не знал, что и думать. - Мое отсутствие - - мои бумаги, - повторял он с изумлением. - Вот мои бумаги - Но вы шутите; зачем вам мои бумаги?
- Вам дела нет до того. Спрашиваю, согласны вы или нет?
Француз, всё еще не веря своим ушам, протянул бумаги свои молодому офицеру, который быстро их пересмотрел. - Ваш пашпорт - - хорошо. Письмо рекомендательное, посмотрим. Свидетельство о рождении, прекрасно. Ну вот же вам ваши деньги, отправляйтесь назад. Прощайте - -
Француз стоял как вкопаный.
Офицер воротился. - Я было забыл самое важное. Дайте мне честное слово, что всё это останется между нами - честное ваше слово.
- Честное мое слово, - отвечал франц<уз>. - Но мои бумаги, что мне делать без них.
- В первом городе объявите, что вы были ограблены Дубровским. Вам поверят, и дадут нужные свидетельства. Прощайте, дай бог вам скорее доехать до Парижа и найти матушку в добром здоровьи.
Дубровский вышел из комнаты, сел в коляску и поскакал.
Смотритель смотрел в окошко, и когда коляска уехала, обратился к жене с восклицанием: - Пахомовна, знаешь ли ты что? ведь это был Дубровский.
Смотрительша опрометью кинулась к окошк<у>, но было уже поздно - Дубровский был уже далеко. Она принялась бранить мужа: - Бога ты не боишься, Сидор<ыч>, зачем ты не сказал мне того прежде, я бы хоть взглянула на Дубровского, а теперь жди, чтоб он опять завернул. Бессовестный ты право, бессовестный!
Француз стоял как вкопаный. Договор с оф<ицером>, деньги, всё казалось ему сновидением. Но кипы ассигнаций были тут у него в кармане и красноречиво твердили ему <о> существ